— Ты ведь осуждаешь эту дерьмовую войну, так? — В глазах Данскина полыхнула глухая неудержимая ярость, и Конверс быстро отвел взгляд. — Ты ведь против насилия и убийства. Ты — выше этого.
— Я всегда… — начал было Конверс. — Да, — сказал он, — я против. Но чтобы быть выше — не знаю.
— Ты презираешь это, так?
Конверс посмотрел в безумные глаза Данскина и почувствовал гнев. Это было незнакомое ощущение.
— Я видел, как люди убивают, — ответил он. — Это не самое страшное. Змея тоже убивает. И комары или несколько тысяч муравьев.
— Ты молодец, Конверс, — хмыкнул Данскин. — Привозишь людям вьетнамский героин, потом учишь их жизни. Чтобы не сделали чего не так, не расстраивали тебя. — Он нежно взял Конверса за воротник и мягко сказал: — Хватит мне тут лажу гнать. Ты — мелкий мстительный жулик, по лицу вижу. Но ты еще и трус. Вот и вся недолга.
— Может быть, — сказал Конверс.
— Может быть? Ха! Слушай, приятель, думаешь, я не знаю, что ты за ублюдок? Думаешь, не знаю твоих фантазий — кто-то проехал и обрызгал тебя, и ты мечтаешь, как убьешь его? Изображаешь каратиста, когда один в квартире, смел на язык, стоя перед зеркалом. Тебя вечно унижают, и ты ненавидишь каждую минуту такой поганой жизни и хотел бы поиметь полстраны, но вынужден глотать унижение, потому что у тебя нет мужества и воли. Я не знаю? Ха, Конверс! Держишь меня за дурака?
— Нет, — ответил Конверс.
— Думаешь, я больной?
— Нет.
— Тогда что ты обо мне думаешь?
— Эй, приятель, — сказал Смитти. — Не заводись.
— Я могу забить тебя до смерти, ты вообще в курсе?
Смитти встал с земли и отряхнулся.
— В курсе он, в курсе. Чего ты пытаешься доказать?
— Он считает нас ниже себя, — ответил Данскин. — А всего-то барыжит герычем, и то паршиво.
Он отошел от Конверса, кусая губы, и полез по откосу к дороге.
— Поехали. Сегодня ночью будем на месте.
Смитти с извиняющейся улыбкой сказал Конверсу:
— Не спорь с ним. Пусть поорет, выпустит пар.
Бурые склоны постепенно растворялись в надвигающейся темноте, выступили звезды.
Данскин посмотрел в обе стороны темной дороги и сел за руль.
— Садись рядом, — скомандовал он Конверсу.
Смитти забрался на заднее сиденье и захлопнул дверцу.
— Думаешь, хорошая мысль — ехать ночью? — спросил он Данскина. — Тут можно на дорожный патруль нарваться.
Данскин включил дальний свет и выехал на дорогу.
— У них других забот полно. Наших номеров у них в ориентировке нет, так что нас они не тронут.
— Антейлу следовало бы предупредить их.
— Если остановят и вытащат из машины, — сказал Данскин, — не сопротивляться и не выступать. Антейл потом все утрясет… Тебя это тоже касается, — повернулся он к Конверсу.
Поворот за поворотом дорога шла вниз в сплошной темноте. В горах было много оленей, и несколько раз Данскину приходилось останавливать машину и выключать дальний свет, пережидая, когда те перейдут дорогу. Смитти уснул на заднем сиденье.
Конверс тоже задремал, когда почувствовал, что Данскин толкает его под локоть.
— Расскажи чего-нибудь, — велел Данскин.
— Зачем?
— Затем, что я засыпаю. Расскажи чего-нибудь, чтобы я разозлился.
Конверс секунду смотрел на него, потом откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза.
— Конверс!
— Да?
— Меня девять лет продержали в дурдоме, знаешь об этом? За насильственное действие.
— Может, не стоит вспоминать об этом? — предложил Конверс.
— Не хочешь послушать?
После некоторого колебания Конверс ответил, что не хочет. Сказав это, он тревожно скосил глаза на Данскина. Он смутно видел его лицо, освещаемое только приборной панелью, и ему показалось, что Данскин улыбается, хотя не был в этом уверен. Конверса пробрала дрожь.
— Ты меня уже поразил, — сказал он Данскину. — Прибереги свою историю для кого другого.
— Тебя когда-нибудь сажали за решетку, Конверс?
— Никогда.
— Тогда ты еще целка. Жизни не видал.
— Да нет, видал, — ответил Конверс.
— С шестидесятого по шестьдесят девятый я просидел за решеткой.
— Много чего пропустил.
— Думаешь? — Данскин презрительно фыркнул. — Ничего я не пропустил. Все, что было снаружи, парень, происходило и внутри. Иногда даже начиналось там, а уж потом перекидывалось на улицы.
— В это я могу поверить.
— Когда я попал туда, Конверс, меня сунули в карцер. Там уже сидел парень — он сожрал все, что было при нем. Даже матрас. Руку твою мог сожрать.
Конверс понимающе кивнул.
— Там я научился быть послушным. Меня таскали к психиатру, который старался взбесить меня, и тогда его громилы били меня башкой о стену. Я улыбался… В конце концов меня перевели в общую палату. Там было хорошо. Медсестры, разные наркотики. Я прошел через все, Конверс, — ничего не пропустил, как ты думаешь. Там были придурки, выступавшие за гражданские права. Был парень, который поселился в гостинице в Мобиле, питался одними маисовыми лепешками и пытался передать энергию своей любви всей Алабаме. Был среди нас поэт-битник, который разукрасил свой твидовый спортивный пиджак кусочками салями. Был и настоящий мистер Чистюля[84] — он собирался подать в суд на «Проктер энд Гэмбл». Еще один парень называл себя Фредом Уорингом[85]. Другой как-то взял обрез и пристрелил четырех секретарш в колледже Адельфи. Не посиди я в психушке, нам с тобой и говорить было бы не о чем, а так другое дело — там те же наркомания и политика, что и на воле. Но, приятель, меня не хотели выпускать. Я уж и не надеялся выйти на волю. Дело-то было громкое.
— Ну ладно, — сдался Конверс. — Чего ты натворил?
Данскин удовлетворенно кивнул:
— Знаешь Бруклин?
— Естественно.
— Представь себе: суббота, вечер, — начал Данскин свою историю, — Флэтбуш-авеню, кинотеатр «Лидо». Показывают «Искателей»[86]. В главной роли Джон Уэйн.
Мне семнадцать, я — первокурсник в Бруклинском колледже. Девственник. Ни разу еще не имел девчонки. Итак, субботний вечер и я один иду в кино.
Только собираюсь купить билет, как вижу, контролер направился в уборную. Так что я прошу кассиршу просто разменять деньги и как ни в чем не бывало прохожу себе в зал. Обхожусь без всегдашнего пакета попкорна и усаживаюсь на любимое место. Слева в первых рядах.
Очень скоро слышу шум сзади и понимаю: проклятье, меня засекли. По рядам идет билетер со своим фонариком. Билетер — знакомый парнишка, Брюс. У нас с ним давняя вражда. Брюс стоит и светит мне в лицо, я начинаю нервничать.
Брюс — большой умник. Поэтому у него всегда было много девчонок, и тогда у него была подружка, сестра одного знакомого парня, красивая безумно. Брюс — прекрасный спортсмен. Брюс получил стипендию Корнеллского университета.
Вот, значит, Брюс светит мне в лицо и говорит — культурно так, как абитуриент Корнелла: «Ага, Данскин, умный малый, где твой билет?»
Данскин поежился и изобразил фальцетом, как он ответил Брюсу: «У меня нет билета, Брюс. Я его потерял», и продолжил рассказ:
— Ну вот, он засмеялся. Говорит: «Ты был с другим парнем, вас было двое, где он?» Я говорю — быстро сообразил: «Нет, Брюс, я был один».
Тут и администратор подошел, стоят они оба надо мной, слепят фонариками и смеются. «Данскин, — говорит Брюс, — прошу тебя пройти со мной». Они ведут меня по проходу мимо человек двадцати, которых я знаю или которые знают меня, к будке кассира.
«Вот здесь покупают билеты», — говорит Брюс. И перед тем как вернуться в зал, смотрит на меня с насмешкой, еле уловимой: какое, мол, ты ничтожество, Данскин, какой неисправимый идиот, какой дурак!
Данскин вздохнул:
— Нечего и говорить, что у меня пропала всякая охота смотреть кино. Я пошел домой и думал только о том, как после кино Брюс встретится со своей подружкой, как станет рассказывать ей эту историю. Как они будут смеяться надо мной — идиотом, потешным недоумком. Как она скажет Брюсу, какой он умница.
Я пришел домой часа через два и сел за свою коллекцию марок. Это всегда меня успокаивало. Только в этот раз не получилось. Понимаешь, я не мог заставить себя не думать о том, что случилось. Я понял…
Он повернул к Конверсу искаженное яростью лицо. Конверс смотрел перед собой, на дорогу.
— Я понял: это всё. Ничего другого не остается. Абсолютно никакого выбора.
Первым делом я взял всю мою коллекцию марок — а я собирал ее с шести лет, — пошел в парк и выбросил в озеро. На меня там могли напасть. Мог арестовать полицейский. Но ничего такого не случилось. Потом я залез в отцовский грузовик и взял монтировку. Позвонил матери Брюса, и она сказала, что он отправился на свидание и вернется поздно.
На Нью-Утрехт-авеню, между остановкой метро и домом Брюса, есть спортплощадка. Там я и поджидал его, сидел на скамейке, держа монтировку на коленях. Было часа четыре утра, когда из метро вышел Брюс. Он не видел меня, я застал его врасплох. Я был осторожен, потому что он владел карате и уделал бы меня, правильно?
Когда он увидел меня, то сразу все понял. Понял, что ему конец.
Первый удар — по лицу, и он на земле. Никакого карате. Вскрикнуть не успел. Я просто стоял над ним и бил! За то, что у него есть подружка. За то, что ему дали стипендию в Корнелле. За его взгляд. Бил, бил, бил, бил, бил. Не переставая, и Брюсова насмешливая ухмылочка, и его стипендия превратились в сплошное месиво на асфальте. В домах зажглись все окна, примчались три сотни копов, а я все колошмачу подонка, и спортплощадка была похожа на мясной рынок.
— И они посадили тебя в психушку.
— И они посадили меня в психушку, — кивнул Данскин. — Я прикинулся сумасшедшим. Нес околесицу, декламировал Гейне. Девять лет. Вот так.
Некоторое время они ехали молча.
— Но в тебе по-прежнему полно злобы.
— Сейчас больше, чем когда-либо.