И ещё одна неувязочка: Святая инквизиция всегда была уделом доминиканцев, а аббатство Святого Ремигия принадлежит бенедиктинцам. Что делает доминиканец среди бенедиктинцев? На мой взгляд, это равнозначно тому, чтобы пустить волка в овчарню. Разные монашеские ордена, разные уставы, разные цели и способы достижения целей.
Голова болит от вопросов! Господи…
Я положил миску с капустой на колени, стал есть. Бежать нельзя, так или иначе это обязательно скажется на маме. Инквизиция дело серьёзное, я не могу подставить маму, и обвинять в том, что она сообщила обо мне, тоже не могу. Они в Средневековье так воспитаны. Мораль и нравы прошлых поколений чем-то схожи с нашими, но в чём-то расходятся, и это необходимо учитывать, прежде чем делать выводы.
В келье я просидел трое суток. Честно говоря, было страшно, не ясно, чего ждать. Мне не предъявляли обвинений, вообще ничего не говорили. Я пытался задавать вопросы монаху, приносившему дважды в день еду, но тот упорно молчал. Лишь на четвёртый день дверь открылась, и на пороге застыли те двое с собачьими головами на сюрко, которые забрали меня из дома.
— Идём.
Мы спустились во двор и прошли в сад. Послушники обрезали кусты, ухаживали за газоном. Вдалеке на лужайке расположилась группа молодых людей в рясах о чём-то оживлённо беседуя. На боковой аллее стоял монах. Белая ряса, пояс с чётками, чёрный плащ с капюшоном. Невысокого роста, худой, лицо настолько елейное и умиротворённое, что даже неприятно.
Меня подвели к нему. Он протянул к моей щеке руку, и я интуитивно, как от змеи, отдёрнулся.
— Не бойся, сын мой, я лишь осмотрю тебя. Как, говоришь, твоё имя?
Голосок тихий, ласковый, но от него колени начали дрожать. Этот сухонький священник с бесцветными глазами напугал так, что…
— Вольгаст…
— Никогда не слышал такого имени. Где нарекли тебя?
— В церкви. В церкви Святого Мартина в Сенегене.
— Сенеген, хм… Где это?
— К востоку от Суассона. На дороге из Реймса в Лаон.
— Королевский домен?
— Бывший королевский домен. Теперь эти земли…
— Знаю, отошли герцогу Филиппу Доброму. Увы, человек не в состоянии удерживать что-либо в своих руках вечно. Даже король.
Разговаривая, он оттянул мне веко, заглянул в глаза, провёл кончиками пальцев по щеке, по шее. Он был ниже меня на голову, и для подобных манипуляций ему приходилось приподниматься на носочках.
— Чем занимаешься, сын мой?
— Я… читаю в основном, иногда фехтую, — слова приходилось выдавливать из себя.
— Фехтуешь? И как, получается?
— Мой наставник, слуга, говорит, что… лучше, чем у него. А он старый воин, был сержантом отца.
— Сержантом? Да, такие люди разбираются в военном деле. Ну а что дальше собираешься делать?
— Что собираюсь? В школу при монастыре… Я завершил обучение на артистическом факультете Парижского университета. Хотел в Сорбонну на богословский, но отец забрал меня и… и…
Что ж меня трясёт так? Этот монах сочится страхом, ещё немного и я зубами стучать начну!
— Хочешь стать священником? Но я не чувствую в тебе стремления к служению.
— Отец хотел этого. Он умер, и для меня это единственный выход…
— Ты бастард, — констатировал инквизитор. — Законные сыновья твоего отца преследуют вас с матерью, дабы забрать то немногое, чем он успел одарить вас при жизни, — отец Томмазо покачал головой. — Так часто бывает, поэтому незаконнорожденные дети стремятся обеспечить своё будущее, становясь монахами либо воинами. Почему ты выбрал стезю монаха?
— Я не выбирал.
— Тебя заставили, — это снова была констатация. — Плохо. Нельзя служить Господу по принуждению, отсюда и твоя неправедность. Вот в чём проблема. Но ничего, огонь и молитва это излечат.
Я вспотел. Что он имеет ввиду? Огонь и молитва… Костёр⁈
Я попятился.
— Ты всё ещё боишься, сын мой, — в голосе отца Томмазо мелькнули нотки огорчения. — Или это боится тот, кто вселился в тебя?
Сзади подошли собакоголовые, схватили меня за руки, вывернули. Под их давлением я опустился на колени, а инквизитор зашептал:
— Именем Господа нашего Иисуса Христа повелеваю тебе — внимай!
В руке его горела, потрескивая, свеча. Воск капал мне на лицо, скатывался по щеке горячими слезами, обжигал. Я хотел закричать, но лишь открыл рот и выпучил глаза, а отец Томмазо продолжил молиться:
— Экзорциамус тэ, омнис имундус спиритус, омнис сатаника потестас, омнис испурсио инфэрналис дэверсале, омнис леджио, омнис конгрэдарио эт сэкта дэаболика, ин номинэ эт вуртуте Домини Ностри Йесу Кристо…
Молился он долго, я понимал каждое слово, ибо латынь ещё со времён университета стала для меня родной. Знакомые формулы приводили душу в чувство, успокаивали. Вполне возможно, что моё нынешнее положение действительно проделки дьявола. Этот товарищ перенёс меня из будущего в прошлое, а теперь… я начинал испытывать облегчение. Молитва работала! Или я сам себе внушил?
Отец Томмазо положил ладонь мне на голову.
— Ин номинэ Патрис эт Филии эт Спиритус Санкти. Амен. Поднимайся, сын мой.
Меня никто не держал. Я медленно встал, стряхнул пыль с коленей. Инквизитор ощупывал меня взглядом, словно искал сломанную детальку, но, к счастью, не находил. Мне было тяжело смотреть ему в глаза, я опустил голову и прохрипел:
— Всё, я могу идти?
— Перекрестись.
Я перекрестился.
— Да, теперь ты можешь идти Вольгаст, — кивнул инквизитор. — Клещ, проводи молодого человека к воротам.
Собакоголовый поклонился:
— Как скажете, монсеньор.
До последней секунды я не верил, что меня отпускают, и лишь когда ворота закрылись за спиной, я облегчённо выдохнул. Рука потянулась ко лбу, вниз, вправо, влево. Господи, благодарю тебя за избавление от этого инквизитора отца Томмазо. Присмотрись к нему внимательней, пожалуйста, ибо мне кажется, что он не тот, кто тебе нужен.
Я шёл покачиваясь, в ушах продолжали звучать отголоски молитвы: …ин номинэ эт вуртуте Домини Ностри Йесу Кристо… В голове гудел колокол, ноги подгибались. В жизни не думал, что меня могут так напугать. Святая инквизиция, мать её распрекрасную. Первая половина пятнадцатого века, самое время, когда костры начали полыхать по Европе…
Возле дома сидел на корточках Щенок. Когда я появился в конце улицы, он подпрыгнул и бросился мне навстречу.
— Господин, я уже думал, что вы не вернётесь.
Я повёл рукой: не до тебя. Он не заметил жеста, и продолжил:
— Как вы и хотели, я всё узнал про того господина дю Валя. Сложно было узнать, но я узнал. Сдружился с его пажом, болтливый оказался, как мои сёстры. Помог ему с рынка корзину дотащить. Тяжёлая корзина, руку оттянул, до сих пор болит. Монетку бы за это накинуть, а? Ну, нет так нет, слушайте. Родом он из Лотарингии, но не поладил чего-то с герцогом своим Карлом Лотарингским, отказался от вассального договора и перешёл на службу к Филиппу Доброму. Тот его принял, но землицы не выделил, дал деньгами[1]. Хотя какие там деньги, мелочь, поэтому господин дю Валь и начал подвизаться на турнирах. Герцог Филипп турниры обожает, сами знаете, устраивает их постоянно. Дю Валь выиграл шесть турниров, проиграл лишь в одном, да и то не проиграл, а отступился, вроде как подранили его, он и не стал дальше участвовать. Герцог Филипп к нему своего медикуса отправил. Знаете, кто такие медикусы? Ну конечно знаете, вы же сами такой, в смысле, такой, как рыцарь, о котором я вам рассказываю…
— Слушай, какой ты занудливый. Можешь говорить чётко и по существу? А то, клянусь, не получишь ты свои монеты.
— Да я и есть по существу, — вскинул брови мальчишка. — Хотел с подробностями, чтоб всё вам разъяснить. Ну не хотите если с подробностями, то можно и без них. Там дальше так получается: герцог Филипп его приблизил и назначил своим знаменосцем. Это ж какая честь, да? И ещё позволил своё копьё собрать, если вдруг война случится. Хотя чему случаться, если война и без того который год идёт. Говорят, англичане к Орлеану подступились, слышали об этом? Так что этому рыцарю хоть сейчас копьё собирай и в бой.
Наконец-то он замолчал, и я облегчённо выдохнул:
— Ты как баба на базаре: бу-бу-бу, бу-бу-бу. Столько лишней информации. Думаешь, за такие подробности тебе больше заплатят?
— Что вы хотите сказать, господин? Не заплатите вовсе? Это несправедливо будет. Вас столько дней не было, а я всё равно ждал.
Он смотрел на меня растеряно. Что он сделает, если я не заплачу ему? Да ничего, даже рожу мне набить не сможет. Максимум завяжет узелок на память, чтоб впредь не доверять случайным знакомым.
— Ладно, постой у ворот, вынесу сейчас твои денье.
Во дворе Гуго чистил мула, мама и Перрин сидели в зале у камина. Толстуха пряла, мама смотрела в раскрытую дверь. Увидев меня, медленно поднялась. Я нахмурился. Во мне ещё оставалась обида, хотя я прекрасно понимал, что ничего ужасного по меркам своего времени мама не совершила, просто вызвала врача на дом, а тот отвёз меня в больницу. Слава богу, выпустил. Пора забыть об этом.
Перрин выскочила из дома, всплеснула руками:
— Пресвятая Дева Мария, молодой господин вернулся! Госпожа Полада, не зря вы молились… А чего этот оборвыш опять припёрся? Ну-ка брысь отсюда!
Щенок проворно отскочил от ворот, но далеко уходить не стал, спрятался за углом.
Я зашёл в дом. Первая мысль была пройти мимо мамы, демонстрируя свою обиду. Не смог. Остановился, вздохнул и склонил голову. Она перекрестила меня и поцеловала в лоб, и обида резко прошла, вместо неё возникло тягучее чувство вины. Как я вообще смел обижаться?
— Вольгаст, ты пропах пауками. Тебе нужно привести себя в порядок, — мама неодобрительно покачала головой и выглянула в окно. — Гуго! Затопи печь и нагрей воды. Господину необходимо помыться.
Смыть с себя грязь и пот было бы здорово. Я кивнул, соглашаясь, и поднялся в свою комнату. Под тюфяком в изголовье лежала деревянная шкатулка. В ней хранились серебряный перстень с крупным тёмно-синим почти чёрным сапфиром и горсть мелких монет. Сначала я достал перстень. На вид совсем не дорогой: серебро потускнело, ободок помят; но стоило солнечному лучику упасть на сапфир, как внутри камня заиграли звёзды — светло-голубые на чёрном фоне. Я надел его на безымянный палец левой руки, поднёс к глазам. Перстень подарил мне отец. В голове отпечатались слова: