Глава 13. Молчание
Инсайту, возникшему в результате вербальной интерпретации, обычно отводится главная роль в процессе психотерапии. Стоун (Stone, 1961) напоминает, что слова формируют психосоматическую связь между матерью и младенцем, тем самым создавая у него способность переносить отделение от матери. Слова матери «Я иду!» могут оказать достаточное воздействие, чтобы сдержать плач малыша. Действительно, как мы ранее об этом говорили, правильная вербальная интерпретация в какой-то степени запускает процесс печали. По мере ослабевания фантазии между пациентом и терапевтом возникает едва ощутимое отдаление. Но если слово настолько значимо, то каковы роль и смысл молчания в процессе психотерапии?
Одна категория молчания – это известное нам сопротивление конфликтным чувствам в переносе. Вайсман (Weisman, 1955) довольно искусно разделил эти чувства на две категории: защитные и провоцирующие. Так, например, паранойяльные пациенты могут замолчать, обвиняя терапевта в отвержении, отсутствии эмпатии или неискренности. Дальнейшая отстраненность принимает вид защитного барьера, предохраняющего от потерь и боли. Конечно, паранойяльные пациенты не единственные, кто использует молчание в связи с переносом, они просто с пользой для себя усиливают общий процесс. У большинства пациентов после кристаллизации переноса молчание и затруднение речи свидетельствуют о конфликтных мыслях и чувствах по отношению к терапевту. Слова доступны, но пациент не хочет их употреблять. В таких случаях терапевт будет искать тактичные выражения, чтобы превратить защитное молчание в речь.
Рассмотрим, однако, следующий рассказ Равви Нахманна из Братиславы, замечательного предшественника Фрейда и психолога-самородка, жившего в XVIII – начале XIX века.
В дальней башне замка темной и бурной ночью Нахманн разговаривает с людьми, потерпевшими кораблекрушение, пытаясь разбудить их самые ранние воспоминания. Он начинает с самого старшего, который вспоминает первое дерево. Другой вспоминает первый листок, следующий – семечко, а самый молодой – плодородную, готовую к посеву почву. Наконец, наступает очередь четырехлетнего мальчика, который говорит: «Ich gedenk gornisht» – «Я ничего не помню!» И тогда все они соглашаются, что у него действительно самое раннее воспоминание среди всех.
Основной моделью терапевтического сеанса Фрейда была работа со сном. Сон интегрировал текущие переживания и память прошлого. Психотерапевтическое восстановление прошлых событий в регрессивном, похожем на сон переживании уходит далеко в довербальную стадию развития. Оно оставляет терапевта один на один с таинством молчания пациента и невербальными состояниями, для которых наша вербально ориентированная терапия дает не много явных указаний. Более того, слова часто бесполезны для этих аспектов лечения. Обсуждая терапию пациента на довербальных стадиях, Лиментани (Limentani, 1977) приводит строки из стихотворения Т.С.Элиота «Сожженный Нортон».
Слова натягиваются,
Трещат и иногда ломаются. Под тяжким грузом,
Под напряжением скользят, сползают, гибнут,
Распадаясь при любой неточности, они не останутся на месте,
Они не успокоятся.
Постоянно молчащий пациент или молчание обычно разговорчивого пациента создают серьезное напряжение для терапевта, стремящегося организовать процесс лечения. Молчание чаще всего воспринимается как «сопротивление», и в голове у терапевта рождается множество вербальных и невербальных схем действия, чтобы как-то вывести пациента из этого состояния. Польза молчания часто ускользает из нашего ориентированного на словесное выражение поля зрения.
Рассмотрим следующий клинический пример.
Случайно я встретил своего бывшего пациента, с которым мы несколько лет назад проделали довольно успешную работу. Он был помещен в клинику почти на полтора года, а затем еще полтора года работал со мной амбулаторно. Я пригласил его зайти ко мне в кабинет просто поболтать и узнать его впечатления от терапии.
Во время нашей встречи у меня были совершенно определенные ожидания, что он расскажет мне, насколько важными и просветляющими для его сознания оказались последние полтора года нашей работы; что он расскажет о своих замечательных инсайтах в прошлые и нынешние конфликты, а также о нашей замечательной и очень хорошо проговоренной работе над эдиповыми конфликтами и доэдиповыми темами. Вместо этого он буквально поразил меня, заметив, что самой важной частью терапии и, возможно, поворотной точкой во всей его жизни стал трехмесячный период, когда он находился в закрытом отделении, в одной пижаме и носках, после психотической попытки самоубийства, которая едва не привела его к смерти.
В течение этого трехмесячного периода во время наших встреч он был совершенно нем. Более трех месяцев подряд мы встречались три раза в неделю, чтобы вместе помолчать пятьдесят минут. Он наслаждался тем, как я закуривал сигару, откидывался назад и выпускал дым, не задавая ему никаких вопросов, чувствуя полное удовлетворение от пребывания с ним и проводя время в спокойном ожидании.
В действительности мне тоже нравились эти сеансы и эти настоящие гаванские сигары. Тогда я еще позволял себе этот грех – курение сигар. И я любил выпускать дым и растворяться в дыму и психозе вместе с этим молодым пациентом, будучи совершенно уверен в том, что в конце концов спустя какое-то время его биология воспрянет и приведет его к какой-то приемлемой для него форме жизни. Я был погружен в роман симбиотического слияния с психотиком.
Несмотря на мои рекомендации и пожелания, пациента лечили лекарствами, электрошоком, консультировали, запирали. Семья даже пыталась послать его в известный лечебный центр. В результате, когда все от него отказались, нас с пациентом оставили в покое.
В этой атмосфере, способной передать больше, чем любые слова, он почувствовал, что я первый человек, который ничего от него не хочет, кроме того, что он сам мог хотеть для себя, и что для исполнения этих желаний я был готов ждать этого столько, сколько необходимо. Его первым приятным чувством было наслаждение от того, как я наслаждался курением сигары. Три раза в неделю. (И, конечно же, у нас обоих было в голове замечание Фрейда: «Иногда сигара – это просто сигара!»)
Молчание как эффективный терапевтический прием очень трудно прописать кому-либо, ему очень сложно научить и очень трудно передать его важность пациентам, которые боятся отсутствия вербального общения во время аналитического сеанса. Удовлетворение, получаемое от невербальных переживаний, противоположно удовлетворению от свободных ассоциаций. В музыке мы получаем ощущение ритма от пауз. Сходный процесс имеет место и при общении двух людей. Обучая студентов чувствовать меру вербальных интерпретаций, я часто использую метафору пруда. Бросьте в него один камень, и из точки его падения начнут ритмично и гармонично расходиться круги. Второй камень может сделать то же самое и даже больше: круги станут перекрываться. Но, если бросить слишком много камней, ритмическая структура волн станет сумбурной и хаотичной. Нужно подождать, когда пруд успокоится. Дозировке молчания научить труднее, чем научить дозировке слов, ибо в повседневной практической деятельности нелегко бывает выявить и вытерпеть неопределенные последствия молчания.
Отметим, что для неопытного терапевта при такой квазидеятельности во мраке теория становится очень важной «поддерживающей средой». Понятие «удовлетворяющий потребности объект», введенное Анной Фрейд, понятия Винникотта «достаточно хорошая мать» или «стимулирующая среда» наряду с понятием Хана «защитный экран», понятиями Малер «внеутробная матрица», «симбиоз» и «подпитка» и относящимся к регрессивному состоянию термином Балинта «новое начало» (см. этот перечень: Balint, 1979, p. 168), а также введенное позднее Кохутом понятие «самостно-объектного переноса по типу слияния» – все эти понятия способствуют формированию определенной эмоциональной позиции терапевта. У него возникают весьма полезные ориентиры, но на практике очень многое все равно приходится на долю спонтанной, интуитивной и осмысленной деятельности.
Помимо защитной природы молчания и передачи им довербальных состояний психики и довербальных посланий, личная история человека порождает бесконечное разнообразие значений и смыслов молчания.
«Странно… но ваше молчание было для меня очень важным. Я знаю, что иногда жаловалась на него, но видела и другую его сторону. Ваше молчание дает мне возможность побыть самой собой. Моя мать никогда не давала мне покоя своей болтовней. Только я входила в комнату, она была уже рядом. К тому же она никогда не знала о моей эмоциональной жизни, несмотря на все разговоры со мной. Она никогда не знала меня. У меня никогда не получалось ей об этом рассказать. Здесь я могу ощущать себя, познавать себя вместо того, чтобы слушать ее или кого-то еще, кто ее заменяет.
Когда мне удается вздремнуть, я всегда боюсь того, что меня разбудят. Она всегда меня доставала. Мне нужна полная тишина, чтобы почувствовать себя свободно, успокоиться и заснуть».
Другая пациентка, напротив, хотела видеть своего терапевта активным. У нее была гипертревожная мать, контролирующая каждый ее шаг. Воспитывая дочь, она пользовалась самыми современными «научными» подходами – механистичными, лишенными эмоционального тепла и подчеркивающими необходимость сведения контакта к минимуму для повышения эффективности обучения. Ей было трудно переносить тишину.
Она не могла заснуть без каких-то звуков. Это могли быть радио, животные, человеческие голоса, просто шум. Тишина заставляла ее просыпаться, поскольку воскрешала воспоминания об эмоционально пустом и холодном детстве.