Он взялся здоровой рукой за лямку рюкзака.
Не могу сбросить его. Ну да ладно. Скажем так: я несу то, что несу, и дело с концом.
Все не так просто, потому что существует столько иллюзий, сколько песчинок в тех дурацких горах, и каждая из них тебе мила. Сознание — это обезьяна.
Ублюдки, подумал он, теперь они заберут все иллюзии.
Ну так пусть забирают. Пожалуйста. Даже обглоданная до костяка, иллюзия воскреснет вновь как ни в чем не бывало. Она сама себе разгадка.
Прости-прощай, тот, кто несет боль.
Прости-прощай, любовник, самурай, шагающий дзен-буддист. Ницшеанец.
Забирайте все.
Поймите, сказал он им, я могу любить тех птиц в вышине так же, как все другое в жизни. Я не нуждаюсь в вашем милосердии.
Вскоре птицы пропали, он их больше не видел, и снова подкрался страх.
Мои пять чувств — это не я, подумал он.
Эта моя мысль — не я.
Если я пойду и долиною смертной тени…[110] Отставить!
В конце концов остались только рельсы. Этого достаточно, сказал он себе, могу обойтись и рельсами.
Из злости, из гордости он считал шпалы вслух. Сотни и сотни шпал. Когда ноги остановились, он опустил голову на винтовку и вцепился в сверкающий рельс сильной правой рукой.
Дорога на юг и запад шла между желтыми холмами, на вершинах которых, подобно сказочным замкам, высились зеленые дубовые рощи.
Через час после восхода солнца они свернули к закусочной с черными шторами на окнах и тремя пыльными колонками перед ней. Конверс остановился и посигналил. Минуту-другую спустя появился старик с кобурой на поясе, залил им бак, а потом смотрел, как Конверс запускает двигатель, замыкая провода стартера.
— Здесь все совсем другое, — сказал Конверс, когда они вновь выехали на дорогу. — И не подумаешь, что совсем рядом может быть такое место, ну, откуда мы уехали.
Мардж вытерла нос уголком покрывала, в которое она куталась.
— Тебе хреново? — спросил Конверс.
— Не знаю.
— Ну, — сказал он, — тогда, значит, не совсем хреново.
Он настолько устал, что едва держал руки на руле.
Чтобы не заснуть, он продолжал говорить.
— Можно попробовать на юг, — сказал он, — тут до границы рукой подать.
Но за границу путь им был заказан. Если свернуть с дороги и ехать дальше по плоскогорью, они заблудятся в пустыне, на юге же, в пограничной зоне, мексиканцы потребуют предъявить документы на машину и везде налепят стикеров.
— Можно и на восток, — сказал он.
Но это направление годилось лишь на крайний случай — полтора дня по засушливой песчаной равнине.
— Есть у нас кто знакомый в Сан-Диего? — спросил он.
— У меня нет.
— Сан-Диего… эта идея мне нравится. Если доедем.
— Он ждет, что мы его подберем.
Конверс был уверен, что нет никаких солончаком, никакого железнодорожного полотна, которое пересекало бы шоссе. Это ясное, свежее раннее утро заставило его размечтаться о другой реальности, в которой нет мест подобным углам.
— Почему всякое дерьмо валится на мою голову? — спросил он Мардж. — Нравится мне это, что ли?
— Ты справляешься.
— Справляюсь? — разозлился он. — Как я ненавижу такие разговоры, ты бы знала.
— Извини, — сказала Мардж.
— Когда бомба упала на Хиросиму, мой отец работал в «Двадцать одном»[111]. — (Мардж передернуло, и она от вернулась к окну. Она уже не раз это слышала.) — Когда он пришел домой, то спрятал от меня газеты. Никогда не говорил мне об этом. Берег меня.
— Какой заботливый, — сказала Мардж.
— Да, заботливый. И очень впечатлительный. Он не видел, как горящая деревня освещает затерянную вьетнамскую долину, не видел атаки штурмовиков на бреющем. Как и его отец. Он и не представлял, что возможно подобное.
— Повезло ему, что вовремя умер, — заметила Мардж.
— Говорят, мир катится к концу. Потому, мол, и такая всюду жопа.
— Мечтать не вредно, — сказала Мардж. — Мир просуществует еще миллион лет.
Услышав о миллионе лет, Конверс едва не заснул за рулем. Он вовремя спохватился и удержал машину на дороге.
Чем дальше они ехали, тем ниже и выжженнее становились холмы — вскоре пропали и дубы, и желтая трава. Наконец по обеим сторонам шоссе потянулась плоская земля с торчащими кое-где мескитовыми деревьями и почернелыми кустиками, уходящая на север к бурым отрогам гор. Дальние хребты, крутые, с острыми вершинами фантастических форм, которые придал им ветер, образовывали зубчатую линию горизонта. Через несколько миль они подъехали к узкоколейке, пересекавшей шоссе. Рельсы уходили на север, в пустоту, к горам.
Конверс остановил машину и выбрался наружу. Вокруг не было ни души, и ни единой машины впереди или позади. Он оперся локтями о квадратный капот и уронил голову.
— Прислушайся, — сказал он, когда снова поднял голову, — это невероятно.
Мардж нетерпеливо мотнула головой.
— Что невероятно? — спросила она почти с мольбой.
— Тишина, — ответил он. — Приходит из ниоткуда и уходит в никуда.
Мардж выбралась тоже и посмотрела вдоль рельсов:
— Он идет где-то там.
— Я не верю в это, а ты?
— Верю, — сказала она.
Конверс забрался обратно в «лендровер».
— Тогда ладно. Поехали, заберем его.
Она подошла к машине и с жалостью посмотрела на него.
— Слушай, — сказала она. — Ты давно уже мог выйти. Ты сидел за рулем… мог бы заехать на автобусную остановку. Мог бы остаться на той заправке.
— Не шути со мной, — ответил Конверс. — Посмотрим, там ли он. Все равно больше нечем заняться.
Она села в машину.
— Дурь будет у него.
— Осмелюсь сказать, что, видимо, будет. То-то радости, да? Заодно и приложишься.
— Не знаю еще.
— Смех, да и только, — сказал Конверс. — Ты должна знать, хочешь ты слезть или нет. Все это про себя знают.
— Да, хочу.
— Просто поговори со мной немного, чтобы я не уснул, большего я не требую.
Он старался держать «лендровер» как можно ближе к рельсам. Машину подбрасывало на, казалось бы, незначительных неровностях почвы. Шоссе позади скрылось из виду; они мчались вперед, объезжая черные обломки породы и кусты с хлесткими ветками, побуревшими от креозота.
— Ты хочешь слезть с иглы и хочешь подобрать его.
— Должна, — поправила она.
— А разве не хочешь?
— Дело не в хотении. Мне это необходимо.
— Значит, мы уже на уровне зачаточной нужды, — проговорил Конверс. — Там и обоснуемся. Там — клёво.
Мардж нетерпеливо взглянула на него:
— Я говорила, что ты не обязан ехать. Что с тобой?
— Устал я.
В машине было очень жарко. Конверс расстегнул рубаху.
— Господи, какой ты нудный, — сказала она. — Стал.
Конверс не обиделся. Он уже приспособился к бездорожью и поддал газу. Он не представлял, сколько им еще ехать.
Чуть позже Мардж закрыла лицо ладонями и простонала:
— Это безумие. Здесь нас наверняка поймают.
— Здесь ничего нет, — сказал Конверс.
Он сам не понимал, что имеет в виду. Песок и пропитанный креозотом ветер, хлопающий тентом джипа, — были. Риск слететь с катушек тоже был. Все одинаково реально. Ощущение было такое, будто он только что проснулся и ему кажется, что он ведет машину.
— Поганое место, — сказал он. — Нечего тут делать.
— Никогда еще не было так страшно, — призналась она.
— Возможно, трудности духовные переходят в физические.
— Ну хватит, — взмолилась она.
Мрачная коричневая стена гор впереди росла, приближаясь.
— Я что-то вижу, — сказала Мардж.
Конверс, высматривавший выбоины перед машиной, вскинул глаза и посмотрел вдаль. Наконец рядом с рельсами он заметил синее пятнышко. Синее с проблесками, где солнце сверкало на чем-то металлическом. Сбросив скорость, он подъехал ближе.
Они вышли из машины, и Мардж побежала вперед. Конверс не стал выключать мотор. Он пошел за ней и увидел Хикса, лежавшего возле рельсов. На плече винтовка, на спине рюкзак. Бок в засохшей крови; одна рука лежит на рельсе. В ране копошатся трупные мухи.
Мардж стояла, глядя на него, потом побежала к джипу, схватила флягу с водой и помчалась обратно.
— Он в шоке, — сказала она тихо.
— Нет, он умер.
Он подошел, глянул на Хикса, на горы позади него. До них было несколько долгих миль. Конверс поразился, что Хикс ушел так далеко с таким грузом. Откинув клапан рюкзака, он увидел, что пакет с героином находится внутри.
Мардж села на рельсы, но они были раскалены, и она быстро встала. Опустилась в белую пыль и сидела, отгоняя синих мух от Хикса и плача.
Конверс смотрел на нее. Измученная, она все же была очень красива, слезы шли ей. Он мог бы, подумалось ему, сейчас снова влюбиться в нее. Он не был человеком бесчувственным, а картина была очень трогательная. Настоящая. Может, стоило ехать сюда хотя бы ради этого.
Он окинул взглядом выбеленную пустыню, пытаясь понять, что он чувствует. Страх. Поблескивающий на стволе винтовки, мерцающий в мескитовом дереве. Неизбывный, вечно преследующий его страх.
Мардж сидела, качаясь из стороны в сторону, оплакивая Хикса; ветер, вздымавший пыль, трепал ее волосы, лепил юбку к ногам. Наконец она перестала плакать, открыла рюкзак и рукавом куртки зачерпнула порошка. Потом взяла флягу с водой и вернулась к «лендроверу».
Конверс подошел к Хиксу и встал над ним — через мгновение он уже отгонял от него мух. Разве мог я подумать, размышлял он, что увижу еще столько крови, в общей сложности?
Заплаканная Мардж прыснула в сторону несколько капель и ввела иглу. Конверс смотрел, как пульсирующая кровь поднимается в шприце.
— Мы потеряли его, — сказал он.
Изогнувшись, она легла затылком на соседнее сиденье.
— И не его одного. Sauve qui peut[112].
Она продолжала лежать, и он обеспокоенно окликнул ее: