— Шампань больше не является территорией Франции, — не сдавался викарий, и перекрестился. — Нашим сюзереном является Генрих V Ланкастерский, король Англии, да продлит Господь его дни.
— Так и есть. Однако вы забываете, господин Бонне, что земли французского королевства не были официально включены в состав Англии. Генрих V правит Францией под именем Генриха II Французского, поэтому осмелюсь утверждать, что Шампань по-прежнему является территорией Франции, и ни один из прошлых указов на сегодняшний день не отменён.
Викарий побагровел. При его должности не знать, что является Францией, а что нет, было проявлением невежества, это поняла даже галёрка. Раздался свист, смех. Лушар попытался замять конфуз.
— Если господин адвокат желает лично опросить свидетелей, то я не вижу причин отказывать в его законных требованиях, — и кивнул секретарю. — Пригласите свидетелей.
Свидетели находились в зале, всего шесть человек из тех десятков, которые удалось найти мастеру Мишелю. Четыре женщины и двое мужчин. Они встали по другую сторону письменного стола. Никого из них я раньше не встречал, но каждый подтвердил, что проживает в соседних домах.
Адвокат сцепил руки за спиной и чуть подался вперёд.
— Все вы утверждаете, что видели, как мой подзащитный бежит по улице и кричит «пожар», так?
Свидетели закивали.
— Допустим, вы действительно могли слышать крики. Я не отрицаю, что сквозь сон до вас могли дойти какие-то отголоски — это естественно для человеческого уха. Но объясните, как вы могли видеть господина де Сенегена бегущим по улице лёжа в постели и в кромешной темноте?
Я почувствовал надежду. Действительно, как они могли меня увидеть? Для этого нужно стоять ночью на улице или у окна и ждать, когда я побегу мимо. Галёрка затопала ногами, выказывая восхищение адвокату, а свидетели беспомощно озирались, поглядывая друг на друга и на прево Лушара. Тот молчал, по глазам было видно, что от мастера Батисты ему прилетит глубоко и основательно. От предчувствия этого у него слёзы по щекам покатились, а голос стал тихим и дрожащим, едва слышимым сквозь шум и топот.
— Мы проведём дополнительное… расследование. Да, я объявлю… объявляю дополнительное…
За разгулявшимися воплями его почти не было слышно. По знаку секретаря стража взяла в оборот свидетелей и потащила к выходу. Сдаётся мне, что в ближайшие дни они на собственной шкуре прочувствуют профессионализм ребят из допросной и поведают, каким образом Жан Мишель получил их свидетельства.
Я обернулся к адвокату.
— Ну и что теперь делать?
Он поднял палец и подошёл к секретарю. Минуту они о чём-то говорили, потом секретарь направился ко мне:
— Господин бастард де Сенеген, ваше дело отправляется на доследование, вы можете пока быть свободны. О новом судебном заседании вам сообщат отдельно.
И протянул мне бумагу. Крупным почерком на ней было написано:
Питание: 9 денье.
Вода: 3 денье.
Кандалы: 4 денье.
Отдельная камера: 15 денье.
Итого: 1 су, 11 денье.
— Что это?
— Счёт за тюремные услуги.
— В смысле? Погодите. Какой счёт? Я должен платить? Но… Как так? Не я же к вам пришёл, вы меня забрали. Это ваша инициатива. Почему за вашу инициативу должен платить я?
Секретарь удивился моей реакции.
— Не понимаю вашего возмущения. Если бы вы были признаны виновным, тогда расходы за содержание и оплату палача взял на себя город. Но так как ваша вина не доказана, платить должны вы. Это логично.
Я погладил небритый подбородок. Кривая какая-то логика получается, видимо, в Средневековье она имела иную подоплёку. Но лучше не спорить, а то хрен его знает, вдруг и спор с секретарём придётся оплачивать. Лучше помолчу, богаче буду.
Глава 15
Четыре дня я отмывался, отсыпался и отъедался. Перрин приносила мне еду в комнату, и это были не только яйца и чечевичная похлёбка. Мясо! Мама на мгновенье сошла с рельс жёсткой экономии и позволила купить четверть туши барана, и я наслаждался не просто чечевичной похлёбкой, а чечевичной похлёбкой с мясом. Такая еда и раньше считалась деликатесом, а после тюремной пайки вообще амброзия.
Выходил я только во двор, болтал с Гуго, слушал его солдатские советы, порой весьма познавательные. Он сказал, что если хочется чихнуть, а противник рядом, и выдать своё положение чревато серьёзными проблемами, то надо открыть рот пошире, выдохнуть весь воздух, и тогда чих получится не громче комариного писка. Запомню, вдруг пригодится.
Вечера я проводил в зале у горящего камина с кружечкой глинтвейна. Щенок ставил на стол самодельную шахматную доску, расставлял фигуры и учил меня играть в шахматы. Да, именно он меня, а не наоборот. Он любил играть и умел играть и не только в шахматы. В моей современности он стал бы великим игроком или гениальным шулером, или тем и другим одновременно. Господь одарил его умением просчитывать комбинации, вероятности, чувствовать настроение противника и использовать полученные знания на все сто. Он демонстрировал это на мне. Доводил шахматную партию до быстрого финала, переворачивал доску и уже другими фигурами снова доводил партию до финала, и снова переворачивал, и это могло продолжаться до десяти раз. Гуго посмеивался, мама вышивала, я разводил руками, и никого это не напрягало.
А на утро шестого дня кто-то перебросил через забор дохлую кошку. На неё наткнулась Перрин и закричала. Я выскочил на двор в одном исподнем и с мечом, из конюшни выбежал Гуго с вилами. Мама встала в дверном проёме, покачала головой и вернулась в дом.
— Это от Жировика, — уверенно проговорил Щенок, осторожно трогая кошку кончиком палки. — Знак. Меня тоже посылали бросать. Один раз бросил в трактир, где собирались горшечники из предместий, а ещё раз на Рыбном рынке.
— И что этот знак означает? — спросил Гуго.
— Всякое, — Щенок пожал плечами. — Предупреждение. Или чтоб не лез никуда. Те, кому кидают, сами должны понимать.
Кинули мне, и я понимал, и в который уже раз пожалел, что не грохнул Жировика, когда была возможность. Встретиться один на один снова он больше не согласится. Сука! Но и оставлять ситуацию на самотёк нельзя. Видимо, придётся воспользоваться предложением Поля. Его идея мне не нравилась изначально, уж слишком она дурно пахнет, но Жировик сам меня к ней подталкивает. Можно ещё, как вариант, поговорить с аббатом монастыря Святого Ремигия. Монахи оказали мне услугу, пошли наперекор самому Батисте, а раз так, то пусть подскажут, как жить дальше. А иначе какой смысл вообще помогать было?
Вышла мама, накинула мне плащ на плечи. Я и забыл, что стою посреди двора раздетым, а на улице давно не лето. Прохладно, даже зубы постукивают. Я закутался плотнее и окликнул Щенка:
— Пацан, ты Поля знаешь?
— Какого?
— Высокий, тощий, волосы длинные седые. Он сейчас в капитульных тюрьмах отсиживается. А чем занимался до этого, ну, наверное, тем же, чем и Жировик.
— Я понял о ком вы, господин, — кивнул Щенок. — Поль Кукушка. У него раньше была своя шайка, промышляли в предместьях, по дороге на Суассон, на Париж. А потом с Жировиком чего-то не поделили. Схлестнулись на мосту возле Вельских ворот. Кабаны Жировика здорово их ряды проредили. Я сам не видел, но рассказывали. Поль едва спасся. У него брат в капитульных тюрьмах служит, спрятал у себя. Жировик хоть и со связями, а достать его оттуда не может. Но рано или поздно дотянется, Жировик очень злопамятный.
— А почему Кукушка?
— Они по трактирам любили работать. Поль какого-нибудь купчишку подпаивал, потом на улицу выводил, как будто птенца из гнезда выталкивал. А там уж его догола раздевали. Не пыльная работка, но опасная.
— Пьяных раздевать? Чем же она опасная?
— Там земли барона де Грандпре, а он очень злится, когда на его землях кого-то грабят и не делятся. Он несколько раз людей Поля накрывал. Много их потом вдоль дорог на деревьях висело.
— Получается, Поль этот не особо удачлив. Его и Жировик, и барон поимели. Сколько времени он в подвале кукует?
— Не знаю, господин, наверное, год. Но говорят, что Жировик хитростью Поля победил, не по-честному. И ещё говорят, что если Поль Кукушка из тюрьмы выйдет, то Жировику не поздоровится.
Я хмыкнул: не поздоровится, как же. Не больно-то он выходить спешит. Боится. Решил меня на Жировика подписать. Хитрый пёс, понимает, что Жировик нам обоим мешает. Вот только он в тюрьме, в безопасности, а я снаружи торчу. Жировик сначала со мной разбираться станет. Значит, есть всё-таки смысл сходить до Вельских предместий, заглянуть в трактир. «Серая птица»? Ладно, схожу, осмотрюсь, на месте решу, как дальше быть. Но и версию с монахами пробить надо.
Я повернулся к Гуго.
— Сержант, ты говорил, у тебя знакомец к Святому Ремигию прибился?
— Говорил, господин, Жаном зовут.
— Опять Жан. Во Франции Жанов, как в России Иванов.
— О чём вы, господин?
— Не обращай внимания. Сходи до своего Жана, расспроси про жизнь монастырскую, про аббата. На чьей стороне стоят, за кого мазу держат.
— Что держат? Господин, простите, но вы иногда так говорите, я не понимаю.
— Узнай у дружка своего про мастера Батисту. Как к нему монахи относятся: постоянно враждуют или так, время от времени. Теперь понял?
— Понял, господин, спрошу.
Я оделся, позавтракал. Мясо кончилось, пришлось давится пустой чечевицей. Перед тем как выйти на улицу, опоясался мечом, слева закрепил клевец. Гуго протянул перстень. Я уж и забыл про него, не привык носить на пальцах украшения. Но этот перстень мне нравился. Надел на безымянный палец, поймал камнем солнечный лучик, полюбовался игрой звёзд на чёрном фоне и двинулся по улице вниз.
До Вельских предместий проще всего было добраться через Вельские ворота. Это был самый ближний путь. Но я выбрал ворота Флешембо. Этого требовала осторожность. Северо-западная часть города являлась признанной вотчиной Жировика. Там бы меня быстро срисовали его топтуны и проследили до «Серой птицы», а мне совсем не хотелось просвещать пахана рытвинских относительно моих связей с кукушатами Поля. Добравшись до источника, я покрутился вокруг, перекинулся парой фраз с водовозами. Со скучающим видом дошёл до ворот и присоединился к выезжающей из города процессии повозок. Перейдя по мосту Вель, остановился возле водяной мельницы и минут двадцать стоял, поглядывая на тех, кто выходит из города. Кого-то подозрительного не заметил. Я, конечно, не шпион, обученный всем этим уловкам с хвостами и погонями, но отличить праздность от деловой озабоченности смогу. Да и в утренние часы большинство людей стремились попасть в город, а не покинуть его.