— К этому-то я и стремился, — сказал Конверс.
— Ну, надеюсь, тебя проняло.
Когда она протянула ему косяк, он подсел к ней и она не отодвинулась. Ее тело было теплым, упругим, успокоительно-уютным. Он чувствовал, что ему нужно успокоиться. Она без всякого выражения смотрела, как он устраивается рядом.
— Ты возбудился?
— Ловлю момент.
— Ну ты даешь, парень. Побереги свое ухо.
— Знаешь, — продолжал он, — это как в восточной притче. Человек висит на краю утеса. Над ним — тигр. Внизу — бурный поток.
Джун скучающе смотрела в потолок.
— А на кромке утеса, — сказала она, — мед. И человек лижет его.
— Оуэн рассказывал тебе эту притчу?
— Позволь кое-что сказать тебе. Я уже слышала все ваши поганые байки.
Он положил ладони под ее груди и зарылся носом в сухие жесткие волосы у нее за ухом. Когда он поцеловал ее шею, она чуть отодвинула голову, чтобы одарить его кривой улыбкой.
— Вот ты смешной ушлепок.
Конверс был под метр восемьдесят. Намного выше Джун. Никто прежде не называл его смешным ушлепком. Ее слова укололи его самолюбие, но одновременно пробудили в нем нечто такое, что он не сразу понял. Он замер, прижав губы к махровой ткани, под которой чувствовались ее соски, натянув пальцами завязки ее топика. Он был смешным ушлепком на Красном Поле.
Он застыл, как тогда. Вжался в нее, как тогда в землю, ошеломленный яркостью воспоминания.
— У нас с тобой разные уставы, — сказала она.
Он сел и уставился на нее. Она мягко улыбнулась:
— Что, упустил момент?
— Не знаю… — пробормотал он.
Ему хотелось немножко уюта. Он устал объясняться.
— Такого стремного подката в жизни еще не встречала, — сказала она. — А я ведь даже сидела тихо.
— Извини, если что не так.
Она мило тряхнула головой — ничего, мол, — завязала тесемки на спине и посмотрела на часы.
— Просто ты в полном разброде. Не знаешь, чего хочешь.
— Ты права, — сказал Конверс.
Уходя, он поблагодарил ее за то, что она приютила Джейни и нашла время поговорить с ним. Она отмахнулась: какие пустяки.
— Если доведется увидеть Рэя, скажи ему, что это Оуэн позвонил Антейлу. Скажи, что это не я.
Конверс пообещал, что непременно передаст ее слова.
— Будь осторожней, — сказала она, когда он шагнул из квартиры в коридор. — Смотри в оба.
Когда он нажимал кнопку лифта, его стукнуло статическим электричеством. Он отдернул руку и стиснул кулак.
Наконец подъехал лифт.
Красное Поле находилось в Камбодже, близ местечка, называвшегося Крек. Было начало мая, самое жаркое время в году, часа два дня. С рассвета они трое — Конверс, фронтовой корреспондент и молодой фотограф — ходили в дозоре с камбоджийским патрулем. Кхмеры шли не таясь, иногда рвали цветы. Они часто останавливались отдохнуть, и тогда Конверс присаживался где-нибудь в тени и читал купленных в армейской лавке в Лонгбине «Николая и Александру»[72].
Камбоджийцы были никудышными солдатами: шли кучками, болтали, примеряли шлемы друг друга. Впереди Конверса шел маленький солдатик по прозвищу Табачок, и его автоматическая винтовка была украшена китайской розой. Белое палящее солнце и покой вокруг притупили их бдительность. Казалось, само безоблачное настроение, царившее в отряде, способно защитить от всякой опасности.
Когда самолеты, опережая звук, пронеслись над долиной, они обратили потные лица к слепящему небу. Появление самолетов удивило их, но не встревожило. Это были свои самолеты. Других тут и быть не могло.
Но в то мгновение, когда звуковая волна достигла их слуха, словно разверзся ад.
Командование называло их «селективным оружием», название вроде «салата ассорти» или «отборных кусочков».
Это были штурмовики, самое ужасное, что только может быть.
Камбоджийцы еще смотрели, разинув рот, в небо, когда стальной дождь начал косить их. Конверс увидел, как корреспондент нырнул в высокую траву, и последовал его примеру.
Когда отзвучали первые взрывы, наступило краткое мгновение безмолвной растерянности. Тут же раздались вопли, но их заглушила вторая волна разрывов. Люди катались на дороге, призывая Будду, или брели, не зная куда, рыдая, потрясенные внезапным осознанием своей смертности, — пока их не поражали пуля или осколок.
Один человек был пригвожден к дереву, напоминая придорожное распятие.
Конверс лежал, цепляясь за землю и жизнь, его рот был забит сладкой травой. Хаос воплей, разрывов, свистящих осколков продолжался вокруг, покуда в нем не померк разум и свет в его глазах. И тогда он заплакал, хотя в тот миг сам этого не понимал.
Под градом осколочных бомб с южновьетнамских самолетов Конверсу открылись некоторые истины — не слишком желанные, хотя и не неожиданные.
Во-первых, что обычный физический мир, в котором человек беззаботно и бестолково движется к небытию, вдруг и разом может обратиться в мощное орудие мучительной смерти. Жизнь — это западня; терпение всего сущего на грани и может иссякнуть в любой момент.
Другая истина состояла в том, что в тот отдельный миг, когда весь живой мир, кровожадно вопя, обрушился на него, норовя вцепиться в горло, он увидел его абсолютную правоту. В те секунды ему показалось абсурдным, что ему вообще позволялось жить так, как он жил, со всеми его глупостями, заблуждениями и маленькими радостями. Ему стало стыдно за свое небрежное высокомерие, с каким он относился к божественному творению. В глубине души он был согласен с моральной необходимостью собственного уничтожения.
Он лежал, вжавшись в землю, — смешной ушлепок, ничтожный, дрожащий. То, что от него осталось, то, чем он всегда был.
С Красного Поля он вошел в холл; ни одного свободного кресла, чтобы посидеть.
Мимо него сновали люди, и он старался избегать их взглядов. Нестерпимо хотелось жить. Это было невозможно, не родившись заново.
Он — тот знаменитый живой пес, быть которым лучше, нежели мертвым львом[73].
Вокруг был идиотский холл, снаружи — туннель улицы, где люди охотились друг на друга. Прими вызов или сдайся.
Он примет вызов, подумал Конверс. Это значило снова начать все с нуля, мелкий ушлепок вынужден сражаться.
Лучше быть живым псом. Это все, что они тогда знали.
Ее разбудила луна. Фосфоресцирующие лучи пробивались сквозь опущенные ресницы и рассыпались на мерцающие искры. Хлопнула дверца машины. В первое мгновение она не поняла, где находится.
Хикс спал в кресле, закинув ноги на письменный стол. Луна освещала половину его лица.
Она встала. Колени дрожали, странное ощущение струящейся жидкости под кожей, резкий химический привкус во рту. Но не тошнотворный, не противный.
Хлопнула вторая дверца, в патио зазвучали шаги. Она отодвинула штору и увидела Эдди Писа с красной банданой на шее. Ей показалось, что за его спиной виднеются еще фигуры, но тут его глаза скользнули по окну, у которого она стояла, и Мардж отступила назад в комнату.
Хикс проснулся и тер затекшие ноги.
— Это Эдди, — сказала Мардж.
Он прошел мимо нее и, прячась в тени за шторой, выглянул в окно. Раздался стук в дверь. Через плечо Хикса она увидела Эдди, стоявшего на крыльце, а позади него парочку — блондина и блондинку, похожих, как близнецы, и на голову выше Эдди Писа. Мардж разглядывала их, пока Хикс не опустил штору; они не показались ей того сорта типами, что мгновенно определяют уязвимое место любого.
— Это мы! — сказал Эдди Пис из-за двери.
Хикс метнулся к освещенному луной широкому окну:
— Скажи им, чтобы подождали.
— Минутку! — крикнула Мардж.
Прижавшись лицом к стеклу, Хикс вглядывался в фигуры на крыльце.
— Ни черта не вижу.
— Эй! — позвал Эдди Пис.
— Погоди, не впускай.
— Иду! — крикнула Мардж.
Он схватил вещмешок, лежавший возле кровати, встряхнул его и исчез в ванной комнате.
— Можешь открывать, — услышала она его голос из ванной.
Она впустила Эдди, сиявшего толстогубой улыбкой.
— Привет всем!
Эдди махнул парочке. Блондин и блондинка, входя, сдержанно кивнули ей.
— Господи Исусе! — воскликнул Эдди. — А нельзя зажечь какой-то свет?
Когда она зажгла свет, Эдди оглядел комнату:
— И где он?
Мардж молчала. Парочка смотрела на Эдди.
— Что стряслось? Он что, сделал ноги?
В этот момент из ванной появился Хикс, с пистолетом в каждой руке; он держал их у плеч стволом вверх, как ковбой с киноафиши.
Эдди шагнул вперед и выставил руки, показывая, что не вооружен.
— Матерь Пресвятая! — сказал он. — Вы только посмотрите на него!
Блондинка взглянула на Хикса и нахмурила брови. Ее спутник вышел вперед и загородил ее собой.
— Ну просто Буффало Билл, — сказал Эдди.
Хикс внимательно посмотрел на него и оглянулся, ища, куда положить пистолеты.
— Ты придурок, — сказал Эдди. — Будь я легавым, ты бы давно был трупом.
— И ты тоже, — ответил Хикс.
Мардж сходила в ванную комнату и принесла вещмешок. Хикс сунул в него пистолеты и повесил одной лямкой на плечо. Потом подошел к двери и выглянул наружу.
— Как вам нравится этот парень? — спросил Эдди своих приятелей.
Мужчина печально кивнул, словно его утомили люди, ведущие себя подобно Хиксу. Это был крупный, вялый человек. Из-за очков в стальной оправе смотрели тусклые голубые глаза проповедника. Женщина была очень похожа на него, такая же невзрачная, только, может быть, немного злее. На обоих были светлые кожаные куртки и расклешенные брюки. И то и другое совершенно новое.
Хикс отошел от двери и сел на кровать рядом с Мардж. Мешок поставил между собой и ею.
— Если эти вот берут оптовую партию, — тихо сказал он Мардж, — дело и вправду пахнет керосином.
Эдди Пис взял парочку под руки и подвел пред поскучневшие очи Хикса.
— Это, Рэймонд, самые милые люди, каких тебе когда-нибудь доводилось встречать. Знакомьтесь, Джеральд и Джоди — Рэймонд.