Хикс допил пиво и смотрел в пустую кружку. Эдди наблюдал за женой паралитика.
— Так ты держишь весь свой товар под матрасом? И сердечко не вздрагивает?
— Ничуть, — ответил Хикс.
— Ага. Так ты человек бывалый?
— Просто я занимаюсь тем, чем все занимаются.
— Да, но, господи, Рэй! — сказал Эдди искренне. — В большом городе, с такой кучей товара… Я бы побоялся.
Наблюдая за Эдди, Мардж вдруг подумала, что видела его раньше. Может быть, в «Студии Ульрика», в Нью-Йорке, куда она ходила изучать актерское мастерство. Тогда ему было лет на пятнадцать поменьше — вылитый молодой Джон Гарфилд[59]. Ей казалось, что она помнит, как он ставил для Ульрика «Трамвай»[60].
Она решила не спрашивать его об этом.
— У меня нет времени на панику, — ответил Хикс.
— Любопытно, Рэймонд, где ты раздобыл товар?
— Я раздобыл его за океаном, где мы воюем. Там он практически узаконен.
Эдди удовлетворенно кивнул и снова оглянулся.
— Я мог бы много чего рассказать об этой сучке. — Он махнул в сторону жены паралитика. — Такое вытворяет, даже не верится. Дико, да? — Он поднял глаза на Хикса. — Ты и представить себе не можешь, что происходит в этом городе. Все изменилось. Хотел бы я быть лет на десять моложе.
— Скажи мне вот что, Эдди. Может, я сделал ошибку, зря к тебе обратился?
Эдди пожал плечом:
— Я разве Господь Бог, Рэй? Откуда мне знать?
Некоторое время они сидели молча. Музыкальный автомат играл тему из «2001»[61].
— С души воротит от этих поганцев, — сказал Эдди. — Поколение доктора Спока. Дебилы. Надоело, надоело! — Он улыбнулся Мардж и посмотрел на людей у стойки бара. — Я как нянька всякому ублюдку в этом городе. Все ко мне идут — Эдди, сделай для меня то, Эдди, сделай для меня это. Меня когда-нибудь стошнит. — Эдди вдруг ткнул Хиксу пальцем в грудь; Хикс, опустив голову, воззрился на него. — Даже ты, парень. «Эдди, я вляпался в дерьмо, вытащи меня, пожалуйста».
— Если хочешь войти в долю, скажи «да». Если не хочешь, скажи «нет».
Эдди не обратил внимания на слова Хикса.
— Народ здесь гнусный, парень, — они до того прогнили, что все заросли этим дерьмом. — (У Мардж было впечатление, что он говорит только для нее.) — Покрылись плесенью. Входишь в комнату, где их полно, и видишь: некоторые с ног до головы в плесени. Места живого нет, все в этой зеленой гадости. У других, может, пол-лица покрыто. У третьих, может, только одна рука. Или пятна там и тут.
Он положил ладонь на ее руку. Она быстро отдернула ее.
— В этом баре все такие.
— А ты тоже? — спросила Мардж.
Глаза Эдди вспыхнули. Мардж увидела что-то знакомое в их выражении.
— Сидящие за этим столиком не в счет.
Хикс глянул на часы.
— Ну хорошо, хорошо. — Эдди потер глаза. — Наверно, я смогу вам помочь.
— Это точно?
— Я имел дело с одним парнем. Он англичанин, работал массажистом. У него целая тусовка — свингеры, садо-мазо и прочие извращенцы. Денег у него завались, и он знает, кто на что подсел. Вот ему и можно сбыть товар.
— Как скажешь, Эдди.
— Есть только одна загвоздка, — сказал Эдди с улыбкой. — Я его терпеть не могу.
Хикс покачал головой:
— Мне проблемы не нужны.
— Что ты имеешь в виду под проблемами?
— А то, что не надо мне никакой двойной игры, никаких подстав. Никакого обмана, или шантажа, или мести. Если можешь свести меня с благоразумным, культурным человеком, прекрасно. Но никаких махинаций.
— Чистая паранойя, — сказал Эдди, посмотрев на Мардж.
— А что тебе не нравится? — спросила она.
— У меня в целом мире нет ни одного врага, — сказал Эдди Пис. — Если хотите, я вас сведу с ним.
— Как насчет завтра?
— Завтра? Значит, положение у вас серьезное.
— Не вижу смысла затягивать дело. Почему бы и не завтра?
Эдди Пис встал:
— Позвони в мою службу секретарей-телефонисток, назовись Джерсоном Уолтером — это произведет на них впечатление. Я оставлю для тебя сообщение.
Призвав доверять ему, он вернулся к стойке. На автостоянке Мардж подождала у машины, пока Хикс, скрывшись в тени, мочился. Улица была застроена небольшими укромными домами под черепичными крышами. Из «Квази» не доносилось ни единого звука, музыка и беспокойный смех остались внутри бара.
Хикс усталой походкой вышел из тьмы, и они забрались в машину.
— Он стукач, я знаю. Наверняка или кинет, или сдаст. Все это спектакль.
— Действительно, — сказала Мардж. — Думаю, ты очень умно сделал, что встретился с ним в баре.
— Будь я по-настоящему умным, — ответил Хикс, выезжая со стоянки, — я бы даже не знал, что есть на свете такой Эдди Пис.
Они поехали на Стрип, мимо «Виски», «Шато Мармон», вращающегося лося. На перекрестке, когда они остановились на красный, Мардж поймала на себе взгляд парня в фуражке офицера люфтваффе.
— Как по-твоему, почему он принял меня за школьную учительницу?
— Потому что на училку ты и похожа, — ответил Хикс.
Конверс проснулся, еще не было семи. Солнце било в венецианское окно, сверкало на пластике письменных столов; на какой-то момент он подумал, что находится в офисе КВПВ.
В туалете Элмера он снял рубаху и намылился над раковиной. Надо было и побриться. Его сайгонские брюки цвета хаки были чистые. Еще имелась голубая рубашка с длинным рукавом, в которую он переоделся, когда приехал домой из аэропорта, и в которой спал эту ночь, — и серая ветровка. Относительно незаметный наряд на случай, если потребуется затеряться в толпе.
Станки на нижнем этаже, где располагалась фабрика, уже работали, и, когда он спустился вниз, навстречу ему шли чернокожие девушки с колючими глазами, направляясь к своим рабочим местам. На улице ветер с залива и напоенный калифорнийскими ароматами воздух вновь пробудили в нем тревожные ощущения. Было хотя и солнечно, однако для него, пожалуй, холодновато. На первом углу он остановился и оглянулся через плечо: коричневой машины не видно, а прохожим не было до него никакого дела. Он зашагал в направлении муниципалитета и на углу Гиэри и Ван-Несс зашел в кафе выпить кофе с датской сдобой. Горячий кофе, ясный день, наличие адвоката, который может помочь, — все это постепенно рассеяло его тревогу и заронило оптимизм. Возможно, у них нет против него ничего конкретного. Возможно, что все еще будет хорошо. Некоторое время он неторопливо шагал по Тендерлойну, почти наслаждаясь видом города и приятным ощущением от того, что он вновь дома. Устав идти, он зашел в католический храм на Тейлор-стрит и сел возле гипсовой статуи святого Антония Падуанского. Даже хотел поставить свечку.
В атмосфере храма и в соседстве святого Антония он вспомнил свою мать. Святой Антоний особо почитался за готовность помогать в обретении утраченного, и в свои преклонные годы миссис Конверс стала его страстной приверженницей. Утраченного становилось все больше и больше.
Она семь лет прожила в разрушавшейся гостинице на Тюрк-стрит, и Конверс навещал ее раза два в год, ну или хотя бы раз — обычно подгадывая ко дню ее рождения, — и они вместе где-нибудь обедали. Конверсу доставляло особое удовольствие заявлять, что он обедал с матерью. Ему казалось, что воображению собеседника при этом рисуется восхитительно чинное изысканное действо, что было довольно далеко от истины.
Сидя перед статуей святого Антония в ожидании адвоката, Конверс думал о матери, и ему пришло в голову, что другие молодые люди, которые не в ладах с законом, — может, такие же перевозчики героина, поджидающие своих адвокатов, — наверно, вот так же сидят сейчас у ног святого Антония и вспоминают о своих матерях. А поскольку времени было еще предостаточно и та гостиница находилась по соседству с храмом, Конверс решил сводить мать куда-нибудь на ланч. Сделает доброе дело, а заодно убьет время до трех часов.
Гостиница, в которой жила мать, называлась «Монтальво». Когда Конверс спросил о матери, чернокожий портье с масонской булавкой в галстуке показал в угол холла, где стоял телевизор.
— Эта дама, — сказал портье чопорно, как британский колониальный чиновник, — очень скоро станет для всех нас проблемой.
В холле витал слабый запах свалки. Большая часть кресел была вынесена, те же, что остались, были придвинуты к телевизору в углу, где потихоньку гнили, расползались под старческими задами.
Пол в холле был весь в пятнах грязи; сделав несколько шагов к телевизору, Конверс увидел мать и остановился, разглядывая ее. Она была поглощена передачей по ящику — чем-то вроде селебрити-гейм-шоу. Рот открыт в широкой улыбке, обнажившей вставные зубы, очки сползли чуть ли не на кончик носа. Стоя в холле «Монтальво», Конверс мысленно перенесся на тридцать лет назад — он рядом с ней в темном зале кинотеатра, смотрит на нее, устремившую глаза на экран. Ее глаза улыбаются поверх очков горьким шуткам Дэна Дьюриа или любезным речам Захарии Скотта, не замечая сидящего рядом ребенка, который, задрав голову, смотрит на нее — с любовью, насколько помнилось Конверсу. Странное ощущение, словно то был не он, думал Конверс, наблюдая за матерью, сидящей у телевизора в холле «Монтальво».
Довольное выражение вдруг сползло с ее лица. В кресле цвета яркой губной помады рядом с ней сидел какой-то старик. Тщательно одетый, аккуратный, этакий постаревший мальчишка, у которого, как у Дугласа Долтена, всего-то имущества — пара костюмов да платяная щетка. Мать Конверса смотрела на него с ненавистью и ужасом. Ее губы кривились, произнося что-то злобно-безголосое; кулачки яростно сжимались. Старик не обращал на нее абсолютно никакого внимания.
Конверс обошел кресла и встал перед ней, пытаясь выдавить из себя улыбку. Прошло несколько мгновений, прежде чем она подняла голову, взглянула на него и улыбнулась — так же безрадостно, как он.