Когда Гнеда проснулась на следующее утро, первое, во что уткнулся ее взгляд, был плащ княжича, так и оставшийся лежать в ногах. Воспоминания тут же нахлынули, оживляя в памяти и то постыдное удовольствие, которое она испытывала от раскаленных прикосновений Бьярки, и холодный страх в животе от того звериного и неуправляемого, что проснулось в нем, что она сама невольно разбудила, не оттолкнув сразу же, дав себя заманить, отвечая и поддаваясь его касаниям.
Девушка зажмурилась так, что за веками полетели белые мушки. Если бы Стойгнев не появился, страшно даже подумать, что бы произошло. Да и без того стряслось немало. Как она теперь посмотрит в глаза обоим?
Гнеда сокрушенно понурилась. Неужели Бьярки настолько ненавидел ее, что готов был пойти на бесчестье? Но разве можно целовать того, кого ненавидишь? Все это никак не укладывалось в голове девушки, и она решила больше не думать о случившемся.
Гнеда велела Стороне отослать плащ своему спасителю, и каково же было ее удивление, когда чернавка вернулась с небольшим лукошком, наполненным отборными орехами и пахучей княженикой. Внимание Стойгнева тронуло Гнеду, но одновременно что-то тревожное, похожее на нехорошее предчувствие, кольнуло в груди.
В последнее время девушка много и часто думала о княжиче. О том, с какой неожиданной добротой он отнесся к ней на посиделках, утешив простыми, ласковыми словами. О кратких мгновениях в Завежье, с запоздалой благодарностью и по-новому глядя на его поступок. Вспоминала, как испугалась, когда он с неприступной бесстрастностью решал ее судьбу после глупого поединка с Бьярки. А еще возвращалась в мыслях к откровению Фиргалла о том, что Стойгнев должен был стать ее мужем. В той, другой жизни. Несостоявшейся. Которой она лишилась волей его отца.
Это были опасные, ненужные думы. Гнеда не могла позволить себе увлечься княжичем. Все чаще приходилось вспоминать, зачем она здесь, и подобные размышления отрезвляли. Целью являлся Войгнев, и жизнь, которой она нынче жила, была ненастоящей. Гнеда пряталась за личиной, обманывая даже тех, кто относился к ней хорошо, как Судимир и Славута. Нельзя разрешать себе пускать корни. Привязываться. И уж тем более – к сыну того, кого она пообещала убить. Отомстить за отца. За мать. За свою отнятую жизнь.
Но вся решительность Гнеды пропадала, стоило ей увидеть Стойгнева. Почти всегда мельком, мимоходом, отчего украденные полувзгляды делались только ценнее и желаннее. Да и сам княжич не облегчал положения, ловя, ища, отвечая на ее взоры, заставляя сердце девушки смятенно вздрагивать.
Гнеде временами становилось настолько страшно, что хотелось думать, будто она ошибается, подозревая, что стала видеть Стойгнева чаще обычного. Но и Славута между делом удивленно заметила, что княжич, кажется, поселился в их усадьбе. Мог ли он и вправду приезжать из-за Гнеды? Она сознавала, что была в его глазах лишь простолюдинкой, пригретой богатой семьей, и такому, как он, не пристало смотреть в ее сторону.
Но он смотрел.
Гнеда слышала от дворовых девушек, что иные мужчины из бояр и дружины не считали зазорным заводить себе подруг среди челядинок. Глупые говорили об этом мечтательно, а разумные – с горечью, потому что конец у таких связей был почти всегда один. В лучшем случае, назабавившись, их отправляли в дальнюю деревню. Редко когда дети от таких союзов признавались, и соблазненной девушке оставалось лишь воспоминание об отгоревшей любви. Иначе было с рабынями, у которых даже не спрашивали согласия, и Гнеда с состраданием думала о судьбе таких женщин.
Но сама она была свободна и могла выбирать. Стойгнев не заходил дальше взглядов, и иногда Гнеде казалось, что она выдумывает, а княжич смотрит на нее не чаще, чем на любую другую. Но как-то раз он заглянул в книжницу, где работала девушка, и за те несколько мгновений, что они провели наедине, душа ее успела уйти в пятки. Стойгнев с необычным для него смущенным смешком сказал, что искал боярина, но его слова звучали неубедительно, а глаза странно поблескивали в полумраке, и Гнеда смогла выдохнуть, лишь когда он, помедлив, вышел вон, извинившись, что напугал ее.
Зачем княжич так поступал? Разве имел он право обнадеживать ее, бедную девушку без семьи, столь далеко стоящую, как он думал, от него по происхождению? Разве не завлекал в ту же ловушку, из которой сам спас, вырвав из объятий побратима? Гнеда, наученная Фиргаллом осмыслять каждое собственное и чужое деяние, не могла не задавать себе этих вопросов. Но рядом с ней больше не было наставника, а она оставалась всего-навсего неопытной девушкой шестнадцати зим от роду, которой благоволил не просто сам княжич, а красивый молодой воин. Пытаясь оправдывать свои чувства, Гнеда говорила себе, что, сделавшись ближе к сыну, она приблизится и к отцу, что смотрит на Стойгнева только как на средство подобраться к князю. И в этом была бы доля истины, если бы девушка не просыпалась по утрам с надеждой на то, что княжич нынче приедет в поместье, взглянет на нее, промолвит слово. Если бы не выискивала его глазами и не трепетала бы, заприметив издали заветный багряный плащ.
Между тем Бьярки стал относиться к Гнеде еще хуже. Если раньше боярин делал вид, что не замечает ее, то теперь девушка все чаще ловила на себе его хмурый взор. К облегчению Гнеды, они не встречались с глазу на глаз с того злосчастного дня, но даже заметив юношу издалека, она содрогалась от нескрываемой им неприязни. Бьярки сделался настолько раздражительным, что вспыхивал по всякому мелочному поводу, и Гнеда даже слышала от Стороньки о его перепалке с княжичем, возникшей, по словам чернавки, на пустом месте.
Тем временем дорога пала[96], и, наконец, был назначен день отъезда. Судимир на прощанье наказал Гнеде пообещать ему не пропускать бесед, и девушке не оставалось ничего иного, как безропотно подчиниться. Благо парни приходили туда не так часто, а в отсутствие Бьярки любые издевательства снести было гораздо легче. Тем более что нападок в сторону Гнеды больше почти не случалось. Зато в первый же вечер к ней неожиданно подошла русоволосая избранница младшего Судимировича.
– Здравствуй, – проговорила она мягким нежным голосом и поставила рядом с девушкой светец. Гнеда заметила, что остальные боярышни притихли и с любопытством наблюдали за подругой, но та не обращала на них внимания. – Что же это ты опять в темноте сидишь? Так много не напрядешь, – заметила девушка, с еле заметной усмешкой кивнув на Гнедино рукоделие.
Гнеда не была тонкопряхой и знала за собой этот недостаток, но плохо скрытая снисходительность в голосе собеседницы покоробила ее.
– Спасибо тебе, сестрица, – поклонилась Гнеда, все же искренне благодаря за принесенную лучину. – Прости, не знаю, как тебя звать-величать.
– Звениславой, – улыбаясь, ответила девушка, разглядывая новую знакомую, и у Гнеды мелькнула глупая мысль, что и светец-то она принесла только ради этого.
Сама Звенислава вблизи оказалась еще краше. Сливочно-белая кожа светилась здоровьем, на круглых щеках играл легкий румянец, лучистые светло-карие глаза осеняли длинные пушистые ресницы. Такой красавице не нужны были украшения, но и в них недостатка не имелось. Ожерелье в три ряда, усерязи с цветными каменьями, крохотные перстеньки на маленьких тонких пальцах – все было при ней.
– А тебя, я слышала, Гнедой зовут.
– Верно, – кивнула Гнеда, ожидая, что еще скажет боярышня. Любопытство было объяснимо, но то, что из всех девушек к ней подошла именно подруга Бьярки, настораживало.
– Ты уж не журись, что мы такие неласковые, попривыкнуть дай. И на Брячко не гневайся, – добавила Звенислава, бросив на Гнеду острый быстрый взгляд, – он ведь добрый. И отходчивый.
Гнеда ощутила неприятный холодок какого-то неясного чувства и со странным злорадством подумала, что бы сказала эта уверенная в своем превосходстве боярышня, коли бы видела, как ее драгоценный Брячко…
Гнеда усилием воли оборвала мысль. Она ведь пообещала себе не думать больше об этом. Дверь вдруг отворилась, и в избу вошла статная высокая девушка. Непринужденно сбросив легкую шубку на лавку, она, не спеша охорашившись, подсела к подругам. Сказав им какую-то шутку, гостья сама заливисто засмеялась, тут же поддержанная хохотом подруг. Было что-то заставившее Гнеду задержаться на ней взглядом.
– Это Добрава, – шепнула Звенислава, тоже глядя на новую девушку. – Какова лебедушка? У нее в почетниках сам княжич ходит, – без зависти, но с уважением добавила она. – Того и гляди невестой назовет.
– Невестой? – не владея собой, спросила Гнеда сдавленным голосом.
Звенислава чуть удивленно покосилась на нее.
– Сватов еще не засылали, но если не Добрава, то кто? Вятше ее батюшки боярина во всем Стародубе не сыщешь, ну а остальное сама видишь. – Девушка выразительно приподняла пушистые брови.
Да, Гнеда видела. Добрава уже держала себя княгиней, до того была осаниста и величава. Гнеда никогда не смела подумать о себе как о невесте Стойгнева. То, что могло бы случиться, но не случилось, не в счет. Нынче она была сиротой из далекой деревеньки, а не дочерью князя. Но выбери Гнеда иную долю, оставшись с Фиргаллом, она могла бы попытаться вернуть свое имя. Будь она внучкой князя Аэда, разве не по-другому бы посмотрели на нее все эти люди? Разве зазорно было бы Стойгневу посвататься к ней? Но тут же девушка напомнила себе, что не внучка Аэда она, а дочь Ингвара. Дочь Яромира, истинного князя Залесья. И узнай княжич об этом, впору было бы подсылать бы не сватов, а убийц.
Бьярки стоял, затаив дыхание. Она медленно приближалась, не замечая его, и юноша приготовился. Боярин лишь краем сознания удивился тому, что девушка была без понёвы, совсем как тогда, в ночь Солнцеворота, и белая рубашка зловеще светилась в полумраке сеней.
Бьярки опустил взгляд к ее ногам. Опять босиком. Маленькие, изящные стопы едва выглядывали из-под подола, и он почувствовал сумасбродное желание прикоснуться к ним.