Пока старуха суетилась с готовкой, я сел на лавку возле крошечного оконца.
– Тебя как величать? – поинтересовался у хозяйки.
– А Матреной.
– Чисто говоришь. Или не хохлушка?
– Русская я. Москалиха по-здешнему. Отсель недалече имение было господ Островских. Так я у барыни в горничных состояла. Давненько, конечно. Потом замуж вышла за местного хохла. А гутарить ихнюю мову так толком и не выучилась. То есть, конечно, могу, но не привыкла. А ты чего по степу бродишь? Путь-то куда держишь?
– На юг ехал, да лихие ребята с поезда ссадили. Сначала у одного атамана обитался, потом у другого…
– У кого же?
– Да у Максюты, – решил я на этот раз сказать правду.
– Это у борова? Сбежал, что ли?
– Сам отпустил. На что я ему. Не казак ведь.
– И правильно, батюшка, что от этих бандюг ушел. Чего с ими, нехристями, путаться духовному человеку. Житья от их, иродов, нет.
Старуха поставила передо мной глиняную миску с кашей и сковороду с яичницей-глазуньей, положила приличную краюху хлеба. Пока я все это за обе щеки уминал, она села напротив, уперла голову в ладони и молча смотрела на меня. Взгляд ее был задумчив. Когда я все съел, она взяла пустую чашку из-под каши, налила туда овсяного киселя.
– Хлебай, батюшка.
– А вы тут как живете? – поинтересовался я.
– Да как сказать, батюшка. Разве это жизнь? Ни соли, ни керосину… Лучину вон палим, как в стародавнее время. Опять же банды эти… Покоя от них нет. Налетят и начинают орать: того дай, этого дай!.. В небеса из ружей пуляют, а не угодишь, и в тебя могут засадить. Правда, хутор наш маленький, пятнадцать дворов всего, поэтому часто не донимают. Брать нечего. Другая напасть нас одолела.
– Это какая же?
Матрена замялась.
– Уж, не знаю, как открыть. – Она пожевала большими и мягкими, как у коровы, губами. – Не к ночи будет сказано, но повадился к нам на хутор упырь шастать.
– Кто? – не поверил я.
– Да и правда, чего это я горожу!
– Нет, уж ты договаривай, старая. Негоже духовному лицу голову морочить.
Старуха и вовсе смутилась. Она вскочила с лавки, зачем-то подошла к двери и прислушалась.
– То-то и оно, что духовный, – сказала Матрена, как будто успокоившись. – На веру только и уповаю. – Она перекрестилась на икону. – Поверишь ли, батюшка, сразу после Святок начал шастать, окаянный.
– Толком говори.
– Вечор перед Крещением ребятишки у околицы нашли мертвяка. Человек годков тридцати, одет богато, навроде военный. Бекеша на ем синяя, серой смушкой оторочена, кубанка с алым верхом, штаны широченные тоже алые, кожей обшиты… И весь ремнями перепоясан. Одно слово – герой. Почему помер, неизвестно. В плечо вроде саблей ранетый, а скорее замерз. У нас тут на хуторе главные – Петриченки. Хозяева крепкие. Куркули. У старика Петриченки три сына да дочек пять голов. Один сын с им живеть, а двое у Махны служать. Петро, слышь, командир. Так вот. Старик Петриченко пришел, глянул… Потом приказал своим работникам раздеть и схоронить тело. С той поры пошло-поехало… Минуло девять деньков, про мертвяка думать забыли, и тут он объявился. Работники у Петриченки в клуне ночуют, печка там есть, топчаны стоять… Вот он в клуню ночью и завалился. Постучал, попросил пустить, они сдуру и открыли. Он на одного накинулся, а второй от страху под топчан забился… Наутро спохватились: работники есть не приходять. Сноха-молодайка пошла кликать и сама чуть с глузду не съехала. Один растерзанный на полу лежит, а второй в одном исподнем под топчаном… Прибежал Петриченка с сыном. Выволокли живого на свет божий, давай расспрашивать, а тот только мычит. Язык со страху отнялся. Вначале решили: бандюги на их напали. Работника, значит, тоже схоронили. Проходит срок, он объявляется.
– Кто?
– Да работник! Пришел ночью, встал под окошко Петриченковой хаты и стучит. Мол, пустите погреться. Сношка-дура возьми и открой. Он в ее вцепился. Хорошо, сношкин мужик рядом с топором стоял. Рубанул он этого… Тот за порог… Ну все и поняли: упырь! А все от чего? Нельзя заложных в освященную землю хоронить. Нужно было подальше от хутора закопать, где-нибудь в степу.
– Каких таких заложных?
– Не знаешь разве? А еще духовного звания. Заложный – это который не своей смертью помер. Сам себя порешил, горилкой опился или утоп… Или как тот, в бекеше…
– Да кто он, по-твоему, такой?
– Господь его знает. Только от него все и пошло.
– А дальше?
– По ночам на улку не выйти. Они тут как тут. В хаты стучать. Войти просять. Упырь, если его в дом не пустишь, сам в него залезть не можеть. Жить стало страшно. И чеснок все у порога навесили, и хрестами хаты изрисовали, все равно нечисть не успокаивается. Как сумрак опустится – она тут как тут. Молебен даже прочитать некому. Своей церкви у нас нету, а в селе, верст десять отсюда, попа злодеи с колокольни скинули. Может, ты, батюшка, возьмешься прочитать. Мы уж в долгу не останемся.
Возможность читать молебны нисколько меня не окрылила. Однако отказываться я не спешил, боясь испортить отношения с Матреной. В принципе, для меня не составляло труда отправить любую церковную службу, поскольку я происхожу из рода священнослужителей и прекрасно знаю каноны. Но вправе ли я был взять на себя подобную миссию? Я еще раз убедился в том, что говорить правду всегда выгоднее, чем лгать. Представься я археологом или, того проще, ученым, вряд ли попал бы в двусмысленное положение. А теперь, чего доброго, старуха разнесет по соседям, что в гостях у нее чуть ли не архиерей. С другой стороны, чрезвычайно интересно проверить рассказ Матрены. Если все обстоит именно так, как она излагает, то здесь можно задержаться.
– Молебен может читать только рукоположенный в сан, – веско произнес я.
– Ничего, батюшка, и твоя молитва сгодится. Службу, чай, знаешь…
– А скажи, Матрена, что стало с женщиной, на которую напал упырь?
– А то и стало. Чахнуть начала. Он ее, можно сказать, и не тронул. Сорочку разорвал да плечо зубами оцарапал, а все одно заразу передал. Резвая бабенка была, а теперь все больше лежит, последнее время и вовсе не встает. Вот-вот господу душу отдаст. Ну да ладно, давай-ка укладываться.
Я улегся на пахнущий кислятиной тулуп и долго не мог заснуть, прислушивался к звукам за стенами хаты.
Разбудила меня возня старухи. Я открыл глаза. Было раннее утро. Матрена растапливала печь. Я сходил на двор, умылся, потом вернулся в хату, в раздумье сел за стол. Что делать дальше? Уходить? Вечерние мысли о том, чтобы остаться тут на несколько дней и разобраться в происходящем, казались глупыми. Поверил бредням ополоумевшей от одиночества старухи. Нет, нужно отправляться в путь. Я вернулся в хату, развязал сидор, отсыпал старухе соли.
– Неужто собираешься? – поинтересовалась она, ставя передо мной сковороду все с той же яичницей, на этот раз обильно сдобренной зажаренным салом.
– Пойду, наверное, дорога длинная…
– А как же молебен?
– Я же сказал: сан у меня неподходящий, чтобы молебны служить.
Матрена всплеснула руками и, видимо, хотела разразиться гневной речью, но, взглянув на чашку с солью, умильно произнесла:
– Дождись, батюшка, моего прихода. Мигом сбегаю в одно место и вертаюсь. Уж не обидь старушонку. Погодь малость.
Матрена отсутствовала примерно с полчаса. Я примерно представлял, куда она отправилась. Скорее всего решила пригласить какого-нибудь местного патриарха в надежде уговорить меня остаться. Так и оказалось. В дверях показался здоровенный седоусый дядька в свитке, шароварах и смазных сапогах, из-за его плеча выглядывала Матрена.
– Здоровеньки булы, – пророкотал он, оглядывая меня с головы до ног. Я тоже поздоровался.
– Мотря каже: вы духовного звания?
Я неопределенно кивнул головой.
– Тоди вы забовьязаны допомогати мене. Моя сноха дюже хворае. Лиха людына сгубила. Почитайте над ею молитвы, за Христа ради молю. – Седоусый – это и был местный богатей Петриченко – поклонился мне в ноги. Ну как тут откажешь.
Пока шли до его хаты, дядька повторил мне историю, уже слышанную от Матрены, только по его словам выходило, что он вовсе ни при чем. Похоронили неизвестного без его участия.
Дом у Петриченко был хоть и под соломенной крышей, но раза в три больше Матрениной хаты. Я разулся и прошел следом за хозяином в небольшую светлую комнату. На широкой деревянной кровати лежала укрытая до самого подбородка пестрым, лоскутным одеялом молодая женщина с бледным исхудалым лицом. Заслышав шум, она открыла глаза и равнодушно взглянула на меня.
– Хто це?
– Молитвы читать тоби буде, – объяснил седоусый.
– А-а. Хай читае. Толку тильки нема.
– Доктору бы ее показать нужно, – предложил я.
– Яки ныне дохтура? Ты читай!
Часа два я как заведенный тарахтел разные молитвы: «Отче наш», «Богородицу…», снова «Отче наш»… Женщина – ее, как оказалось, звали Наталкой, пребывала в забытьи. Время от времени она открывала глаза, бессмысленно таращилась на меня, что-то шептала воспаленными губами. Я плохо понимаю малороссийское наречие, однако расслышал: «Литае он до мене». Был ли это бред или здесь действительно происходило нечто необъяснимое с точки зрения обычной логики?
После полудня за обедом собралась вся семья Петриченко. Позвали и меня. На лавках вдоль капитального дубового стола сидело человек пятнадцать. Во главе сам седоусый дядька, рядом – сын, чью жену я только что отчитывал, такой же, как отец, крупный и круглоголовый, с такими же вислыми усами, только не седыми, а словно две смоляные сосульки. Он, ни на кого не глядя, хлебал борщ деревянной ложкой из огромной глиняной миски. Кроме этих двоих, за столом сидели семейные дочки с зятьями, незамужние девки и куча ребятишек разных возрастов. Противоположный конец стола замыкала хозяйка – дородная хохлушка с необъятной грудью. Края повязанного платка торчали над ее головой словно рожки. Атмосфера в горнице была крайне напряженной. Мрачные лица, растерянные взгляды… Даже дети вели себя смирно. Угрюмое молчание сохранялось недолго. Сын выскреб свою миску, кинул в нее ложку и поднял глаза на отца: