– Назови меня по имени, – приказал он охрипшим, непослушным голосом. – Как меня зовут?
Несколько мгновений она смотрела на него, и Бьярки видел, как поволока безумия медленно покидает ее взор. Гнеда тихо выдохнула и обессиленно опустила голову на песок, закрывая глаза и отворачиваясь. Она разом обмякла, а из-под закрытых век по скуле к уху скатилась слеза.
Бьярки все еще нависал над ней, дрожа от возбуждения и гнева. Ему хотелось ударить ее. Хотелось перегрызть горло, которое она словно нарочно подставила, сдаваясь. Стиснув зубы, он со злостью откинул ее запястья и, пошатываясь, поднялся на ноги. Его тошнило. Юноша забрел в реку и осел на колени. Он должен был отмыться от Гнеды, от ее запаха, от ее предательства.
Бьярки чувствовал себя уничтоженным. Раздавленным, убитым.
Юноша вылил на лицо несколько пригоршней холодной воды и тяжело поднялся. Он не останется здесь больше ни мгновения. Ни в усадьбе, ни в городе. Только не на той земле, где ступает она.
Бьярки медленно пошел вверх по тропинке, не глядя на застывшую без движения Гнеду. Он больше не ощущал ни страсти, ни ненависти, только изнеможение и пустоту. Юноша был на самом косогоре, когда смутное чувство неправильного приказало ему обернуться. Девушка лежала так же, как он оставил ее, и в положении нелепо раскинувшегося тела было что-то страшное.
Забыв про гордость, Бьярки в один миг слетел вниз.
– Гнеда! – воскликнул юноша, падая в траву рядом с ней.
Он прикоснулся к ее руке, но от его давешней грубости не осталось и следа. Бьярки бережно повернул девушку к себе и снова позвал по имени, но ответа не последовало. Его вдруг осенило, и он положил руку на ее чело.
– Какой же я остолоп, – пробормотал Бьярки, торопливо подхватывая безжизненное тело. – Потерпи, моя пташка, я отнесу тебя домой.
Когда Вышеслава осторожно вошла в горницу, Бьярки сидел, неподвижно глядя в одну точку перед собой. Брови боярыни сердобольно изогнулись, и, покачав головой, она приложила одну руку ко рту, будто стараясь удержаться от ненужных речей. На девушку, неподвижно лежащую под одеялом, Вышеслава не взглянула. Если бы что-то переменилось, она бы давно знала от Бьярки.
Вышеслава уже не пыталась образумить сына, втолковывая ему, насколько непристойным является то, что он днюет и ночует в покоях незамужней девушки. Вслед за Бьярки она уже отбросила всякое представление о приличии. Ей хотелось лишь одного – чтобы ее любимый сын наконец отошел от страшной спячки, в которую он впал в ту злополучную ночь седмицу назад. И если для этого требовалось выздоровление девушки, принесшей в их дом лишь худое, что ж, пускай.
В голове у боярыни не укладывалось, что Гнеда посмела отвергнуть Бьярки, да еще и такой ценой. Было до сих пор страшно вспоминать, как ее младший сын появился в воротах усадьбы, мокрый и грязный, держащий на руках бесчувственную девушку в разодранной одежде.
– Сынок, выпей, – ласково сказала она, протягивая ему чашку с горячим сбитнем и усаживаясь рядом.
Бьярки без слов принял напиток и не глядя выпил до дна, так же молча возвратив кубок матери.
– Верно говорят люди: не тот болен, кто лежит, а тот, кто над болью сидит, – сочувственно заметила Вышеслава, и юноша наконец посмотрел на боярыню, да так, что она тут же пожалела о сказанном.
– Бьярки, ты сделал все, что мог. И Еловита привел, хотя он от князя ни на миг нынче не отходит. Нет сил смотреть, как ты губишь себя…
– Не смотри, коли не любо, матушка, – оборвал ее Бьярки, и Вышеслава обиженно поджала губы. Она даже начала подниматься, но сын поймал ее за руки и зарылся в них лицом. – Я не знаю, не знаю, что мне делать, – быстро прошептал он в ее теплые ладони, и боярыня отняла одну, чтобы погладить его по голове.
– Слезами горю не помочь. Не в твоем норове сидеть без дела. Развейся. Посмотри, какое вёдро нынче стоит. Как соловьи заливаются.
Бьярки нахмурился и помотал головой. Она не понимала.
– Помнишь, когда Сбыша болела?
Вышеслава подобралась и недоверчиво поглядела на сына. Ей не нравилось, куда шла их беседа.
– Как не помнить. Вовек не забуду, – мрачно сказала она.
– Что ты делала тогда?
Вышеслава закусила губу, сложив руки на груди. Тяжело вздохнув, она ответила:
– Матери-земле молилась, сынок, что ж еще. Обыденную пелену соткала. Да еще, – добавила она, слегка оживляясь, – было у меня ожерелье. Золотое, каменьями-жемчугами усыпано. От матери моей досталось в приданое, а той – от ее бабки. Дороже ничего не было в моей семье, верили, что приносит оно удачу. Попросила я тогда у богов исцелить дочь, а взамен принять то ожерелье.
– И что же? – горячим шепотом спросил Бьярки.
– Пошла Сбыша на поправку в ту же ночь, – улыбнулась Вышеслава. – Так-то. – Она провела по коленям, будто сбрасывая с них крошки.
– У меня нет золотого ожерелья, – задумчиво проговорил Бьярки.
– У каждого из нас есть что-то очень дорогое, чем не погнушаются и боги, – возразила боярыня и тут же осеклась, заметив, как разжигается взгляд сына. – Нет, сынок, – всплеснула она руками, – не слушай, не слушай меня, старую дуру!
– Нет, мама, – улыбнулся Бьярки, но его лицо было сумрачным, – ты права. Есть кое-что и у меня. Но не тревожься, ты будешь только рада, если боги примут мой ничтожный дар.
Он посмотрел на Гнеду долгим взглядом, а затем встал и, поцеловав мать, тихо вышел вон.
Весенняя ночь обняла его удушливо-сладким благоуханием черемухи и теплым ветром с остывающих полей. Духота спирала грудь, но верхушки деревьев уже беспокойно шуршали, предвещая грядущий дождь.
Бьярки оставил лошадь у перелеска, ведшего в старую дубовую рощу. Сюда редко приходили люди, чувствовавшие себя жутко среди огромных деревьев, властно раскинувших мощные корявые ветви и безмолвно охраняющих подступы к холму. Дубы было запрещено рубить под страхом смертной казни, но едва бы нашелся такой смельчак или безумец, посмевший бы навлечь на себя гнев силы куда более неотвратимой и грозной, чем той, что располагал самый могущественный людской правитель.
Юноша поклонился до земли, прежде чем ступить под сень исполинских деревьев, и вытащил из-за пазухи заготовленный каравай и кожаные мехи. Преломив хлеб и окропив его вином на большом гладком камне, он прошептал невидимым привратникам слова приветствия и просьбу принять его подношение. Ветки над головой Бьярки одобрительно зашелестели, и молодой боярин поднялся, воодушевленный благим знамением. Едва он успел сделать несколько шагов, как сверху одна за другой мелкой дробью посыпались капли. Удары множились и нарастали, и вскоре дождь уже в полную силу забарабанил по навесу листвы. Дубрава наполнилась свежей прохладой и опьяняющим запахом мокрой земли и клейких почек.
Неожиданно небо осветилось, так что Бьярки на миг увидел серебристо-черные нити дождя и очертания холма впереди, а следом раздался громовой раскат. Юноша ощутил легкое пощипывание на коже от предчувствия опасности и близости цели.
Бьярки вымок до костей, пока взбирался по склону. Влажные волосы щекотали лицо, и боярин несколько раз по-звериному мотнул головой, стряхивая холодные брызги. Они с грозой двигались навстречу друг другу, и, когда юноша взошел на вершину холма, треххвостая плеть молнии исполосовала небо прямо над его головой.
Страха не было. Бьярки принес на священную гору вызревшее решение, поэтому не колебался. Припав на колени, боярин решительно достал меч из ножен и положил на ладони. Это был славный клинок, заказанный когда-то отцом у лучшего свеннского оружейника, клеймо которого холодно поблескивало в гаснущих сполохах. Сколько раз этот меч спасал Бьярки, сколько раз умывался человеческой кровью…
– Отец Небесный, – начал Бьярки, и его голос подрагивал от волнения, – крепко ты хранил меня от стрелы и от копья, от меча и ножа, от огня и железа, от дерева и от воды. Все ты видишь, все знаешь, и никогда доселе не просил я у тебя ничего. Ныне молю тебя. Не за себя. За девушку, именем Гнеда, что сгорает от злой лихоманки по моему скудоумию. Строгий, справедливый отче, возьми все, что есть у меня. Возьми этот меч, что во славу твою разил врагов. – Бьярки схватился двумя руками за черен и со всей силы вогнал клинок в землю. – И возьми мое слово. Я отступаюсь от этой девушки, ибо своей постылой любовью едва не сгубил ее. Возьми же меч мой и слово мое. Если надо, возьми жизнь мою, пусть только она живет.
Юноша вынул из-за пояса нож и скользнул им по руке. Приложив окровавленную ладонь к крестовине, он прошептал:
– Как руда моя горяча, как железо это крепко, так же крепко мое слово, отныне и до века.
Бьярки закрыл глаза и опустил голову, ожидая своей участи. Через смеженные веки он почувствовал, как холм озарился белой вспышкой и земля задрожала от отдаляющегося рокота.
Бог ответил ему.
Гроза уходила на север.
32. Новый князь
Славута внесла с собой в горницу запах горячего толокна и раздражения. Поставив еду рядом с кроватью, она тяжело вздохнула и опустилась на скамейку. Гнеда осторожно пошевелилась, стараясь забраться повыше на подушку.
– Спасибо, Славутушка, – проговорила она. – Что стряслось, рассердил тебя кто?
Молодая боярыня снова вздохнула.
– Да нет с ними сладу, – с горечью отозвалась она. – Как стрыйко Бьярки уехал, Негашка житья мне не дает своими вычурами! А сегодня так и вовсе на головах стоят…
Гнеда одеревенела. Это было первое упоминание младшего Судимировича за время болезни, и девушка не ожидала, что его имя так чувствительно отзовется в душе.
Она выздоравливала медленно. Гнеду долго не оставлял длинный, путаный сон, с одной стороны, страшный и тяжелый, но с другой – наполненный надеждой оттого, что рядом все время был кто-то сильный и добрый, не дававший в обиду. Сама Гнеда старалась не вспоминать события, предшествовавшие ее нездоровью. Они слились с тем мучительным сном, что принесла лихорадка, и теперь было сложно отличить действительность от болезненного бреда.