Несмотря на тревоги дня, Гнеда мгновенно погрузилась в крепкий здоровый сон. Она проснулась оттого, что Катбад немилосердно расталкивал ее.
– Что-то стряслось? – испугалась девушка, вскакивая с хвойной подстилки.
– Вот-вот рассветет, пора.
И они двинулись дальше. Теперь Катбад шел без вчерашней спешки. Безмятежно проведенная ночь немного умерила его волнение, но он не переставал поглядывать по сторонам зоркими глазами охотника. К счастью, опасения Кузнеца оказались напрасными, и к вечеру второго дня окольными стежками путники добрались до деревни.
Лесная тропа кончалась у реки, откуда к жилью вел неглубокий каменистый брод. Как же сладостно было окунуться уставшими ногами в студеную воду после целого дня ходьбы! Гнеда и Катбад весело переглянулись: кажется, их путешествие заканчивалось благополучно. Гром почувствовал их настроение и весело поскакал вперед по мокрым валунам.
Перейдя на правый берег, они поднялись вверх по крутому холму. На деревню уже спускались сумерки. Скотина была загнана, над домами ровными столбиками курился дым. Приятно пахло речной сыростью, остывающим после жаркого дня песком и свежим хлебом. Эти запахи напомнили Гнеде Переброды, и она почувствовала тоску по дому. Кто знает, суждено ли ей вернуться?
Под деловитый лай собак спутники дошли до места. Дом Твердяты стоял на высоком берегу. Внизу уютно журчала Листвянка. Из-за плетня доносилось нежное благоухание первоцветов. Двор потихоньку погружался в полутьму, люди и звери готовились к вечерней трапезе и сну. Лишь собака, почуяв чужаков, принялась разрываться злым осипшим лаем.
Не успел Кузнец остановиться у ворот, как из избы выпорхнула тень.
– Батюшки, Катбад, ты ли это? – всплеснула руками маленькая женщина, появившаяся перед ними. Гнеда сразу узнала голос своей кормилицы, который совсем не изменился со временем. – А я слышу, Раскат заливается, думаю, кто же это пожаловал!
Твердята разглядывала гостей, беспокойно заправляя выбившуюся прядь под повойник[11]. Ее тело оставалось по-девичьи хрупким, на загорелом, уже тронутом первыми морщинами лице проступали обветренные скулы, ясные голубые глаза озабоченно перебегали с Кузнеца на девушку.
– Батюшки, Гнеда, деточка! – Твердята скорее догадалась, чем узнала свою молочную дочь.
– Твердята! – Девушка не смогла сдержать радости и заключила женщину в объятия. – Вспомнила меня?
– Да как забыть, доченька! Какая же ты большая выросла, – воскликнула Твердята, вскинув руки и отстраняя от себя девушку, чтобы разглядеть ее. – Заневестилась уж поди! В понёву впрыгнула…[12] – Твердята сложила руки на груди, подперев одной из них подбородок, и мелко закачала головой. – Как же скорехонько время бежит, батюшки мои. Уж даве-то тебя на руках нянчила!
Гнеда счастливо засмеялась, и Твердята залюбовалась ею. Девушка уже перешла грань детства, ее тело начало приобретать мягкость, но глаза оставались ребяческими. Вороная коса доходила до пояса, вокруг которого действительно была обернута красно-зеленая понёва.
– Да что ж мы тут стоим! – всплеснула вдруг руками женщина. – Идем в избу!
– Погоди, – понизив голос, остановил ее Кузнец. – Мы не просто в гости пришли. Сможешь ты приютить девку на время?
– Отчего ж не приютить, – удивленно ответила Твердята. – Мы ведь как раз зимусь[13] старшую выдали в Дубно, пашня да сев на носу, там и страда, лишняя пара рук как раз ко двору!
– Ну вот и славно, – удовлетворенно кивнул Катбад.
Когда Твердята ввела в сруб гостей, все домочадцы сидели за столом. Женщина торопливо что-то прошептала мужу, который лишь молча кивнул и встал, здороваясь с вошедшими.
– Мир твоему дому, Вячко! – поклонился Кузнец, не впервые бывавший в этой семье. – Хлеб да соль!
Пока мужчины обменивались словами приветствия, Гнеда переглядывалась с детворой, разрывавшейся между любопытством к вновь прибывшим и досадой от задерживаемого ужина. Гнеда в свою очередь низко поклонилась хозяину дома и старичку – видимо, отцу Вячко, – и Твердята поспешила усадить ее на лавку.
– Пчелка, а ну пододвинься. Небось и не помните друг дружку, а ведь от одной груди кормились, – засмеялась Твердята и потрепала по головам Гнеду и ее соседку. – Вот, дочка моя, тебе молочная сестрица.
Пчелка приветливо улыбнулась и подала гостье ложку.
Гнеда была так полна впечатлений от переживаний и дороги, что остаток вечера, проведенный в доме кормилицы, вспоминался потом словно в тумане. После ужина детей отпустили спать, взрослые же остались за беседой. Уходя, Гнеда кинула прощальный взгляд на Кузнеца, но тот с сосредоточенным видом обсуждал что-то с Вячко.
Твердята отправила девушек ночевать в сенник. Перед тем как улечься, Пчелка вдруг спохватилась, что не показала своей новоявленной сестре недавно родившегося теленка. И еще долго перед сном они гладили нежную бархатистую шерстку пахнущего молоком и сеном малыша под неодобрительным взором рогатой мамаши.
Пчелка никак не могла наговориться – все братья и сестры были гораздо младше, и теперь у нее вдруг появилась сестра и подруга одновременно. Но Гнеда, свернувшаяся калачиком в постеленном на сено овчинном кожухе, уже не разбирала слов. Речь Пчелки постепенно сливалась с переливом реки внизу. Шумные вздохи коровы, печальный скрип коростеля на лугу, непривычная сытость и запах чего-то родного, давно забытого и вновь обретенного, заставили ее уснуть самым сладким за долгое время сном.
5. Семья
На другой день Гнеда не сразу поняла, где находится. Сквозь дрему она услышала звуки льющейся воды и тихий женский голос. Девушка пошевелилась, и щеку укололо сеном. Из хлева доносилась утренняя возня, поквокивали куры, тихонько стукало ведро о корыто, и хлюпала пойлом корова. Твердята что-то ласково говорила ей, а может быть, теленку. Чуть в отдалении скрипнули ворота и фыркнула лошадь, прошуршали колеса телеги.
Гнеда с усилием стряхнула с себя сонную негу и приподнялась на локтях. Рядом посапывала Пчелка, утренний свет мягко очертил ее умиротворенное лицо, вишневые губы и светлые ресницы. Девушка потеребила подругу за плечо.
– Ты чего? – спросонья удивилась Пчелка.
– Мать уже скотине корм задает, а мы все дрыхнем.
– А-а-а, – вяло пробормотала девушка и, махнув рукой, перевернулась на другой бок. – Она меня бережет. Говорит, в молодухах еще наработаюсь.
Последние слова Пчелка уже мямлила сквозь сон.
Гнеда вздохнула и принялась спускаться. Тихо, чтобы не разбудить спящих по-летнему в клети детей, она прошла в избу. Дрова в растопленной печи уже догорали, и устье зевнуло на девушку жаром, когда она наклонилась к стоящей рядом бочке напиться.
– Батюшки, ни свет ни заря. Ступай досыпать, дочка! – удивленно засмеялась вошедшая Твердята.
Она была в чистой рубахе, опрятно закатанные рукава обнажали тонкие загорелые руки. На шее краснела рябиновая низка.
Гнеда улыбнулась в ответ:
– Пойду воды натаскаю. – Она взялась за дверь, но тут вспомнила: – А где Катбад?
– Да они втроем чуть свет орать[14] вышли. Жаворонок да жаба уж давно песни поют, выгоняют в поле[15].
Подхватив коромысло, девушка направилась вниз к реке. Она миновала амбар, прошла огород, который, как и поле, ждал со дня на день принять в себя семена будущего урожая. Поленница на краю подворья была по-хозяйски полна дровами на любой случай: и жаркие березовые, и еловые, смолистые и трескучие, и ольховые, которые в мыльне любую хворь выгонят из тела. А вот и сама баня, почти у самой воды.
Дойдя до реки, Гнеда первым делом умылась и причесалась. Она переплела косу и перехватила волосы очельем[16]. Набрав полные ведра, девушка склонилась над одним из них.
Из дрожащего зеркала на нее глядели насмешливые карие глаза. Гнеда не любила своего отражения. Ее лицо было слишком угловатым, глаза – недостаточно большими и слегка раскосыми, нос, напротив, казался чересчур велик, а уж темные волосы и брови напоминали ей и всем окружающим, что она чужачка. Но в это утро девушка на удивление нравилась себе. Да и румянец на щеках проступал даже через закопченную злым весенним солнцем кожу. Улыбнувшись смуглянке в ведре, Гнеда легонько шлепнула по воде ладонью, и ее образ разошелся колеблющимися кругами.
Вернувшись в дом, Гнеда как следует вымела печь и помогла Твердяте скинуть на под пять пухлых хлебов, которые хозяйка успела сотворить из кислого ноздреватого теста. Потом в четыре руки убрали избу, вычистили дресвой[17] полы и хорошенько выскребли стол ножами. Перетряхнули постели и завели квашню на вечерние пироги. До завтрака они успели еще расстелить на росной траве холсты, а когда проснулись малыши, их уже ждали на столе вчерашние щи с ржаным караваем. Пчелка удивленно приподняла бровь, увидев свою новую сестру, распоряжающуюся по дому, словно это она, Пчелка, была у нее в гостях.
Дети, и так почти не дичившиеся незнакомки, вскоре совсем освоились с ней, и не успела Гнеда оглянуться, как одни уже сидели у нее на коленях, а другие прыгали около, принося на похвальбу кто игрушку, кто глиняную свистульку. Старшему мальчику минуло десять, и он уже смотрел маленьким мужичком. Мать поручила ему важное дело – отнести пахарям горячее в поле, и он с многозначительным видом ждал, пока она приноравливала ему на плечо жердь с привязанными с обеих сторон горшочками.
День утекал как сквозь пальцы в заботах, которые Гнеда со странной радостью разделяла с Твердятой. Словно старалась наверстать все то, чего была лишена в сиротстве. В Перебродах девушка то и дело подвязывалась на разные дворы – где посидеть с малыми ребятами, где напрясть пряжи, где помочь с обмолотом, где прополоть, и уж обязательно проводила все лето на сенокосе и жатве. Но все это было приработком, службой для чужих людей, теперь же Гнеда впервые чувствовала себя дома, в семье.