Антейл стойко выдержал его взгляд.
— Мы почти уверены, что в доме не больше двух или трех человек. — Он оглянулся на Конверса, по-прежнему сидевшего в фургоне. — Его жена, Хикс и Бехштейн.
Данскин мрачно кивнул.
Антейл подошел к фургону и наклонился к окошку:
— Здорово, парень. Не хочешь нас выручить?
— Ну разумеется, — ответил Конверс.
— Как? — спросил Данскин. — Как он нас выручит?
— Он поговорит со своей женушкой. А ты устроишь воссоединение супругов.
— Да она пошлет его куда подальше, — подал голос Смитти.
— Я так не считаю. Ты отправишь его вперед — только не спускай с него глаз — и Посмотришь, что выйдет. Лично я думаю, что это произведет некий психологический эффект.
— А лично я так не думаю, — сказал Данскин.
— Кончай спор! — скомандовал Антейл. — Что еще было делать — оставлять его в городе уссываться? Я хочу собрать главных героев вместе.
Он снова заглянул в машину и улыбнулся Конверсу.
— Забавный малый, а?
Вид у Данскина был кислый.
— Точно. Ладно, поехали.
Когда они тронулись, Антейл пошел за ними, крича вдогонку:
— Если что пойдет не так, возвращайтесь до рассвета! Я не шучу — завтра тут будет не продохнуть от копов.
Антейл и Анхель уныло смотрели, как машина выезжает обратно на дорогу.
— Он не зол, — сказал Конверс спустя несколько минут. — Он испуган.
Данскин съехал на обочину и остановил машину.
— Заткни свою поганую пасть, — сказал он Конверсу. — С этой минуты чтобы молчал. — Он в ярости обернулся к Конверсу. — Ни слова больше, ни единого слова! Когда потребуется, чтобы ты говорил, я тебе скажу.
— Ладно, — ответил Конверс.
Несколько минут спустя они уже ехали мимо домов, о которых им рассказывал Антейл. Люди в молчаливой толпе поднимали головы от своих Библий и хмуро смотрели на них.
— Не вижу никакого латука, — сказал Смитти.
Они затормозили возле впадины, у края которой торчали остатки развалившегося вигвама. Неподалеку стоял запыленный «лендровер» с калифорнийскими номерами. Смитти и Данскин выбрались из машины и направились к нему.
— Наверняка это их машина, — сказал Смитти.
Они заглянули внутрь, пошарили под сиденьями и сзади.
— Вы только посмотрите, — горько хохотнул Данскин. — По всей машине рассыпали.
От палаточного городка возле нескольких рядов грузовиков доносился гомон игравших детей. В одном из щитовых домиков раздавалось пение. На скамейке перед самым большим строением сидели плечом к плечу пятеро мужчин в коричневых костюмах. Смитти неторопливо направился к ним, с видом опасного сумасшедшего дергая головой под наркотический ритм пения.
— Смотри, как они все вырядились, — сказал он Данскину.
— Может, у них свадьба.
— Господи! — сказал Смитти. — Я-то думал, тут будет кучка затраханных батраков, только-только выловленных из Рио-Гранде.
На дороге позади них появился маленький «виллис». Они обернулись на звук мотора. За рулем сидел мексиканец в ковбойской шляпе и смотрел на них. К соседнему сиденью была приторочена винтовка.
Когда они направились к нему, он сбавил скорость.
— Минутку, señor, — окликнул его Данскин.
Мексиканец заглушил мотор и, ожидая, когда они подойдут ближе, смотрел на их фургон и Конверса на заднем сиденье.
— Вы живете здесь? — обратился к нему Данскин.
Смитти взял винтовку и принялся ее рассматривать.
Мексиканец утвердительно кивнул.
— Вот там, на горе, устроились наркоманы, верно я говорю?.. Наркоманы, — настойчиво повторил Данскин, не дождавшись ответа. — Хиппи. Волосатые.
Мексиканец смотрел на них так, будто никогда не слышал ни о чем подобном.
— Эй, приятель, вон там, на горе, дом. В нем кто-то живет, правильно?
— Ну да, дом, — сказал мексиканец. — Кто-то живет в нем, не знаю кто.
— Не знаешь? Ты не знаешь, чья это машина?
Мексиканец пожал плечами и ответил:
— Хиппи.
— Долбаный недоумок… — начал было Смитти.
Данскин жестом остановил его.
— Как туда добраться?
Мексиканец посмотрел на гору, словно раздумывая.
— Мы туда не ходим, — сказал он.
— Но ты ведь знаешь туда дорогу, señor?
— Я туда не хожу.
— Слушай, — терпеливо продолжал Данскин, — там, наверху, эти хиппи. У них с собой дурь. Наркотики.
— Вы из полиции?
— У них есть кое-что, что принадлежит нам. Они украли это у нас.
Мексиканец кивнул. Данскин открыл дверцу джипа и положил ему руку на плечо:
— Ты поможешь нам добраться туда, а мы в долгу не останемся.
Мексиканец вышел из машины. Данскин достал из бумажника двадцатку и сунул ему в руку. Секунду мексиканец смотрел на деньги, потом сунул их в карман. Они забрались в фургон, Данскин с мексиканцем сели впереди, Смитти — сзади, вместе с Конверсом.
— Тут еще и другие, — сказал мексиканец. — В пикапе.
— Это наши друзья. Они подождут нас здесь, пока мы не заберем свое обратно. Они хотят убедиться, что мы благополучно вернемся, потому что те хиппи наверху — очень плохие люди, понимаешь, о чем я?
— О’кей, — сказал мексиканец.
— Вот и молодец.
Они обогнули яму и выехали на дорогу, ведущую через заросли осины в гору. Мексиканец смотрел прямо перед собой. Вскоре лес стал настолько густым, что не видно было ни домов, оставшихся сзади, ни гор вокруг.
Дорога кончилась, упершись в подлесок, и Данскин с терпеливым вздохом повернулся к мексиканцу:
— Дальше, наверно, пешедралом, так?
Он выбрался наружу и встал, прислонясь к дверце. Смитти открыл багажник и достал карабин «моссберг». Мексиканец с непроницаемым видом наблюдал, как он заряжает его. Данскин, скривившись, словно прихватило живот, смотрел на крутые склоны гор.
— Надо было послать его подальше. — Он покачал головой.
Смитти открыл заднюю дверцу и вытащил Конверса.
— Кого послать, Антейла? — спросил он. — Как мы можем послать его подальше?
— Не знаю, — ответил Данскин. — Но я над этим подумаю.
Шагая между деревьями, они вышли к каменному мостику над пенным потоком. По ту сторону моста начиналась тропа, круто поднимавшаяся вверх по склону, заросшему березой.
Первым шел мексиканец, за ним Данскин, потом Конверс, и замыкал группу Смитти.
Едва они начали карабкаться по тропе, Конверс почувствовал странное возбуждение, которое росло по мере того, как они пробирались через березняк.
Дул прохладный ветер. Листья берез были нежно-бледного, почти лимонного цвета. Когда Конверс поднимал голову, зрелище прекрасного узора листвы и ветвей действовало на него успокаивающе и в то же время рождало волнение, причину которого он совершенно не мог понять. Бездумный оптимизм разливался в крови адреналином — да, думал он, это просто адреналин, всего-навсего. У него не было ни плана, ни оружия, ни малейших шансов, и тем не менее он чувствовал, что не способен на отчаяние. Ему подумалось, что эта невозможность отчаяния, возможно, просто еще один способ самозащиты души.
Но вот березы остались внизу, и Конверс почувствовал, что ему не хватает их крон над головой. Теперь вокруг были сосны и скалы, почти голые, не считая смолистых стройных стволов. Тропа по-прежнему поднималась круто вверх; идти было трудно, ноги скользили на голой темной скале. По сторонам тропы рос папоротник.
Все обливались потом. Мучительное дыхание Данскина звучало как метроном. Возбуждение Конверса росло.
Через четверть часа Данскин вынужден был объявить привал. Они, задыхаясь, опустились на землю и сели, опершись спиной о камни. Зеленая долина раскинулась у их ног; склон, на котором они отдыхали, казался таким отвесным, будто, бросив камешек, попадешь в деревушку внизу.
Конверс видел, как Данскин прикрыл глаза и старается дышать осторожнее. Он смотрел на него почти снисходительно; через несколько часов я умру, думал он, или избавлюсь от них.
Мысли мчались, обгоняя одна другую. Секунду спустя он уже думал о том, что будет потом, поможет ли ему раскаяние, и о том, взяли Данскин и Смитти с собой наручники или нет. Предполагалось, что Мардж тоже где-то на этой горе, но он не мог заставить себя поверить в это, сама мысль об этом приводила его в замешательство. Он чувствовал необычайный подъем, как в тот момент, когда решил купить наркотик для Чармиан.
Когда они снова двинулись в путь, он думал о Кене Граймсе. Кен служил санитаром в сто первой роте. Джил Перси нашла его в своем навязчивом поиске нравственных ориентиров, и Конверс навестил его в Дананге.
Граймс бежал от призыва в Канаду, но позже вернулся и был-таки призван в качестве нестроевого. Он носил с собой конфеты и давал их раненым, когда у него кончался морфин.
Они провели полдня вместе, попивая пиво в солдатском клубе, и, захмелев, Граймс развеселил Конверса, постоянно повторяя, что человек должен столь же безропотно принимать свою неизбежную смерть, как и рождение. Таков его девиз, заявил он. На что Конверс ответил: ни фига себе, мол, девиз для двадцатилетнего.
Потом Конверс узнал от Джил, что Кен Граймс погиб и что в момент, когда его настигла смерть, он читал «Степного волка» Германа Гессе. Джил оплакивала его. Она жалеет, что встретила Кена, говорила она. Его смерть заставила ее почувствовать, что она устала от жизни, и это внушало за нее опасения.
У Конверса гибель Кена вызвала иные чувства. Кен был единственным, через кого он соприкасался с жизненной позицией, которую внешне разделял, но долго не мог поверить практикой и которой по-настоящему не понимал. Это была позиция людей, действовавших сообразно четким этическим нормам, абсолютно, по их представлениям, реальным. Он замечал, что поступки людей, имеющих подобные убеждения, ничуть не менее нелепы и бесплодны, чем у любых других; тем не менее он относился к ним с определенным — может, просто суеверным — уважением.
Позже он написал статью о Граймсе, в которой выразил скорбь и ярость от такой напрасной смерти. Эти скорбь и ярость были целиком литературными, вымышленными. В основе отношения Конверса к жизни и смерти Граймса лежали чувства иные, нежели скорбь и ярость, и несовместные с усталостью от жизни, — это была сложная смесь любви, жалости к себе, даже гордости за человечество. Но статья вышла фальшивой, поверхностной, пошлой, — в конце концов, таков был его бизнес. Он подумывал, не уничтожить ли ее, воздав таким поступком дань уважения Кену, но кончилось тем, что он все же отправил е