– Я сказал, чтобы ты не приближалась к моим лошадям! – яростно прошипел он.
Юноша стоял совсем рядом, так что Гнеду обдало легким и по-детски свежим дыханием, и это так противоречило грубости его слов и недружелюбию во взгляде, что девушка оторопела. Она не могла заставить себя ответить отчасти оттого, что знала – любое ее оправдание пропадет втуне, отчасти – потому что как завороженная смотрела в его глаза. Гнеда второй раз в жизни видела их так близко и теперь снова подметила тонкие лучики и синие брызги, разбегающиеся по небесно-лазоревой радужке.
– Я предупреждал тебя, – повторил Бьярки, но гораздо тише, будто бы через силу.
Он тоже не отрываясь смотрел на Гнеду, но что-то в нахмуренном взоре стало неуловимо меняться. Девушка часто видела молодого боярина разозленным, но ни разу до этого мгновения не испытывала при нем настоящего страха. Теперь же, когда голубизну очей Бьярки начали заволакивать грозовые облака, сердце ее застучало как бешеное, а с затылка вниз по позвоночнику посыпались мурашки, поднимая волоски на коже.
Бьярки прерывисто вдохнул, и Гнеда увидела, как легонько вздрогнули тонкие крылья его носа. Взгляд юноши вдруг быстро опустился к ее губам, и девушка ощутила, как в груди закручивается теплый клубок. Глаза Бьярки снова рванулись к ее очам. Он смотрел испуганно, но это длилось один миг. Взор боярина вновь упал на уста Гнеды, и неожиданно юноша сделал шаг вперед, уничтожая всякое расстояние между ними. Его рука нырнула под косу, зарываясь глубоко в волосы, и Бьярки с силой притянул Гнеду к себе.
Когда их губы встретились, девушке показалось, что внутри разорвалось что-то горячее и искрящееся, и словно расплавленное железо потекло по венам вместо крови. Вторая рука Бьярки обхватила Гнеду за пояс, прижимая к себе так крепко, будто он боялся, что девушка станет вырываться. Но Гнеда была слишком ошеломлена, чтобы думать о чем-то, кроме того, какими мягкими и теплыми оказались его губы, какими неожиданно нежными были их прикосновения. Это ощущалось так странно – только что они были чужими друг другу, только что Бьярки был готов испепелить ее одним взглядом, и вот теперь он очутился так близко, как никто никогда до него. Гнеда едва ли могла помыслить о том, чтобы коснуться Бьярки даже случайно, а теперь он сам прижимал ее к себе, а Гнеда чувствовала, насколько горячо его тело, задыхалась в объятиях, сильных и желанных, тонула в запахе – костра, земли после дождя и скошенной травы – и вкусе, терпком, пряном, сладковато-полынном.
Бьярки оторвался от губ Гнеды лишь на мгновение, чтобы метнуться по ее лицу ошалевшим, хмельным взглядом и снова поцеловать девушку. Теперь в движениях боярина была алчность. Его пальцы не больно, но чувствительно сжали в горсти ее волосы на закосье. Другой рукой он медленно поднимался по ребрам, не пропуская ни одного вершка, гладя и прижимая к себе.
Колени подкосились, когда она ощутила, как его язык бесстыдно проскользнул ей в рот, соединяясь с ее собственным, пробуя Гнеду, упиваясь ею. Пылающий комок сполз куда-то в живот и стал невыносимо горячим, и естество девушки кричало, что только Бьярки способен избавить от этого огня, разделив его с ней.
Губы боярина на миг оставили уста Гнеды, и она была готова заплакать от разочарования, но тут же почувствовала жадные поцелуи на шее и скулах, окончательно выбившие почву из-под ног. Вновь найдя ее рот, Бьярки сдавленно застонал, и дрожь прошибла Гнеду с головы до пят.
– Погоди, – выдохнул он, все еще стискивая ее в объятиях, и, быстро оглядевшись по сторонам, откинул задвижку денника, проталкивая их обоих внутрь.
Гнеда, получив краткую передышку, на мгновение вновь обрела ясность рассудка. Страх, отступивший было под напором затопившей ее страсти, снова вернулся.
Что она делает? Это ведь Бьярки! Тот, что еще несколько дней назад называл ее вахлачкой и неотесанной мужлаткой[94]. Который ненавидел ее!
Но ведь это тот же Бьярки, что нес ее тогда через реку, который смотрел так, что сердце заходилось в неистовом беге, тот, о ком она не переставала думать все это время…
Но вот они уже в углу, остро пахнет сеном и лошадиным потом, и Бьярки припечатал ее к стене, продолжая покрывать безумными поцелуями, продолжая гладить с пугающим исступлением, обжигая заходящимся дыханием.
– Нет, – голос Гнеды прозвучал слишком тихо, и она сама не услышала себя. – Нет, постой. – Девушка приложила всю силу, чтобы высвободить ладони и упереть в его грудь. Сердце юноши под пальцами билось так же отчаянно, как и ее собственное.
Но боярин не замечал этого слабого сопротивления. Он прижимал Гнеду к себе за поясницу, трепещущей рукой борясь с завязкой ее рубахи.
– Пусти, – громче и решительней сказала девушка, пытаясь оттолкнуть его от себя.
– Глупая пташка, зачем ты бьешься? Я не обижу тебя. – Улыбающиеся губы Бьярки касались мочки ее уха, обдавая шею жаром. – Тебе будет хорошо, очень хорошо. Моя маленькая смуглянка…
Нежный сбивчивый шепот заставил предплечья девушки покрыться гусиной кожей. Эти ласковые слова составляли такую разительную противоположность всему, что Гнеда знала от Бьярки раньше, что они напугали ее едва ли не больше, чем его прикосновения.
– Нет, отпусти меня!
Но он будто не слышал, и девушка почувствовала мягкое, но настойчивое давление его колена, которое пыталось развести ее плотно сжатые бедра. С ужасающей ясностью на Гнеду сошло озарение. Он обещал отомстить ей, отсмеяться. Значит, вот как боярин решил это сделать.
– Не смей трогать меня! – собрав остатки воли, яростно выкрикнула девушка ему в лицо, одновременно со всей мочи колотя кулаками в грудь.
Гнеда успела увидеть изумление в диких пасмурных глазах, когда вдруг перед ней мелькнула тень, и какая-то неведомая сила отбросила Бьярки в сторону. Лишившись опоры его рук, девушка, не удержавшись, рухнула на пол. Ее мелко трясло, лицо пылало, зацелованные губы саднили, а тело, не получившее долгожданного утоления, истошно ныло. Гнеда подняла помутившийся от выступивших слез взгляд и увидела припертого к противоположному углу Бьярки, а рядом – Стойгнева, который крепко держал побратима вытянутыми руками. Тот сопротивлялся, пытаясь вывернуться, но княжич жестко приложил его о стену. Раздавшийся стон уже выражал боль, а не удовольствие, но его звук заставил на миг вспыхнуть почти потухший огненный сгусток в самом нутре Гнеды.
– Бьярки, ты спятил! Остынь! – прорычал Стойгнев.
– Пусти! Пусти, я не трону ее. Да оставь же меня! – зло и устало прошипел юноша, отшатываясь от друга и сползая вниз, зарываясь ногами в разворошенную солому.
Несколько мгновений княжич недоверчиво смотрел на побратима сверху вниз, словно взвешивая его слова и способность здраво мыслить, а затем двинулся к Гнеде, на ходу стаскивая с себя плащ.
Он присел перед девушкой на корточки, тревожным взглядом пробегая по ней с головы до пят, и Гнеда с нестерпимым стыдом поняла, что Стойгнев оценивает, насколько далеко успел зайти Бьярки. Насколько далеко успели зайти они.
– Ладно, ладно, будет, – как ребенку, разбившему коленку, сказал он, набрасывая на ее трясущиеся в ознобе плечи накидку. – Вставай. – Княжич помог Гнеде подняться и, запахнув на ее груди полы плаща, легонько подтолкнул к выходу. – Ступай к себе, да никому не говори ни о чем, слышишь? – Он испытующе заглянул ей в глаза. – Ничего плохого не случилось, слышишь? Запрись и не выходи сегодня. Поняла?
Дождавшись еле заметного кивка девушки, Стойгнев ободряюще, но слабо улыбнулся и закрыл за ней дверь денника. Последнее, что слышала Гнеда, прежде чем покинуть конюшню, был тяжелый вздох, и она так и не поняла, кому из двоих мужчин он принадлежал.
– С глузду съехал? – снова спросил Ивар, будто в этом был какой-то смысл. – Она гостья в твоем доме, под опекой твоего отца! О чем ты думал!
Бьярки утомленно провел рукой по лицу. Его все еще потряхивало, он чувствовал себя возбужденным и злым и меньше всего хотел выслушивать поучения брата.
– Не ты ли говорил мне давеча, что тебе на нее тошно смотреть? Не ты ли звал ее размужичьем[95] и как там еще? Кожа да кости?
Бьярки с омерзением поморщился. Он сам был себе настолько противен, что никакие слова Ивара не могли вызвать большего отвращения. И между тем… Стоило только закрыть глаза, как перед ним вставало ее загорелое лицо с нежными, в тончайшем пушке щеками. С губами, красными и сладкими, как полуница. Широко распахнутые блестящие очи, в которых в кои-то веки не было неприязни, а было лишь желание, равное по силе – он мог поклясться! – его собственному. На языке Бьярки все еще был ее вкус, и сама мысль об этом снова поднимала волну вожделения.
– Мало стало дворовых девок – не твои ли слова? – продолжал неистовствовать Ивар, но у Бьярки не было сил дерзить ему в ответ.
– Хватит, – почти с мольбой попросил он. – Я не знаю, что на меня нашло.
– Не знаешь? Или просто решил показать девчонке, где ее место?
– Что? О чем ты? – нахмурился юноша.
– Надумал осрамить ее в ответ, вот о чем.
– Нет, – просто ответил Бьярки, потирая висок. – Я увидел, как она гладит Усладу, и у меня перед глазами побелело от ярости. Она ведь все поперек мне делает, будто нарочно. А потом… Я вдруг забыл, о чем говорил. Забыл, на что сержусь. Словно начал падать в колодец какой, понимаешь? Ничего кругом не вижу, темнота, и дух захватывает, а она глядит на меня, и… – Юноша сглотнул и помотал головой, хватаясь за чуб. – Наваждение какое-то.
– А если б я не пришел?
Бьярки поднял на друга взор, и в нем была мука. Он вспомнил, как Гнеда сидела в углу, словно затравленный зверек, и ее слипшиеся от слез ресницы казались еще длиннее.
– Проклятая ведьма, – прошептал Бьярки, безнадежно скребя по дну своего сердца в поисках оставшейся ненависти и, к своему отчаянию, не находя ни капли.