Когда рассвело, над головами на фоне розового неба отчетливо была видна раскидистая крона -- каждая ветвь, каждый сучок, каждый лист. И вдруг на толстой ветви показался человек. Он отделился от ствола: пигмей с луком и пучком отравленных стрел в руках. Минуту смотрел на них сверху. Потом легко скользнул вниз по лианам.
Человеку, не знакомому с политической жизнью Гвиании, могло показаться, что жизнь в стране, пережившей столь бурные потрясения, вошла в привычную колею. Во всяком случае, на первый взгляд Луис жил все той же размеренной и неторопливой жизнью, которую его обитатели вели уже многие десятилетия.
Однако тишина была обманчивой. Лишь четыре месяца прошло с того дня, когда молодые офицеры попытались, но так и не сумели захватить власть. В городском пресс-клубе, где собирались местные и иностранные журналисты, открыто говорили о том, что в стране зреет недовольство, что глава Военного правительства пытается усидеть между двух стульев. И оказавшиеся не у дел политиканы, служившие свергнутому режиму или бывшему к нему в оппозиции, и те, кто приветствовал переворот, ожидая, что в стране все пойдет по-другому, предсказывали новые потрясения.
Петр редко бывал в пресс-клубе, маленьком одноэтажном домике на окраине Луиса, насквозь прокуренном и пропахшем кислым пивом. Было много работы -- материалы Информага вдруг стали привлекать редакторов, пытавшихся найти в событиях (особенно исторических), происходивших в далекой Стране Советов, какие-то аналогии с тем, над чем задумывалось теперь все большее число гвианийцев.
Мистер Харольд Робертс был человеком полезным. Родившись шестьдесят два года тому назад от отца-британца и матери-швейцарки, он, после безвременной кончины отца, вырос в Швейцарии и сохранил двойное гражданство. С ранних лет поступив на службу в банк, он двадцать лет проработал в управлении одного из крупнейших швейцарских банков в Цюрихе, до того, как его послали в лондонский филиал помощником управляющего.
Это случилось сразу после войны, и за последующие двадцать два года своей карьеры он дослужился сначала до начальника отдела вкладов, а потом и до управляющего лондонским отделением, выйдя на пенсию в шестьдесят лет. К тому времени он решил провести остаток дней в Британии, получая пенсию в швейцарских франках.
После ухода на пенсию ему приходилось принимать участие в деликатных операциях, как от имени своих прежних хозяев, так и по просьбе других швейцарских банков. В эту среду он как раз был занят выполнением очередного поручения подобного рода.
Он взял официальное письмо от Цвинглибанка к председателю и секретарю правления компании "Бормак", рекомендующего им мистера Робертса, и прихватил бумаги, из которых следовало, что он является агентом Цвинглибанка в Лондоне.
Между секретарем правления и мистером Робертсом состоялись две встречи, на последней из которых присутствовал председатель правления, майор Лютон, младший брат покойного помощника сэра Иэна Макаллистера на далеких восточных плантациях.
Договорились о созыве очередного заседания правления, которое состоялось в конторе секретаря правления "Бормака", в Сити. Помимо стряпчего и майора Лютона, на заседание в Лондон согласился прибыть еще один член Совета директоров. Хотя для кворума было достаточно присутствия двух директоров, трое представляли собой убедительное большинство. Они рассмотрели выдвинутую секретарем правления резолюцию на основании представленных документов. Четверо отсутствующих держателей акций, чьи интересы представлял Цвинглибанк, поделили между собой тридцать процентов акций компании. Они действительно поручили Цвинглибанку действовать от их лица, а банк, вне всякого сомнения, уполномочил мистера Робертса выступать в качестве своего представителя.
Главный аргумент, предопределивший исход дискуссии, был чрезвычайно прост: если уж консорциум бизнесменов решил объединиться для покупки такого количества акций "Бормака", нет смысла не верить утверждению их банка о намерении вложить свежий капитал в компанию и тем оживить ее деятельность.
Подобные действия могут только благотворно сказаться на цене акций, а все трое директоров были их владельцами. Резолюция была предложена, поддержана и принята. Мистер Робертс был включен в Совет директоров, как представитель интересов Цвинглибанка. Никто не потрудился изменить устав компании, где утверждалось, что двое директоров составляют кворум при принятии решений правлением, хотя теперь в правлении было уже не пять, а шесть директоров.
Отсюда, из Медины, видны белые небоскребы дакарского центра, но на голубом фоне неба они подобны миражу в пустыне.
Медину и европейские кварталы города разделяла улица Эль-Хаджи Малик, и эта граница между двумя районами, между двумя различными образами жизни, была значительно более непроницаема, чем даже высокая ограда из колючей проволоки вокруг французской военно-морской базы в окрестностях сенегальской столицы. В Медине можно было увидеть, как резко противостояли в Дакаре бедность и роскошь, болезни и здоровье, невежество и цивилизация. С одной стороны линии борьбы находились районы, где концентрировалось богатство, с другой -- где продолжала "накапливаться" нищета. Между этими двумя полюсами дакарской жизни, как между двумя полюсами магнита, существовало поле огромного социального напряжения. Как только в конце рабочего дня опускаются стальные решетки на окнах магазинов и контор, центр безлюдеет. Только спящие на циновках под этими окнами сторожа да полицейские патрули составляют его ночное население. Оазисы жизни -- это дансинги, бары, рестораны, где до позднего часа гремят оркестры и к собравшимся повеселиться липнут воры, проститутки, сутенеры, торговцы наркотиками. Кажутся вымершими и районы особняков и вилл, где засыпают рано. Напротив, там, где живет беднота, до глубокой ночи бурлит жизнь. Открыты лавочки торговцев, в закусочных и пивных полно народа, кое-где звучит громкая музыка: группы бродячих музыкантов соперничают в успехе с включенными на полную мощность радиоприемниками. Электроэнергия здесь многим не по карману, и окна домов обычно освещены тусклым, красноватым светом керосиновых ламп. Часто под уличными фонарями, прямо на мостовой, сидят молодые парни с книгами на коленях, читают.
Этот тип города с жестко проведенными социальными границами складывался десятилетиями, и пропасть, в общественной жизни невидимо разделяющая тонкую прослойку привилегированных и массы народа, на городском плане может быть обозначена со всей точностью, с указанием кварталов и улиц.
Английские торговцы, хлынувшие сюда вслед за морским десантом, первоначально селились в районе нынешней Марина-род, проложенной вдоль берега лагуны, и Брод-стрит -- Широкой улицы, пересекающей городской центр. При попустительстве слабовольного Акитойе они захватывали принадлежащие коренным лагосцам земли, и вскоре вдоль берега выросли здания торговых складов и факторий. Появились и миссионеры, также селившиеся в этом районе.
Но позднее европейцы перебрались отсюда в Икойи -- пустынную часть острова, на котором и расположен собственно Лагос. Еще в 1865 году один из первых губернаторов колонии, Гловер, в сопровождении вождя Оникойи и его свиты посетил эту часть острова. Встав там, где сейчас проходит Ракстон-род, и повернувшись лицом к востоку, а руки вытянув к северу и югу, он сказал, что вся земля, лежащая за его спиной, в западной части острова, остается за родом вождя Оникойи. Что касается территории к востоку от обозначенной им линии, он объявил ее землями королевы. Район складов и факторий с годами превратился в торгово-административный центр, а Икойи застроился роскошными виллами европейцев. Как отмечал один нигерийский историк, они искали уединения в садах Икойи отчасти для того, чтобы спастись от малярии и желтой лихорадки, а отчасти для того, чтобы подчеркнуть свое "господское" положение.
Рядом с административно-торговым центром сохранились, почти не утратив своего давнего своеобразия, кварталы выходцев из Бразилии и Сьерра-Леоне. Еще в первые годы колонизации Лагоса эти две группы наложили заметный отпечаток и на внешний облик города, и на его духовную жизнь.
Среди уроженцев Бразилии было немало умелых ремесленников -- каменщиков, плотников, столяров, мебельщиков, строителей. Хотя эти вчерашние рабы приезжали в Нигерию из желания провести остаток дней своих на земле предков и, казалось, должны были быстро раствориться в местном населении, они держались замкнутой и сплоченной группой, сохраняли бразильские имена и фамилии, исповедовали католическую веру, между собой говорили на португальском языке. Их профессиональный опыт был быстро оценен лагосцами, и в городе начали появляться дома, построенные в своеобразной манере колониальной Бразилии. Тяжелая, грузная массивность этих зданий затушевывалась обилием башенок, лепных украшений, колонн, различных проемов, и они часто напоминали распухшие до невероятных размеров и неожиданно окаменевшие торты. Среди таких памятников и сегодня славятся две мечети: одна -- на улице Ннамди Азикиве, а вторая -- на Мартин-стрит.
Сьерралеонцы, ближайшие соседи переселенцев из Бразилии, оказали особенно заметное влияние на духовную жизнь лагосского общества. В своем большинстве они неплохо знали английский, и из их среды вышло немало священников, первые нигерийские историки, журналисты. Между ними и "бразильцами" существовало соперничество, отголоски которого донеслись и до наших дней. В городе сьерралеонцев не любили из-за их снобизма и высокомерия, а отчасти и потому, что в складывающемся колониальном аппарате они сразу же заняли хотя и скромное, но влиятельное положение, заполнив многие низшие должности писарей, переводчиков.