[156] принес в Корнамону полуночные ветры и вьюги, но Фиргалл тоже не намеревался задерживаться, и они выехали на свой страх, поймав в череде метелей и буранов окно затишья.
Гнеду до последнего не покидало опасение, что Бран что-то выкинет. Передумает, подстроит, спутает. Произошедшее настолько потрясло ее, что девушка никому не верила. Единственное, чего ей хотелось, – спрятаться от всего мира и наконец почувствовать себя защищенной. Только было ли на свете такое место?
Но пришел день, и после недолгих приготовлений и прохладных прощаний сани унесли их от мрачной, убранной снегом усадьбы, и сжатое тревогой сердце Гнеды постепенно отпустило. Она смотрела назад, и долго еще трепещущие волосы Дейрдре горели прощальным костром, превращаясь в крошечный рыжий огонек, а потом и вовсе погаснув в белой дали.
К облегчению Гнеды, Фиргалл избрал прямой путь, и им не пришлось снова брести через степь. Большую часть времени девушка лежала, зарывшись в пушистый мех, бездумно глядя на низкое серое небо и проплывавшие над ней деревья, ветки которых были похожи на огромных черных птиц. Она не могла надышаться свежим морозным воздухом и, убаюканная мерным скрипом полозьев, засыпала самым здоровым и спокойным сном за все последние месяцы. С каждой убежавшей назад верстой Гнеда чувствовала прилив сил. Только теперь она по-настоящему исцелялась.
Словно зверь, с мясом вырвавшийся из кляпцов, Гнеда оставила в Корнамоне часть себя, но это была нездоровая, отмершая плоть, и, как бы ни было больно ее обрубить, нынче она ощущала облегчение.
Гнеда не заметила, в какой миг раздался голос Фиргалла. Она и не думала слушать или отвечать, а сид говорил о лесе, через который они ехали, о том, какая лютая в этих краях бывает зима, припоминал о своих странствиях, далеких землях и замерзших морях, и вдруг девушка обнаружила себя раскрывшей от удивления рот, с замиранием сердца внимающей рассказам о пазорях[157], двухсаженных белых медведях и нескончаемой северной ночи. Гнеда жадно потребовала подробностей, позабыв, что дала себе зарок не говорить с Фиргаллом. Отчего-то ей думалось, что теперь, открыв свою истинную сущность, сид переменится, превратится в чудовище, может, даже обрастет шерстью и клыками, но Фиргалл был совсем такой, как раньше: терпеливо объясняющий то, чего она не понимала, незаметно поправляющий шубу, съехавшую с ее ног, безупречный и насмешливый, умный и сдержанный.
И вот она уже сама пересказывает все, чем жила эти два года, с изумлением отмечая, что немалая часть ему и так известна. Гнеда намеревалась утаить от Фиргалла хотя бы то, что касалось Бьярки, но он задавал кажущиеся безобидными вопросы, уточняя то тут, то там, кивая, умело распутывая клубок ее мыслей и чувств, и в конце концов девушка перестала сопротивляться. Впервые она могла свободно поверить кому-то свои переживания, которые слишком долго держала в себе. Фиргалл внимательно слушал, не перебивая, и исповедь снимала с ее души тяжелый камень.
В то же время между ними пролегла незримая черта, переступить которую было нельзя. Гнеда не могла спросить сида об отце и матери. Не только потому, что больше не верила ему, хотя и это тоже. Девушка чувствовала, что словами о прошлом разрушит хрупкое равновесие, необъявленное перемирие, после чего ей придется попытаться либо простить, либо отомстить, и ни того ни другого Гнеда сделать не могла. Но ответы были ей нужны, нужны как воздух. Поэтому она и ехала в Стародуб.
Судимир являлся единственным человеком, который мог рассказать правду. Нет, не правду – в ее существовании Гнеда уже сомневалась, – но свой взгляд на те далекие события. У боярина не было известных девушке причин обманывать ее, поэтому он мог поведать, кем была мать и что на самом деле произошло между ней и князем.
Да что между ними могло произойти, глумился внутри Гнеды насмешливый едкий голос. То же, что едва не случилось с тобой. Помнишь, в конюшне?
Рабыня.
Гнеда не могла смириться с этой мыслью. Ей, проведшей в сиротстве всю жизнь, было почти немыслимо привыкнуть к тому, что ее мать звалась княгиней. Теперь же девушке предстояло принять куда более тяжелую правду. И то верно говорят люди, полынь после меду горше самой себя. Фиргалл занес Гнеду слишком высоко, и свержение вниз вышло болезненным.
Кем была эта женщина? Дочерью, проданной разорившейся семьей в холопки, или пленницей из чужедальней страны? Обошелся ли князь с ней по-людски, или все случилось в пьяном дурмане, где-то в темном углу?
Ингвар, благородный и смелый, боготворящий свою прекрасную жену, вдруг превратился в обычного мужчину, кому было не чуждо все человеческое, и низкое в том числе. Презренная рабыня, так сказал Фиргалл. Гнеда мало знала об исподе жизни, но князь явно мог подыскать себе наложницу более высокого происхождения. Стало быть, отец оказался совсем неразборчив.
Могла ли она вообще звать его отцом? Не был ли он извергом, насильно взявшим мать, не запомнившим ни ее лица, ни имени, который и о рождении незаконной дочери-то и не знал?
Но ведь сид сказал, что Ингвар просил за нее перед смертью. Выходит, знал. Но…
Гнеду грызла эта неопределенность. Она во что бы то ни стало должна узнать о родителях.
Судимир не откажет, но как решиться пойти к нему? Как она посмеет после всего, что произошло? Даже показаться в Стародубе? От мысли о возможной встрече с Бьярки ее ладони становились холодными и мокрыми. Могла ли Гнеда все еще объясниться с ним? Рассказать, что он был единственным светом в ее жизни?
Фиргаллу только предстояло встретиться со Стойгневом, и как знать, удастся ли ему отозвать княжескую опалу. Сид успокаивал Гнеду, уверяя, что найдет способ смягчить правителя, но, когда спустя две седмицы они подъехали к городу, оставил девушку в близлежащей деревеньке, не решаясь везти ее сразу в Стародуб.
Утром он долго и тщательно одевался, обстоятельно отдавал распоряжения и выглядел совершенно невозмутимо, но Гнеда никак не могла унять беспокойства, а когда сани тронулись, увозя величественно расположившегося в них сида, от тревоги принялась метаться, не зная, куда себя деть. За весь день она едва присела, бродя из угла в угол по горнице. Наступил вечер, а Фиргалл все не возвращался. Гнеда, гонимая волнением, слонялась за околицей, но огни в домах гасли один за другим, а единственным звуком, нарушавшим тишину, был хруст снега под ее ногами.
Лишь под утро, когда девушке удалось кое-как задремать, поезд сида въехал на подворье.
Он очень устал. Даже мороз не придал цвета бледному лицу, и нынче Гнеда вдруг заметила, как Фиргалл постарел. Ранение не прошло бесследно, и что-то в сиде надломилось навсегда.
Он отослал людей и, утомленно сбросив плащ и перчатки, опустился на лавку с чашей вина в руке. Сделав глоток, Фиргалл блаженно закрыл глаза, и девушка подумала, что это, должно быть, его первая настоящая пища за весь день.
Веки сида дрогнули, и он посмотрел на Гнеду.
– Все обошлось. Можешь быть спокойна, Ивар не тронет тебя.
Его голос звучал глухо.
– Что ты сказал ему? – шепотом спросила девушка, усаживаясь напротив.
Фиргалл слегка приподнял брови, а потом изможденно провел рукой по лицу.
– Правду. Что ты была обманута и действовала, влекомая ложными посылами. Что, хотя и не Яронега, приходишься сестрой будущей княгине Ардгласа. Что ты, пусть незаконнорожденная, но дочь Ингвара, и в тебе течет княжеская кровь Бориветричей.
Сид снова сделал глоток и замолчал, направив невидящий взор перед собой.
– Спасибо, – тихо сказала Гнеда, несмело тронув его за рукав, и Фиргалл вздрогнул. Он отодвинулся от нее.
– Ты благодаришь меня? – криво усмехнулся он, и тусклые глаза озарились болезненным свечением. – За что же? За то, что использовал тебя как наживку, как манную пташку? За то, что вторгся в твою жизнь, как лихоимец в приютивший его дом? Подверг опасности, оставил на расправу? За что именно?
Фиргалл буравил ее яростным взором, и девушка опустила руки под стол, чтобы сид не увидел, как они трясутся. Гнеда хотела ответить, но слова встали поперек горла, как рыбья кость.
– Ты всегда защищал меня. Если бы не ты, Финтан давно бы…
– Если б не я, Финтан бы и не думал тебя искать! – громко, словно был пьян, заявил сид.
– Ты увез меня от Брана, – пробормотала Гнеда, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы.
Фиргалл ткнул в ее сторону пальцем, украшенным перстнем с яхонтом, точно обвиняя:
– Ты попала к нему из-за меня! Не смей благодарить меня, дочь Ингвара! Я убил твоего отца, и этого не забыть ни тебе, ни мне.
Фиргалл залпом допил оставшееся вино и, громыхнув кубком об стол, тяжело поднялся, направившись к выходу. У самого порога он остановился, посмотрев на девушку вполоборота.
– Ты хотела видеть Судимира. Послезавтра он будет ждать тебя в усадьбе.
Гнеда подняла взгляд, но успела увидеть лишь хлопнувшую за сидом дверь.
Она никогда еще не одевалась так долго. Фиргалл привез вещи, которые когда-то подарил ей в Кранн Улл, и нынче Гнеде впервые хотелось облечься в эти одежды, завеситься украшениями, завернуться в прохладные блестящие ткани. Она надевала непривычные наряды как воин, наглухо затягивающийся в броню перед решительным сражением. Гнеда снова чувствовала себя самозванкой в парче и серебре, но нынче была рада этому ощущению, надеясь скрыться за ним, притвориться кем-то иным, чтобы больше никто не сумел добраться до ее настоящего нутра. Хотя бы из этой, последней схватки ей хотелось выйти невредимой.
День выдался морозный и ясный, и ветер ворошил ворсинки меха у ее лица. Встречные останавливались, провожая сощуренными от яркого солнца глазами незнакомые сани, но Гнеда не замечала ничего. Чем ближе они подъезжали к усадьбе, тем сильнее колотилось сердце, и девушка не знала, чего боялась сильнее – слов Судимира или встречи с его сыном.