— Люди… — он хмыкнул. — Людям вожак нужен, без вожака они бояться. Жировик, это… А ты первый, кто его так. Ха! Пол жизни бы отдал, чтоб глянуть, как ты ему клевец к яйкам сунул.
Поль хохотнул, изображая весёлость, но в то же время взгляд его оставался серьёзным. Он изучал меня, ждал, что отвечу: соглашусь, не соглашусь? Психолог грёбаный. Думает, надавил куда надо, испугал, я и потеку, сделаю, как он велит. Конечно, сделаю, но не потому, что он этого хочет.
— Ну так чё, напрягать мне Коклюша?
— Напрягай.
— Вот и молодец, — Поль облегчённо выдохнул. — Я тогда человечка пошлю к Коклюшу, чтоб он подготовился и ждал тебя. Не ссы, всё хорошо будет. Неделя-две, и тебя отсюда выпрут. А пока… Хошь распоряжусь, чтоб цепи с тебя сняли? Чё ты маешься с ними? И жрачку получше, да? А то отощал совсем.
Он кивнул моему беззубому товарищу:
— Жан, хватит, посидел, готовься на выход. Пойдём, обговорим что к чему, а ты, малыш… Место твоё отныне здесь, наслаждайся воздухом и женщинами, — он подмигнул. — А вечерочком я велю, так они нам покажут кой-чего. Хех, тебе понравится.
Не понравятся. Не люблю грязных потных женщин, а других я тут не видел. Но не воспользоваться предложением было бы грех. Я притиснулся вплотную к решётке. Показалось или нет? Вон ту я уже видел. Где? Лицо чисто ангельское, пухлые губки, щёчки — Эсмеральда, не иначе. Вот только взгляд настолько жёсткий, что заставляет ёжиться. Если в Средневековье реально водились ведьмы, то это одна из них.
Заметив, что я смотрю на неё, ведьма шагнула назад и растворилась в темноте. Я продолжал всматриваться в женскую половину, надеясь снова увидеть красотку, и всматривался до тех пор, пока не явился баландер в сопровождении Квазимодо. На раздачу ужина красавица не явилась. И на следующий день её тоже не было. Я пробовал расспросить Поля, но смотрящий не понимал меня.
— Красавица? Какая красавица? Здесь все красавицы. Глянь… Эй, пухленькая, задери подол!
— А шо дашь?
— Давать твоя обязанность.
— А я за просто так не даю.
— Так я ж только посмотреть.
— И шо? За бесплатно не показываю.
Но подол задрала, да ещё и заржала так, что эскадронный жеребец позавидует.
А утром среди прочих арестантов, которых стража уводила в пыточную, назвали моё имя. Я сначала не поверил, думал, послышалось, но стражник повторил жёстко:
— Вольгаст Сенеген!
Я вышел в коридор, и стражник прорычал:
— Два раза повторять надо?
— А ты называй правильно. Моё имя — Вольгаст де Сенеген.
— Ни чё, ща тебя с твоею «де» отымеют, — и махнул рукой. — Пошли!
Медленно, словно паковый лёд, тронулись с места. Шли на дрожащих коленях. До лестницы добирались минуты две, столько же потратили на подъём. Когда поднялись на первый этаж, двое не сговариваясь рванули к выходу. Их перехватили. Стража уже привыкла к таким поворотам сюжета и была наготове. Потом как стадо баранов погнали по винтовой лестнице на второй этаж. Я кое-как давил ногами на ступени, голова разрывалась от мыслей: почему мы не сопротивляемся, почему позволяем вести себя на убой, почему… почему… почему… Я могу вырубить одного стража… и ещё одного. Но их не меньше десяти, в руках дубинки. Меня легко примут, как тех двоих, и всё равно доставят сюда. Господи… Господи…
Но внешне оставался абсолютно спокоен, и в следственное бюро вошёл, расправив плечи и ухмыляясь. Помещение было примерно вполовину меньше подвала, большую часть занимали различные приспособления и предметы для выбивания показаний. Предназначение многих я не понимал, но кое-что было знакомо по фильмам и картинкам из учебников: дыба, железная дева, колодки, столы, крючья, цепи, испанские сапоги, стул ведьмы. Слева у стены стояла жаровня, человек с лицом обожравшегося кота выкладывал на угли щипцы и прутья. Другой такой же обожравшийся водил наждаком по лезвию длинного ножа. Всего заплечных дел мастеров я насчитал шесть. Отдельно за столом справа сидели трое монахов в белых туниках и чёрных плащах с капюшоном — доминиканцы. Перед ними высились кипы дешёвой бумаги, чернильницы, перья. Они переговаривались о чём-то, посмеивались, один попивал травяной настой из глиняной кружки, по запаху — душица…
Я думал нас сразу растащат по углам и начнут вытягивать жилы. Отнюдь. Монах с кружкой взял со стола листок, прищурился и прочитал имя:
— Жан с улицы Мясников… Кто?
Арестант возле меня вздрогнул и сжал плечи. Монах поставил кружку и встал.
— Молчим, стало быть. Ладно. Тут описание: на переносице слева небольшой шрам, глаза цвета карь.
Заплечных дел мастера пошли вдоль строя. Один ухватил моего соседе за волосы и потянул голову вверх.
— Вот он.
— Ага, — закивал монах. — В чём виновен? Так, так… Стало быть, говорил против герцога Филиппа Доброго, своего сюзерена, что тот, дескать, слаб желудком и гадит, где ни попадя. Признаёшь?
— Святой отец, всё было не так, — жалобно зашелестел Жан с улицы Мясников. — Я всего лишь сказал, что налог, который он ввёл за провоз товара по мосту через Вель, слишком высок. Герцог и без того ест без меры, а нам и присесть по нужде не каждый день удаётся.
— Вот как, — монах вскинул брови, — стало быть, покушался на право герцога взимать пошлины. Это серьёзное преступление против государства. Это…
Он не договорил, но и без того напрашивался неприятный вывод: подобная формулировка, попади она в руки судьи, приведёт к однозначному приговору — смертная казнь. Причём казнь будет достаточно мучительная, что-нибудь вроде колесования или четвертования. Жан понимал это не хуже моего. Его заколотило, он рухнул на колени и зашептал:
— Не так, не так, не так… Ваше преосвященство… монсеньор…
— Как ты высоко вознёс меня, — нахмурился монах. — Преосвященство, монсеньор. Сие есть суета и славословие, противное Господу нашему Иисусу Христу. Ну-ка растяните его на ложе. Послушаем, как он на нём славословить станет.
Двое мастеров подхватили Жана под локти и, не обращая внимания на мольбы, потащили к столу, похожему на раму с валиками и верёвками. Пока Жана привязывали, монах назвал следующее имя. Тоже Жан, только с Коровьей улицы. Его преступление заключалось в том, что он вломился в дом конкурента, мастера из цеха горшечников, и перебил всю посуду. Бытовуха. Арестант не стал отпираться, признал вину, и ему указали на угол возле входа: посиди пока там.
Третьего арестанта обвинили в злословии и попытке сексуального насилия в отношении благородной дамы. За такое могли кое-что отрубить, и обвиняемый стоял перед монахом, обливаясь потом. Сознаться? — лишишься сокровенного. Не сознаваться?
Первый Жан начал тихонечко поскуливать. Мастера стянули петли на его лодыжках и запястьях и вставили в центральный валик длинный рычаг. Потянули. Скрипнули верёвки, Жан задёргался, задышал и испустил зловонный дух, да так громко, что монах замахал перед носом рукой.
— Вставьте ему затычку, — потребовал он и вернулся к третьему арестанту. — Так, так, прелюбодей, стало быть. Сквернословил на жену сеньора де Ла Порта, а потом схватил её за руку…
— Не так всё было, нет.
— Не так? Но сеньор де Ла Порт утверждает, что ты пытался затащить жену его в спальню. Благо, он вернулся домой и спас супругу от твоих посягательств. Это явное нарушение десятой заповеди: не возжелай жены ближнего твоего.
— Да это она меня! Она возжелала!
— Ещё одна заповедь нарушена: не произнеси ложного свидетельства на ближнего твоего.
— Да не ближние они мне. Не ближние! Я конюх, конюх!
— Как же не ближний? Тут записано, что сеньор де Ла Порт давал тебе кров, пищу, одежду, а каждые три месяца выплачивал четыре су. Подтверждаешь? А ты в благодарность за это пытался силой овладеть женою его.
— Не так всё, не так… Да она всех слуг в доме… и не по разу. Этот сеньор де Ла Порт — рогоносец, каких поискать. А на мне она просто попалась. Он на рынок отправился, а она… и… Если бы я отказался, она меня…
— Не сознаёшься, стало быть. Ладно, — монах повернулся к столу. — Брат Даниз, займись сим прелюбодеем, да не жалей сил на него, покуда не признается.
Несчастного любовника поволокли к широкому креслу, усадили и привязали ремнями. Поднесли две доски, напоминающие разделочные, только с шипами и закруглёнными углами, приставили к колену и наложили сверху обручи. Если я правильно понял, это и был испанский сапог. Но прежде, чем горе-любовник начал орать, голос подал Жан с улицы Мясников. Его растянули на ложе в полный рост, верёвки натянулись. Стало слышно, как трещат суставы. Жан какое-то время терпел, но когда натяжение верёвок резко ослабили, он взвыл так, что встрепенулись огоньки светильников.
Монах благодушно кивнул и произнёс:
— Кто из вас Сенеген?
Стражник толкнул меня к столу. Монах взял очередной лист, прочитал, помолчал, снова прочитал и проговорил задумчиво:
— Вольгаст де Сенеген. Ясно. Почему в кандалах?
Ни к кому конкретно он не обращался, поэтому я ничего не стал говорить. Стражник замялся.
— Это приказ прево Лушара. Он считает, что Сенеген склонен к побегу.
Так вот кому я обязан кандалами. Но если уж я склонен к побегу, то вешать их надо было на ноги. То же самое сказал монах:
— Почему тогда кандалы не на ногах?
Стражник пожал плечами, дескать, кто вешал, с того и спрашивайте.
Доминиканец покачал головой и продолжил рассматривать меня. Лицо задумчивое, словно решал, чем порадовать: то ли дыбой, то ли теми приспособлениями, назначение которых я не понял. Впрочем, может сильно не задумываться, отпираться я не собираюсь. Сознаюсь во всём, что предъявят, и попрошу прощения за всё, в чём потребуют. Строить из себя героя не стану. А на суде посмотрим, кто крайним останется.
— Как с вами обращаются, господин де Сенеген?
Я прикусил губу. Странный вопрос. К чему он это? Хочет поразить меня добротой душевной, проявить сочувствие, успокоить, а потом прикажет ногти на руках рвать? Или… Что написано в том листе, который он только что прочёл?