– Довольна? – с упреком спросила Гнеда подругу, когда та заплела ее косу, и обреченно взяла прялку.
Бьярки, сложив руки на груди, ждал у ворот, привалившись к верее[90]. На нем была яркая голубая рубаха, шедшая его глазам, и легкий короткий кожух без рукавов. Чем же отец пригрозил молодому боярину, что он согласился взять ненавистную деревенщину с собой?
Увидев Гнеду, Бьярки выпрямился, и, по мере того как девушка приближалась, насмешливая ухмылка медленно растекалась по его лицу. Юноша тщательно оглядел ее наряд и, добравшись до лаптей, закусил нижнюю губу, борясь со смехом. Подхватив с земли узелок, Бьярки без слов вышел со двора, а Гнеде не оставалось ничего, как последовать за ним почти бегом, потому что он, конечно, не соизволил подстроиться под ее шаг. Девушка лишь надеялась, что до дома, где проводились беседы, рукой подать, потому что Бьярки редко покидал пределы усадьбы кроме как верхом.
И верно, идти оказалось совсем недалеко, до соседнего имения. Был уже вечер, с реки тянуло сыростью, и Гнеда, зябко поведя плечами, пожалела, что не взяла теплого платка.
В усадьбе их встретили как дорогих гостей и отвели к отдельно стоящей избе, окошки которой уютно теплились в осенних сумерках.
Неожиданный взрыв хохота донесся до спутников даже через закрытую дверь, и Бьярки, улыбнувшись, прибавил шагу. Все время, пока они шли, боярин вел себя так, будто был один, не глядя на Гнеду и не разговаривая с ней, и сердце девушки совсем упало, когда он толкнул тяжелую дверь. Яркий свет залил их, и Бьярки сразу же нырнул внутрь, оставляя Гнеду стоять на пороге.
Радостное оживление стихло. Все разглядывали чужачку.
Сначала Гнеда не могла ничего разобрать в буйном хороводе цветных пятен, но, пару раз моргнув, увидела на лавках возле стен разряженных девушек и тут же парней, одетых не менее щеголевато. Некоторые сидели на коленях, кто-то – в ногах у подруг. Несколько молодых людей стояли в середине, и Гнеда догадалась, что прервала своим появлением какую-то забаву. Эти вечерки были совсем такие же, как в Перебродах и Завежье, лишь изба просторнее и теплей, а справа – богаче.
Гнеда вжалась спиной в косяк, пока собравшиеся глазели на нее. Раздались отдельные смешки и перешептывания, девушки без зазрения совести рассматривали пришлую и, кажется, уже начали обсуждать ее наряд. Гнеда чувствовала себя так, словно оказалась на лобном месте. Она никак не могла поверить, что Бьярки просто бросил ее у порога, и принялась судорожным взглядом искать боярина в пестрой толпе. Но тот уже стоял возле миловидной девушки в малиновой верхнице. Толстая пшеничная коса, увитая жемчужными нитями, спускалась на высокую грудь, где в несколько рядов лежали блестящие мониста. Бьярки и думать забыл про Гнеду, пытаясь приобнять красавицу, а та со смехом отпихивала юношу, когда их прервал голос незнакомого парня:
– Эй, Брячко, ты что же, чернавку привел?
– Да нет же, это его люба, что давеча поколотила! – тонким смешливым голосом возразила девушка у противоположной стены и прыснула, а вокруг раздался гогот.
Кровь отлила от лица Бьярки, а его подруга перестала улыбаться. Он поднялся и направился к двери, а все притихли в ожидании. Подойдя к Гнеде, юноша остановился, буравя ее ненавидящим взором.
– Так девка это или парень, а то я разное слышал, а, Брячко? – снова раздался мужской голос, сопровождаемый новым приступом общего смеха.
– Мне дела нет, – ответил Бьярки сквозь зубы. – Тебе надо, ты и проверь, – добавил он с недоброй улыбкой и деланой веселостью.
Боярин схватил покрасневшую Гнеду за руку и потянул за собой. Девушка вздрогнула от его прикосновения и силы, с какой горячие пальцы сомкнулись на запястье.
– Садись, – зло процедил он, подводя ее к самой дальней, незанятой лавке у выхода, и Гнеде показалось, что Бьярки прилагал усилия, чтобы не толкнуть ее.
Девушка опустилась на донце прялки, вцепившись в веретено так, будто от него зависела вся ее жизнь. Гнеду трясло, и она закусывала губы, чтобы не разрыдаться. Ближайшие к ней девушки нарочито отодвинулись подальше, оглядывая чужачку с ног до головы и презрительно морща носики. Бьярки же как ни в чем не бывало вернулся к подруге и уселся на полу подле ее ног.
Теперь Гнеда поняла, почему он не сопротивлялся отцу. Привести девушку сюда было для него мукой, но он готов был потерпеть, лишь бы увидеть ее унижение.
Гнеда попыталась взять себя в руки, дрожащими пальцами принявшись за кудель. Но во рту пересохло, нитка обрывалась, а после целого дня работы над книгой глаза ничего не видели в темноте, ведь никто не позаботился о том, чтобы поставить ей лучину. Против воли Гнеда то и дело возвращалась взглядом к Бьярки, который не отходил от своей красавицы, то доставая ей из свертка припасенные пряники, то в шутку отбирая рукоделье. Гнеда сама не понимала, отчего так сжималось сердце при виде того, как блестят глаза избранницы Бьярки, когда та играючи боролась со своим почетником[91], вырывая у него пряжу.
Любопытство к незнакомке, кажется, было утолено, и все вернулись к оставленным занятиям. Девушки завели песню, возобновились игры. Сначала затеяли «веревочку», потом принялись за «платочки» и «голубки», и Гнеда сама не заметила, как, отложив веретено на лавку, начала неотрывно следить за чужим весельем. В какое-то мгновение она совсем забыла о том, где находится и как ее приняли здесь, хотелось тоже вскочить и взяться за руки с другими девушками или быть выбранной смелым парнем «козкой». Эти игры были знакомы и милы ее душе, но все смотрели мимо Гнеды, словно она пустое место, и горькая обида сдавила грудь. Затея Судимира вышла боком, и, вместо того чтобы веселиться среди сверстников, девушка только острее чувствовала свои одиночество и отверженность.
Гнеда не смогла больше крепиться и заплакала, не тревожась очередных насмешек, ведь никто и не глядел в ее сторону. Решив, что не пробудет в проклятой избе больше ни мгновения, девушка отшвырнула работу и кинулась к выходу.
Холодная ночь дохнула на нее свежестью и прелым сеном, и Гнеда никогда еще не чувствовала такого облегчения как нынче, когда захлопнула дверь за своей спиной. Она провела рукавом по глазам, вытирая жгучие слезы, и вдруг врезалась во что-то мягкое. В испуге отскочив, она не сдержала приглушенного крика. Из темноты на нее смотрел княжич Стойгнев.
Бьярки мог сколько угодно делать вид, что получает удовольствие от посиделок, но себя не обмануть. Вечер был испорчен.
Беседы вроде бы ладились, ему везло в играх и льстили красноречивые взгляды Звениславы. Но все это время он отчего-то никак не мог выбросить из головы мысли о девчонке, что осталась в дальнем темном углу, рядом с пауками и недометенным сором. Не мог забыть ее растерянный, беспомощный взор, когда она стояла там, хлопая своими глазами. Своими черными ведьминскими глазами. Словно на нее не смотрели, а бросались камнями.
Бьярки передернуло.
Проклятье!
Какого лешего он вообще об этом думает? Она заслужила. Сама напросилась. В другой раз не станет не в свои сани садиться.
Молодой боярин не понимал себя. Не он ли предвкушал, как все будут глумиться над ней? Не он ли чувствовал злорадное удовлетворение, когда она получила свое? Когда стародубские девчонки смеялись над поношенной посконной рубахой и этим дурацким ожерельем из рябины? Когда обсуждали ее, бесстыдно, в глаза, словно она была рабыней или чьей-то вещью? Почему же тогда на душе было так муторно? Почему он силой заставлял себя не глядеть туда?
Несколько раз Звениславка спрашивала, все ли хорошо, испытующе заглядывая в очи, словно чувствовала, что он чем-то терзался. А Бьярки так и распирало выкрикнуть, что ничего не хорошо, что он делает не то, думает не то и вообще все идет наперекосяк!
Вспомнилось, как в детстве мать перед сном гладила его по голове и наказывала перечесть события уходящего дня. Все ли он сделал правильно, не обидел ли слабого, не оставил ли друга в беде, помог ли нуждающемуся, подал ли страждущему? Нет, мама. Не сделал, обидел, не помог.
И вот, совершенно не подчиняясь его воле, глаза сами нашли пустой угол. Одиноко стоящая прялка и снова это нерадиво валяющееся на полу веретено, самый вид которого взъярил Бьярки. Он не встречал еще ни одну девку, посмевшую бы так обращаться с этим почти священным для других женщин предметом. В отброшенном ею куске дерева, обмотанном – конечно же! – слишком толстой и неопрятной ниткой, была вся она, и это сводило Бьярки с ума.
Вне себя от гнева, боярин резко распахнул дверь, вылетая из шумной избы в тихий ночной двор. Он успел уловить лишь несколько слов, когда голос оборвался, спугнутый его неожиданным появлением. Они стояли чуть в стороне, у крыльца. Слишком близко друг к другу.
Словно услышав его мысли, Гнеда сделала полшага назад, отступая от княжича.
– Ты как посмела уйти? – спросил Бьярки, изо всех сил стараясь сдержать клокочущую в душе ярость. Он и сам не мог сказать, что его так разозлило, но ему хотелось сломать или разбить что-нибудь, лишь бы выжечь из памяти ее осунувшееся лицо.
Гнеда поежилась, и тут он заметил на ее плечах плащ Ивара. Непреодолимое желание сорвать его сильным рывком, обнажить до тонкой замашной[92] рубашки заставило руку взвиться, но девушка опередила Бьярки, высвободившись из мягких складок.
– Спасибо тебе, господин, я согрелась, – прожурчал ее голос, и только после этого девушка взглянула на Бьярки. – Ты мне не брат и не отец, чтобы у тебя спрашиваться, – ответила она, и после ласковых слов, обращенных к Ивару, речь ее звучала особенно холодно и враждебно.
– Отец велел отвести тебя обратно, – возразил Бьярки, надеясь, что голос не выдаст бури, бушевавшей внутри него.
– А мне что, прикажешь ждать, пока ты со своей любушкой натешишься? – Ее звонкий голос подрагивал, и Гнеда быстрым движением провела по волосам, приглаживая выбившиеся пряди. Бьярки невольно проследил за ее пальцами и шариками пуха, затрепетавшими возле висков.