— Страшно, — сказала она.
— Хватит болтать.
Она нагнулась над порошком, как ребенок, и втянула его одной ноздрей. Тут же выпрямилась, так резко, что он испугался, как бы она не вырубилась. Она потрясла головой и шмыгнула носом.
Он насыпал ей еще немного.
— Давай. Нюхни еще.
Она вдохнула еще дозу и, выпрямившись, замерла; из-под сомкнутых век бежали слезы. Потом медленно наклонилась и опустила голову на стол. Хикс отодвинул подальше телефонный справочник.
Через несколько минут она вновь выпрямилась и посмотрела на него. На ее лице появилась улыбка. Она обняла его за талию; слезы и мокрый нос оставили влажное пятно на его рубашке. Он наклонился к ней, она положила голову ему на плечо. Она тихо всхлипывала, освобождаясь от напряжения.
— Лучше, чем неделя на природе, правда?
Держась за него, она встала, и он довел ее до кровати.
Она легла поперек, выгнув спину и широко раскинув руки и ноги.
— Куда лучше, чем неделя на природе, — сказала она. И засмеялась. — Не то что дилаудид. Прекрасно.
Она перекатилась на живот и обхватила руками плечи.
— Бьет прямо в голову! — Она сложила пальцы в виде пистолета и приставила к виску. — Прямо в голову.
Он подсел к ней на кровать. Ее кожа вновь была горячей, тело — влекущим и податливым. Глаза снова ожили и сверкали огнем. Хикс был поражен. И счастлив.
— Такое чудное ощущение. Ты как будто на седьмом небе. Невероятно.
— Некоторым это заменяет секс.
— Но это просто свински здорово, — счастливым голосом сказала Мардж.
Хикс коснулся ее груди:
— «Прогулка с королем». «Великий Г.». «Если Бог и создал что получше, он тебе не раскроет секрет»[64]. Я знаю все эти песни, дорогая.
Мардж села в кровати, с изумлением глядя на небо за окном, синее, красивое, как на открытке с морским пейзажем.
— Я понимаю, что происходит. У тебя или есть доза, или нет. Если есть — все о’кей, если нет — все погано. Да или нет. Кайфуешь или подыхаешь. Балдеж или ломка.
— Напиши об этом поэму, — сказал Хикс.
Она встала с кровати и подошла к столу. Обернулась и взглянула озорно:
— Пожалуйста, сэр, можно еще чуточку?
Он показал широким жестом: можно.
Она отделила немного от порошка на листе бумаги.
— Только удовольствия ради, — сказала она. — Чисто в развлекательных целях.
Он прикинул размер горки, а она уже приложилась и взвыла.
— Он сам себе поэма, — сказала она, когда героин подействовал. — Очень содержательная, утонченная поэма.
— Он ничем не отличается от всего остального, — отозвался Хикс.
Она нашла за вещмешком его пачку сигарет и закурила. До этого он ни разу не видел ее с сигаретой. Она долго стояла у окна, глядя на берег. Хикс смотрел на нее, и ему хотелось, чтобы она продолжала говорить с ним, но она молчала, улыбаясь и пуская дым в широкое окно.
— Помнишь ночь, когда мы выгнали тех хиппарей? А потом занимались любовью. Помнишь?
Она повернулась к нему, улыбаясь надменной, отсутствующей улыбкой, и чувство одиночества — снова — пронзило ему душу.
— Я помню все. Помню абсолютно ясно. С того момента, как ты пришел ко мне. — Ее рука, державшаяся за подоконник, соскользнула, и Мардж едва не потеряла равновесие. — Помню каждое движение. Каждую каплю пота. Каждое содрогание. Верь мне.
— А что остается, — сказал Хикс. — Придется поверить.
— Я крошка-малютка, — сказала Мардж, — сплошной первичный процесс[65]. Живу познанной жизнью[66]. Ничего не упускаю, до самой распоследней мелочи.
Он встал и подошел к столу, где на лос-анджелесском телефонном справочнике лежал лист бумаги с остатком порошка.
— Ты удачно подвернулась. Где ты раньше была?
— Укрепляла семейные отношения. Вот где я была.
Трубочка, которой пользовалась Мардж, намокла. Он скатал новую.
— Ты имеешь в виду своего муженька? С ним укрепляла отношения?
Мардж опустилась на пол под окном.
— Не трогай моего мужа, — сказала она. — Он человек тонкой души. Этот муравейник лучше не ворошить.
Хикс втянул ноздрей порошок и отчаянно замотал головой.
— В следующий раз, когда он назовет меня психопатом, я ему это расскажу.
Он сел, ожидая, когда подействует наркотик, но сразу вскочил и ринулся в ванную, где его вывернуло остатками бурбона. Когда тошнота отступила, он почистил зубы.
Вернувшись в спальню, он решил, что приход наступил-таки. Комната стала приятной взору, свет смягчился, ноги — как ватные. Он включил телевизор, но не смог толком настроить изображение. По экрану бегали славные цветные полосы, и он какое-то время полюбовался ими, потом выключил телевизор.
— Ты подумал, что я совсем от тебя улетела? — спросила Мардж. — Поэтому тоже улетел?
Хикс пожал плечами:
— Просто по старой привычке.
Он прилег рядом с ней и смотрел на столбы света, бьющего в окно, и кружащиеся в них пылинки.
— Как легко! — сказал он, глупо смеясь. — Как хорошо.
— Отлично, правда? — сказала Мардж. — Я имею в виду — высший сорт.
— Мне так и сказали. — Он положил голову на подушки и вдохнул всей грудью. — Совсем другое дело, это тебе не колеса.
Мардж с благоговением смотрела в потолок.
— Колеса меня чуть совсем не доконали, — сказала она. — Вечные спазмы. Из носу текло не переставая. Мне было по-настоящему плохо.
— Может, тебе все только чудилось.
— Нет, не все.
Он придвинулся ближе и положил руку ей под шею:
— Какая ты все же дуреха! Не слишком-то восторгайся. Такое состояние не навсегда. Это не то, что тебе нужно.
— Как знать, — сказала она. — Так проще, чем жить реальностью.
— Ну-ну. — Он закрыл глаза и рассмеялся. — Ничуть не проще всего остального. Это тоже реальность. Жизнь.
— Где воды не иссякают, — прибавила Мардж.
— Воды?
— Не иссякают воды, — сказала Мардж. — Это такой польский тост. То есть «жизнь не кончается».
— Господи! — тихонько засмеялся Хикс. Он перевернулся на живот и сложил руки у нее между грудей. — Это стихи[67], подружка. Я читал их. Это стихи.
Она придвинула лицо к его лицу и засмеялась, изображая удивление:
— Да, стихи, героиновые стихи.
Глядя в ее глаза, он вдруг ощутил полное доверие к ней. Какой бы ни была расплата, ему теперь было все равно.
Он соскочил с кровати и подошел к телефонному столику. На нем виднелись следы порошка, валялись трубочки; пакет с героином лежал возле телефона.
— Это беспечность, — сказал он. — В торговле это называется «выложить на прилавок».
Вытерев стол и убрав пакет, он сел у телефона, подперев рукой голову.
— Не знаю, каковы у нас шансы. Не думаю, что слишком велики. Но я все-таки позвоню Эдди Пису.
— Делай, как считаешь нужным, — сказала Мардж.
Проку от адвоката оказалось мало.
Пышные седые волосы, окружавшие его плешь, доставали до плеч, придавая адвокату сходство с каким-нибудь безумным профессором-леваком с карикатуры в херстовских газетах. Когда Конверс рассказал о своих кухонных приключениях в мотеле, адвокат пожал плечами и расплылся в дурацкой улыбке. У Конверса создалось впечатление, что он не понравился адвокату и тому нет дела до его бед.
— Обычное дело, — сказал адвокат. — Так они и действуют.
Если, продолжал адвокат, Конверс желает обратиться в полицию, он, конечно, волен это делать, но полезнее было бы обратиться к другому адвокату, имеющему более тесные связи в офисе окружного прокурора. Еще он сказал, что Конверсу, разумеется, надо быть чрезвычайно осторожным — не следует соглашаться на встречи с незнакомыми людьми, и он должен сделать все возможное, чтобы обеспечить безопасность своего жилища и свою личную. Если его арестуют, напомнил адвокат, он имеет право на телефонный звонок.
Судя по всему, заметил адвокат, Конверс — приверженец крайнего индивидуализма, что и к лучшему, поскольку ему придется предпринять кое-какие сугубо индивидуальные действия, дабы удержаться на плаву.
Адвокат так и сказал: на плаву.
Конверс смазал ухо вазелином и замотал бинтом. Он шел по Ван-Несс-авеню, стараясь ни на кого не смотреть. Часть ночи он провалялся на полу в мотеле, остальную — дома, в Беркли, уснув под кошмарным рисунком в комнате Джейни. Утром отправился в редакцию «Пасифик» и проглотил пару таблеток торазина, которые одолжил у Дугласа Долтена. Тот держал торазин под рукой на случай приступа белой горячки и заявлял, что ему помогает.
В заторможенном состоянии Конверс как лунатик добрел до аквапарка и уселся на скамью среди тренирующихся вышибал и полуголых танцорок с солнечными рефлекторами, прикрепленными под подбородком. Некоторые из девушек были очень соблазнительны, и, глядя на них, он вспомнил сперва Чармиан, а потом Мардж. Он даже удивился, насколько девушки возбудили его. Но вскоре он почувствовал странное презрение к себе за возникшее в нем желание и к девушкам, которые так его возбудили, — но не разозлился ни на них, ни на себя. Он не способен был испытывать злость. Скоро, подумалось ему, он даже страх потеряет. Представить себе собственное бесстрашие было так же трудно, как будущее.
Отдохнув часок на лавочке, он решил пойти поговорить с Джун.
Ее дом представлял собой сооружение из металлических блоков пастельного цвета и был выстроен в виде клина, так что небольшие окна с обеих его сторон выходили на гавань. С одного угла был виден Алькатрас, с другого — башня Койт и мост Золотые Ворота. Обслуживающий персонал в холле, разряженный как гусары Санта-Аны[68], состоял в большинстве своем и вправду из мексиканцев.
Комната Джун находилась в дальнем конце душного, безукоризненно чистого коридора; над ее дверью торчал глазок телекамеры.