Гнеда поравнялась с его укрытием, и Бьярки сделал шаг из темноты.
Черные глаза уставились на него без страха. Юноша распознал в них лишь негодование и ненависть. И силу. Страшную силу над ним, сокрушавшую и не дававшую спать ночами. Бьярки хотел только одного – сломить ее и снова стать свободным. Боярин сгреб девушку в охапку, так что она едва успела придушенно пискнуть. На ощупь нашел дверь. Еще миг – и они уже в сыроватой прохладе клети.
Она не кричала, молча и ожесточенно вырываясь, но Бьярки лишь усмехнулся. Куда ей было тягаться с ним. Он брал волка и вепря, с рогатиной ходил на медведя, воевал со степняками. А она всего лишь тщедушная девчонка. Но ее возня раздражала, и Бьярки быстрым умелым движением схватил тонкие запястья одной рукой, а другой проворно намотал длинную косу на кулак, обездвиживая Гнеду и открывая шею, где бешено билась маленькая голубоватая жилка.
Она больше не глядела на него, замерев и закрыв глаза, обманчиво-покорно ожидая своей участи. Бьярки нахмурился и толкнул девушку на кучу сена в углу. Сорочка немного задралась, открывая смуглые лодыжки.
Он медленно подошел к ней. Теперь девушка не отрываясь смотрела на него, вызывающе вздернув подбородок. Не отказываясь от своей глупой гордости, даже валяясь у него в ногах. Можно было подумать, что девчонка спокойна, но он-то видел волны дрожи, пробегавшие по всему ее худому телу.
Бьярки присел перед ней на корточки и потянулся к завязкам на груди. Когда пальцы боярина почти коснулись ее, девушка бросилась вперед, пытаясь оцарапать ему глаза. Свирепея, юноша сжал ее предплечье, другой рукой шаря по шее. Девчонка дернулась, и вместо горловины рубахи в его горсти оказалась рябиновая нитка. Бьярки не успел остановить силу рывка, и ягоды прыснули в разные стороны кровавыми брызгами. Его рука замерла, а алые бусины все скакали, попадая ему в лицо, ударяя по губам, осыпаясь на пол. Вдруг тишину прорезал страшный, хриплый звук. Она смеялась, а ягоды все сыпались и сыпались, больно стегая Бьярки, отлетая от него в девушку, которая все сильнее заходилась сумасшедшим хохотом. Ее губа треснула, и из ранки сначала медленно, а затем все быстрее засочились гранатовые капли. Они смешивались с рябиной, падая на рубаху, расплываясь по кипенному полотну, и Бьярки зажмурился, не в силах смотреть на эту запятнанную белизну. Он вскочил, задыхаясь, и с содроганием ощутил под ногами целый ковер давленых ягод, перемешанных с чем-то склизким. Юноша сделал шаг назад, отступая, но поскользнувшись, беспомощно схватил рукой воздух и начал падать назад. Последнее, что он запомнил, был одуряющий, липкий запах крови и грохот ее смеха в ушах. Молодого боярина поглотила темнота, и он проснулся.
Бьярки рывком сел на постели. Это был сон, всего лишь сон. Слава Небесному Отцу!
Он провел ладонями по лицу, будто умываясь от страшной грезы. Взмокшая рубашка противно пристала к спине. За окном разливалась густая осенняя ночь. Бьярки вновь лег и прикрыл глаза, но сон больше не шел к нему. Слишком ярко стояла перед внутренним оком сверкающая безумными глазами Гнеда.
Бьярки часто думал о ней, слишком часто, и вот теперь она нагнала его и во снах. Как ни старался он забыть о том помутнении, что нашло на него в конюшне, не было ни дня, когда бы юноша не вспоминал, как пахла ее кожа – топленым молоком, таволгой и еще чуть-чуть чем-то мужским – дегтем, лошадью и железом, и этот лишний, неправильный запах дразнил и волновал.
Что происходило? Что она делала с ним?
Бьярки до конца не мог дать ответа на вопрос Ивара, что бы произошло, если бы он не подоспел вовремя. Боярину не приходилось принуждать ни одну девушку, но он почти никогда не слышал «нет». А если и слышал, то оно на самом деле означало «да». Но не в этот раз. Бьярки и сам не заметил, как ее податливость сменилась отторжением. Миг назад она таяла в его руках словно масло, а потом вдруг застыла, в то время как зубы Бьярки сводило от желания. У него было не так много женщин, но он никогда не хотел ни одну из них так сильно, как проклятую оборванку, там, в темном деннике, пропитанном лошадиным потом и навозом, и от этого Бьярки чувствовал беспомощность и отвращение.
Она приворожила его. Присушила. Только так можно было объяснить тоску в душе, томление в теле, необходимость смотреть на нее, скрываясь, будто ночной тать. Каждый день Бьярки приостанавливался у окна отцовой книжницы, только чтобы сквозь мутную пелену слюды увидеть очертания склонившейся над тусклым пламенем жировика тени.
Он разрешал себе постыдные несколько мгновений, в которые, оставаясь незамеченным, с другого конца усадьбы смотрел, как Гнеда играла с детьми в лапту, и ее мягкий смех посылал волну мурашек по спине.
Когда она, обмотавшись платком так, что открытыми оставались лишь глаза, чесала лен с дворовыми девками, Бьярки заставлял себя думать, какие у Гнеды, должно быть, мозолистые и грубые руки, но вместо этого нечаянно вспоминал бархат ее щеки и чувствовал, как не брезгливость, а нечто совсем иное накатывало на него, встревая в горле, не позволяя вдохнуть полной грудью.
Юноша избегал встречаться с ней, особенно в конюшне, но все-таки иногда в деннике Гуляя, любимого коня боярина, до него доносился звук скребницы, шуршащей по гладкому лошадиному боку, и ласковый шепот, которым она разговаривала со своим вороным, заставлял сердце сжиматься в необъяснимой тоске.
Бьярки ловил себя на мысли, что, когда он был занят однообразным делом, его думы неизменно возвращались к Гнеде. Он вслед за Иваром против воли с восхищением размышлял о том, сколько же мужества должно быть запрятано в этой невеличке, раз она пустилась в одиночку в такую дальнюю, опасную дорогу. Осмелилась сунуться на двор его отца. В конце концов, приняла бой с мужчиной. Одновременно подозрения Бьярки лишь усиливались. Слишком много здесь было необычного и странного, чтобы поверить, будто девчонка пришла в Стародуб случайно.
Но нечто иное терзало Бьярки еще сильнее. Между вахлачкой и Иваром что-то происходило.
Она смотрела на побратима, и ее взгляды заставляли кровь в жилах Бьярки стыть от необъяснимой ярости. А еще хуже было то, что Ивар отвечал ей. Это были короткие, тайные взоры, но Бьярки видел, как нежный румянец заливал щеки девушки, как блестели ее очи, когда она поспешно отводила их, как еле приметная улыбка блуждала на ее губах еще долго после встречи с княжичем.
Неужели у нее хватило наглости даже подумать об Иваре? Как она, эта мужичка, эта лапотница, смела? Но, к ужасу Судимировича, Ивар не только не поставил девчонку на место, а вместо этого стал чаще наведываться в усадьбу. Бьярки чувствовал себя преданным. Появление друга больше не вызывало у него радости, лишь подозрение и злость. Юноша был противен сам себе, но не мог ничего поделать со жрущим изнутри чувством, не дававшим дышать, названия которому он не ведал.
Бьярки пробовал одергивать себя, напоминая, что она просто девчонка, далеко не первая у его друга, но это не помогало. Ивар снова отнял ее, как тогда, в той затерянной деревеньке, где они отстали от охоты в канун Солнцеворота. Где же теперь были его отповеди? Разве она перестала быть бедной сиротой под опекой Судимира? Или вся разница состояла лишь в том, что к Ивару, в отличие от Бьярки, она шла добровольно?
Душу молодого боярина раздирали постыдные, недостойные мужчины муки, о существовании которых он раньше и не догадывался. Бьярки умолял отца взять его с собой в полюдье, только бы оказаться как можно дальше от этих двоих, но Судимир отказал, велев защищать дом и оставаться подле княжича. А словно чтобы сделать его жизнь еще более невыносимой, боярин завещал сыну присматривать за Гнедой.
Снег больше не таял и легким покрывалом лежал на заснувшей до весны земле. Ночи становились темнее и непрогляднее, и последние краски исчезли из мира, сделавшегося черно-белым, словно пепелище отгоревшего поминального костра осени.
С отъездом князя Гнеда могла вздохнуть спокойнее, и чувство вины немного ослабило свой гнет. Когда весь город собрался, чтобы проводить своего правителя в долгий путь, девушка впервые увидела Войгнева. Даже издалека сходство между отцом и сыном бросалось в глаза, что только лишний раз напомнило Гнеде о том, насколько нездоровыми являлись ее чувства к княжичу. Он был плотью от плоти ее врага, и ничто не могло изменить этого.
Войгнев казался ровесником Судимира, но в нем не было крепости боярина. Гнеда заметила, что, несмотря на все попытки скрыть это, князь слегка прихрамывал, и девушка сомневалась, что без сторонней помощи он бы сам взобрался на коня. Ему, должно быть, тяжело давалась и езда, и только сотни глаз, обращенных на Войгнева, заставляли его прилюдно покидать город верхом, как подобало сильному воину.
Стойгнев был тут же, рядом с отцом. Во всем его теле чувствовалось напряжение. Он не отрывал глаз от Войгнева и, оттеснив стремянного, сам подсадил князя в седло. Войгнев был сдержан и лишь сухо кивнул сыну на прощание, и Гнеда невольно задумалась, была ли эта скупость чувств вынужденной или наедине с сыном князь держался столь же холодно.
Но вот слова прощания были сказаны, поклоны отданы, и поезд выехал за ворота. Стародубцы во главе с оставшимся блюсти княжескую волю посадником Лютом Рознежичем провожали своего правителя в строгой тишине, а лица княжеского отряда вторили им сумрачной суровостью.
Без Судимира в усадьбе стало тише и печальнее. Вышеслава была молчалива, Судислав, оставшись за хозяина, разрывался между домом и княжеским двором, и даже дети присмирели, чувствуя настроение взрослых. Но жизнь шла своим чередом, и постепенно все вернулись к обычным делам. Гнеда, повинуясь данному слову, по вечерам ходила на беседы, преодолевая неохоту и робость. И хотя она все еще не доверяла Звениславе, приветливость знатной боярышни существенно облегчала жизнь, и остальные девушки стали терпимее относиться к чужачке. Гнеде даже нравилось работать в своем уголке, слушая грустные и нежные песни и вполголоса подпевая им. Только в те дни, когда ближе к ночи являлись парни, девушка тихо выскальзывала из избы, не желая встречаться ни с Бьярки, ни тем более со Стойгневом, страшась еще сильнее почувствовать свою неприкаянность и чуждость.