Дитер выпрямился и внушительно посмотрел на нее.
— Глупость, — негромко сказал он. — В том-то и дело, что это не выход. Это в тебе говорит дешевый торчковый пессимизм. И откуда взяться чему-то еще, если ты только и делаешь, что дырявишь себя и пялишься на трещины в стенах? Начни здесь новую жизнь, — закричал он на нее, — жизнь принадлежит сильному!
— Сильному? — презрительно спросила Мардж. — Сильному? Кого это ты, черт возьми, имеешь в виду? Супермена? Социалиста? — Она устало поднялась и прислонилась к стене. — Ты кретин, — сказала она Дитеру. — Фашист. Где ты был во время Второй мировой?
Смеясь про себя, она нетвердой походкой вышла из комнаты и двинулась по коридору к келье, где спал Хикс. Рюкзак лежал рядом с ним; она взяла его, открыла и долго с удивлением смотрела внутрь. Рассеянно гладя пакет, она подумала, что он похож на ребенка, только доставляет меньше беспокойства. Это была глупая мысль, даже не смешная. Она встала и снова вышла в сад, где села на берегу, стиснув ладонями голову. Когда она подняла глаза, то увидела Дитера, стоявшего в дверях.
— Лучше не будет, — сказал он.
— Ты не знаешь, о чем говоришь. Занимайся своим делом.
Когда она снова подняла голову, он стоял на прежнем месте.
— Не будь у меня дури, я уже сходила бы с ума. Это просто ужасно, сумасшедший дом какой-то. Словно неделю не спала.
Его толстые губы в дебрях бороды растянулись в улыбке, которая сначала показалась ей необычайно жестокой, но, присмотревшись, она засомневалась, жестокость ли это.
— Но тебе хорошо, — сказал он. — Дурь у тебя есть.
Первую ночь Конверс и его сопровождавшие провели в гостинице под названием «Фримонт». Это было в горах, и через дорогу тянулся желтый склон, на котором паслось стадо герефордских коров.
Как только Конверс понял, что живет не последний день, он начал пить в честь этого. Пил он бакарди, потому что Данскин предпочитал ром.
Данскин и Смитти сидели на кровати и играли в шахматы на дорожной доске с крохотными пластмассовыми фигурками на штырьках. Данскин играл, не выказывая никаких эмоций; он сидел ссутулясь, выпятив толстый живот, ноги опустил на пол. Дышал он всегда шумно; несмотря на крупное сложение и очевидную силу, он не казался здоровым человеком.
Смитти мурлыкал что-то себе под нос, постукивал ногой и непрестанно облизывал губы.
— Шах… — устало сказал Данскин. — И мат!
Смитти широко раскрыл глаза. Взял своего попавшего в ловушку короля и посмотрел на доску:
— Как это, блин, случилось? Я даже не заметил.
— Шах и мат! — повторил Данскин.
Он смотрел, как Смитти водит королем по доске и наконец возвращает того на место.
— Подловил-таки, — сказал Смитти.
Данскин вздохнул.
Когда они встали, он ударил Смитти кулаком в зубы — мгновенным хуком справа, вложив в удар весь вес своей туши. Смитти даже не успел уклониться. От удара он отлетел назад и ударился спиной о стену. Он потрогал губы, сплюнул кровь и побрел в ванную. Данскин флегматично пошел за ним.
— Безмозглый ублюдок, надоели мне эти арестантские шахматы. Научись сначала играть.
Он повернулся к Конверсу, который наливал себе очередную порцию бакарди.
— Ненавижу такие шахматы, — объяснил он. — Ненавижу, как играют тюремные пташки. Видит только на ход вперед, ни соображения, ничего. Прямо как дите малое. — Он поджал губы, потом сказал резко и громко, так чтобы Смитти в ванной слышал: — Расчирикался, что твоя птичка! «А я вот так пойду! А я вот этак пойду!» С тобой играть, так сам дураком станешь.
Смитти вышел из ванной, прижимая полотенце к губам, и сел на кровать.
— Ты мне чертов мост расшатал.
— Вот невезуха-то! Почему бы тебе хотя бы раз в жизни не почитать какую-нибудь книжку по шахматам?
— Другие дерутся, когда проигрывают, — еле ворочая языком, проговорил Смитти. — Хренов Данскин — выигрывает, да еще бьет.
Данскин, пожав плечами, лег рядом со Смитти и раскрыл дорожный атлас государственных заповедников.
— Как по-твоему, где я научился играть? — спросил Смитти. — В тюряге и научился. И я в этом не виноват. — Он посмотрел на окровавленное полотенце. — К чертовой матери, больше в шахматы с тобой не играю!
Данскин оглянулся на Конверса:
— В шахматы играешь?
— Слаб я в шахматах, — ответил Конверс.
Данскин засмеялся.
— Ишь ты, слаб он, — сказал Данскин Смитти.
— Наверно, у меня склад ума не такой, не подходит для шахмат.
— Странно, — сказал Данскин. — Ведь ты же не глуп, да?
— Не глуп, — согласился Конверс.
Он заснул, сидя в кресле.
Проснулся он с ощущением, что проспал несколько часов. Кажется, прежде шторы на окнах освещало солнце, теперь же солнца не было. Голова трещала, хотелось пить; он лежал на полу.
Он попытался встать, но не смог. Повернул голову и увидел на лодыжках браслеты.
Горела одна из маленьких настольных ламп. Возле нее в светлом деревянном кресле сидел Смитти и беззвучно хихикал, глядя на него. Данскин, укрыв голову подушкой, лежал на кровати.
— Далеко собрался? — весело спросил Смитти.
— Хотел попить.
— Давай, иди попей.
— Ради бога, — сказал Конверс, — я же согласился поехать с вами. К чему эти штучки? Это совершенно лишнее.
— Если хочешь пить, иди пей. Я тебя не держу.
Конверс умудрился подняться на ноги и кое-как попрыгал в ванную.
— Так я разбужу всю округу.
— Насрать на всю округу, — ответил Смитти.
Конверс напился и ополоснул под краном лицо. Чтобы не упасть, он держался за раковину. Закончив, попрыгал обратно, в кресло в противоположном от Смитти конце комнаты.
На тонкой руке Смитти виднелся красный след от жгута; внутренняя сторона локтевого сгиба была черно-синей. Потемневшие глаза смотрели умиротворенно.
— Ты из Нью-Йорка? — спросил Смитти.
— Да, — ответил Конверс.
— Знаешь Йорквиль?
— Знаю.
— А «Клейвен» знаешь?
Конверс хорошо знал «Клейвен». Это был бар на Второй авеню, в котором он брал выпивку, будучи несовершеннолетним. В 1955 году на День святого Патрика его там поколотили, и там же он пытался закадрить Агнес Комерфорд, студентку, подрабатывавшую медсестрой в больнице Леннокс-Хилл. Ему стоило немалых усилий убраться от «Клейвена» как можно дальше, во всех смыслах.
— Нет, не знаю, — ответил он.
Как отвратительно было сознавать, что его держит в плену в каком-то калифорнийском мотеле завсегдатай «Клейвена».
— Я, между прочим, тоже был во Вьетнаме, — сказал Смитти. — Досталось мне там.
— Что произошло?
— Наступил на отравленный бамбуковый кол. Спросишь, больно было? Просто жуть! Зато комиссовали.
— Это хорошо, — сказал Конверс.
Смитти посмотрел через плечо на кровать и с удовольствием прислушался к астматическому дыханию Данскина.
— Скажи, голова-парень, да?
Конверс пробормотал что-то нечленораздельное.
— Знаешь, какой у него ай-кью? Сто семьдесят! Просто гений.
— Меня это не удивляет, — сказал Конверс.
— Едешь с парнем, приемник играет какую-нибудь классику, и он говорит — это, мол, Моцарт. Это Бетховен. И какой ему с того прок?
— Как же вы познакомились?
— Через Антейла. Он свел нас.
— Антейл — это голова.
— Да просто сукин кот, — сказал Смитти. — Заначил кучу бабла, построил красивый дом, девочки к нему так и шастают. Говорят, система не работает, приятель, — только Антейлу не протрепись, засмеет.
— Он вам платит?
— Думаешь, я здесь за так? За красивые глаза? — Он самодовольно вздернул голову. — После этого дела я запросто устроюсь на службу в агентство.
— Разве у тебя нет судимости?
— Это ни черта не значит. Если Антейл говорит, что возьмут, значит возьмут. Вот было бы здорово.
— Ты мог бы стать вторым Антейлом.
— Ну ты загнул.
— А Данскин? Он тоже хочет служить в агентстве?
Смитти опять оглянулся на кровать и понизил голос:
— Он животное, парень, психопат. Такой тип не может работать с людьми.
Конверс задумчиво кивнул и опять съехал на пол, чтобы поспать. Минуту спустя он услышал тихие шаги Смитти. Открыл глаза и повернулся на бок.
— Я был женат, — сказал Смитти.
— Это правда?
— Хотя надолго меня не хватило. Глупость все это.
— Думаю, сильно зависит от личного состава, — отозвался Конверс.
— Посмотри на себя, — сказал ему Смитти. — Вон как влип.
— Это не типичная ситуация.
— Тебе повезло, что ты с нами, приятель. Мы вернем тебе душевный покой.
Конверс повернулся к нему спиной.
— Я видел твою жену, — сказал Смитти. — Здоровенная.
— Здоровенная? — удивился Конверс. — Она не здоровенная.
— Точно тебе говорю. Я ее видел.
— Ты ошибаешься.
— Может, и так, — согласился Смитти.
Конверс отодвинулся от него. Смитти был совсем близко, и от него разило.
— Моя жена сейчас на Стейтен-Айленде, — сказал он Конверсу. — Втюрилась по уши в типа вдвое старше ее. У него там ресторан.
— Может, — предложил Конверс, — не стоит тебе рассказывать об этом?
— Когда я сидел в тюряге, — не унимался Смитти, — мы вот что делали. Рассказывали друг дружке о своих женах — какие они, чем занимаются.
Конверс сделал вид, что спит.
— Да, рассказывали, какие они. Как именно любят трахаться. Трахались ли с кем-нибудь еще. — Он потряс Конверса за плечо. — Ты в порядке?
— В порядке, — ответил Конверс.
— Некоторые не выдерживали, бесились. С ума сходили.
Его рука соскользнула с плеча Конверса и оказалась у того между бедер. Конверс судорожно перевернулся и оказался лицом к нему:
— Убери руки!
Смитти не был обескуражен.
— Твоя жена трахается с тем типом, сам же знаешь.
— Просто убери от меня руки, — сказал Конверс.
— Убери от него руки, — послышался голос Данскина.
Смитти подскочил, будто его ударили. Данскин сидел на кровати, с глубокой тоской глядя на них.