телос, или значение данного явления. «Что для меня значит, что я завёл себя в это вязкое болото?» С этой точки вершина пирамиды становится видимой, тот пинакль, который древние египтяне размещали так, чтобы каждое утро на него падали первые лучи солнца. На востоке, особенно в Персии, рассвет и сегодня всё ещё является символом мистического озарения, точкой, где просвещённый видит Бога и становится единым с ним.
Четвёртая часть — это спуск или возвращение к повседневной жизни. Появляюсь я (я была его аналитиком) и со смехом говорю, что мне шестьдесят один, а не шестнадцать, но сумма цифр в обоих числах равна семи. Давайте вначале рассмотрим конкретную ситуацию. Мне было шестьдесят один, сновидцу сорок, а женщинам, которые стали его первыми анализандами, было около двадцати. Таким образом, сновидец был в середине, на грани второй половины жизни. До своих сорока лет он работал по другой специальности, и теперь он был в опасности испугаться своей новой задачи, как будто школьник перед экзаменами. Уже накопленный им жизненный опыт, сложный брак, с которым он успешно справился, его три уже взрослых ребёнка — всё это он забыл.
Здесь нам помогает числовой символизм. Число один отвечает за божественность и космическое единство, шесть — за объединение полов и брак. В возрасте шестнадцати лет человек определённо оставляет позади бессознательную целостность детства и поворачивается в направлении сексуальности и «десяти тысячи вещей» мира. В возрасте шестидесяти одного года человек пересекает порог старости, после которого он отворачивается от мира и обращается к внутреннему единству. Но сумма цифр обоих чисел равна семи. Семь — это число эволюции, развития.[114] Нам достаточно подумать о семи днях творения. В цифре восемь достигается цель, дифференцированная целостность. Акцент здесь сделан на семи, на том факте, что жизнь — это развитие, как в юности, так и в зрелом возрасте. «Всё есть путь» или «Habentibus symbolumJacilis est transitus» (“Владеющему символом лёгок путь”), как говорили древние алхимики.
Этот большой сон уводит прочь от страха сновидца и отвечает на его вопрос целой жизненной философией, в центре которой находится самореализация. Целое представлено как серия событий, которые просвещают сновидца. Однако не следует думать, что работа аналитиком не требует достижений со стороны эго. Мы по опыту знаем, что это тяжёлая, трудная работа, и она требует много знаний. Этот сон, который представляет эту работу явно как что-то, что происходит само по себе, носит компенсаторный характер, потому что сновидец в своих беспрестанных размышлениях о прошлом дне принял своё эго, свою роль аналитика, слишком серьёзно. Две настоящие пациентки, назначенные ему, две молодые женщины, вообще не появились во сне. Скорее пациент, «страдалец» является внутренней фигурой самого сновидца. Пациент является частью его Самости.
Сон, возможно, даёт осторожный намёк на то, почему мы, как представители юнгианской школы, скептически относимся к групповой терапии. Этот сон показывает, что основной процесс внутреннего развития происходит между эго и Самостью, — или, выражаясь старомодным языком, образом Бога внутри нас. Другие люди и их мнения не имеют к этому никакого отношения. Это даже доходит до того, что аналитик, как партнёр человека, является лишним. В конце концов, как указывает Юнг, человек должен «быть один, если он хочет найти, что поддерживает его, когда он уже не может поддерживать себя сам. Только такой опыт может дать ему неразрушимое основание.»[115]
Такая позиция не имеет ничего общего с нарциссизмом или с эгоистическим индивидуализмом. Они — не более чем поглощённость эго самим «дорогим эго», а не Самостью, которая является в конце концов внутренней мистерией индивидуальности. Отношение между человеком и Самостью не эгоистично, напротив, далеко от этого, — человек не может никогда относиться соответственно к другим людям до тех пор, пока не найдёт себя, другими словами, свою Самость. Тем не менее, Юнг признавал, что его позиция была односторонней. В действительности, экстравертный путь социальной адаптации и интровертный путь отношений с Самостью составляют пару комплементарных противоположностей, причём оба оправданны и в тоже самое время являются взаимоисключающими. Но под давлением перенаселения и увеличивающейся урбанизации, с учётом влияния коммунизма и экстравертной ориентации большинства психологических школ, мы находимся в большой опасности фокусирования только на одном полюсе и, таким образом, крушения индивидуальности в своей уникальности.
Неспособность принять это во внимание может вызвать бессознательное противодействие, для которого характерен неограниченный эгоизм и, в чрезвычайных случаях, даже асоциальное криминальное поведение. По этой причине, согласно точке зрения Юнга, пришло время уделить больше внимания внутреннему пути индивидуации в направлении Самости. Только тот, кто укоренён в Самости, может поступать по настоящему этично. Только такой человек не будет больше некритично следовать течениям моды и увлечений, а также политическим «измам». Затем он может, как красиво указывает этот сон, воспринять руку Божью среди всей грязи и навоза жизни, —конечно, как также указывает сон, если взглянет пристальнее.
Глава 7. Религиозная подоплека проблемы PUER AETERNUS
Термин puer aeternus, «вечный ребёнок», часто используется в психологии для обозначения особой формы невроза у мужчин, характеризующегося тенденцией застревать в юношеском возрасте как следствие чрезвычайно сильной привязанности к матери. Поэтому его главные отличительные признаки, как указано в заметках Юнга в эссе о значении архетипа матери, — это гомосексуальность и донжуанство. Оба этих типа мужчин демонстрируют слабую эмоциональную связь с женщинами того же возраста.[116] Однако у них также можно наблюдать и все другие типичные свойства юности, например, тенденцию принимать очень условный стиль жизни, мечтая в то же самое время о «настоящей» творческой жизни, но предпринимая очень мало усилий для воплощения этого. Идеи о спасении обычно играют здесь приоритетную или минорную роль. Они могут принимать форму размышлений о том, что человек является мессией, который призван спасти человечество или, как минимум, что он близок к произнесению «последнего слова» в вопросах философии, искусства или политики. Реальность, как она есть, он воспринимает неприемлемой. Требующая терпения скука повседневной жизни, равно как и длительные усилия по достижению чего-либо, им избегается, и везде — в профессии человека, с женщиной, с которой он живёт, с его коллегами — он находит «волос в супе», в результате чего снова и снова можно наблюдать внезапное и необоснованное разрушение всех отношений. Как правило, у пуэра не только умозрительные идеи и планы высокого полёта, но и на самом деле он часто выбирает авиацию или альпинизм как основной вид спорта. В этом часто играет роль сильное сознательное или бессознательное стремление к смерти, которое приводит к множеству аварий и крушений. Иногда, однако, у «крылатого юноши» происходит не настоящее физическое крушение, а психологическое, когда он, как часть внезапного кризиса, отказывается от всех своих прежних идеалов, и тогда он либо иссыхает сердцем и тащится вперёд по жизни как мелкобуржуазный циник, либо же становится преступником и даёт волю своему ранее подавленному реализму в такой ограниченной форме.
В общем и целом сейчас кажется, что такая форма невроза находится на подъёме в нашей западной культуре. Литературные произведения хорошо известного автора Антуана де Сент-Экзюпери отражают французскую форму этой проблематики. Школа Стефана Георге и его поклонников, а также многие другие в Германии, «рассерженные молодые люди» в Англии, поэт Федерико Гарсия Лорка в Испании — это только немногие, относящиеся к этой категории. То же самое справедливо и для Америки. Знаменитый психолог Генри Мюррей из Бостона отметил огромный рост там проблемы puer aeternus и сейчас работает — я благодарю его ассистента, д-ра Грира, за эту информацию — над большим исследованием по данной теме. Художник Джордж Риммер (George Rimmer) или поэт Джон Мэджи могли бы послужить типичными примерами такого типа среди молодых людей Америки.
Пока мы говорим только об индивидуальных случаях, проблему можно объяснить и вылечить исходя из связи с личным материнским комплексом. Но, помимо этого, сейчас возникает вопрос о том, откуда идёт коллективное увеличение этой невротической констелляции, которое мы, как кажется, сейчас наблюдаем. Мы знаем, что необходимость и трудность размежевания с матерью представляет собой универсальную, можно даже сказать «нормальную» проблему, с которой сталкиваются, например, все примитивные народы в процессе мужских обрядов инициации. Протестантские и католические церемонии конфирмации mutatis mutandis также ещё проявляют слабые следы таких инициаций. В некоторых итальянских городах священники всё ещё дают юношам увесистую пощёчину на их конфирмации вместо символического касания — небольшое напоминание об испытаниях мужественности. А в Швейцарии в это же самое время часто юноша получает свои первые длинные брюки и часы, — он оставляет позади мечты детства и переходит в эпоху сознания и мужественности. Ослабление христианской веры, которое всё больше и больше проявляется в разных социальных средах, вполне может считаться причиной, способствующей этой современной проблеме пуэров; в конце концов, так как христианская традиция является патриархально ориентированной, то она поэтому представляет собой защитный щит против мира матери и материи. Однако этого наблюдения недостаточно. Мы должны более глубоко проникнуть в суть вопроса.
Когда мы изучаем свидетельства современной литературы, которая оставляет без внимания многие типичные примеры этой психической констелляции, мы видим два особенно сильно выделяющихся архетипических образа: бог-ребёнок или божественный мальчик или юноша, ассоциированный со светом, с одной стороны, и жёсткий, цинично холодный отец, захваченный психологией власти, тиран или надсмотрщик, с другой. Последний иногда прославляется в литературе как идеальный лидер для мужчин, иногда же представлен негативно, как враг «романтичной молодёжи».