Но все было напрасно. Гнеда равнодушно пожимала плечами, продолжая носить старую рубаху и понёву. Ее не прельщали веселые посиделки, потому что в лице каждого парня ей мерещился Бьярки, и девушка предпочитала коротать вечера с детьми, рассказывая им небылицы и нянча малышей.
На праздник Солнцеворота приехала Пчелка, и Гнеда была несказанно рада увидеть подругу. Та лучилась счастьем, с гордостью неся рогатую кичку[161]. Ей повезло жить душа в душу со своим Гораздом, и Пчелка хотела, чтобы все кругом разделяли радость, переполнявшую ее саму. И как Пчелка ни допытывалась у подруги причины ее грусти, скрыть которую не получалось, Гнеда не могла рассказать о Бьярки, будто стоило единожды произнести его имя, как развеялись бы по ветру оставшиеся крохи чего-то очень ценного, принадлежащего лишь ей одной.
Пчелка погостила недолго. Лето было в самом разгаре, подоспел сенокос, и все, кроме деда, отправились в поле. Гнеда, помнившая, как в былые времена не могла дождаться этой радостной поры, когда после знойного трудного дня, облачившись в лучшие наряды, девушки и парни собирались у реки, пели песни, смеялись, играли и жгли до утра огни, теперь засыпала в шалаше подле старших, убаюканная мерным перезвоном отбиваемых кос.
Как-то вечером, увидев, как девушка снова устраивается на ночлег под пологом, Вячко хмыкнул:
– А Ждан-то не иначе станет сторожить тебя нынче у костра. Ай не видала, как он зенки косил, когда ты зарод[162] метала? Думал, дырку прожжет. Верно, работницу присматривает, – засмеялся он в бороду, но Твердята тут же ткнула мужа в бок локтем.
– И то правда, Гнедушка, шла бы ты, погуляла, песни послушала, – ласково принялась уговаривать она.
– Утомилась я, – только и ответила девушка, опускаясь на душистую постель из свежескошенного сена.
Ноги гудели, спину тянуло, но Гнеда радовалась, ведь это значило, что ее быстрее сморит сон. Девушка даже не помнила, как выглядит Ждан. Она закрывала глаза, но перед мысленным взором появлялась лишь белая рубаха в алых узорах и размашистые движения рук, да вскоре и они растворялись, постепенно превращаясь в еле держащегося на ногах человека в разорванной, окровавленной одежде, с лицом, искаженным ранами и болью, одними глазами умоляющего ее остаться. Но она ушла. Ушла. Ушла…
– Гнеда, Гнеда! Просыпайся! – раздался беспокойный голос откуда-то сверху.
Девушка размежила веки и уперлась взглядом в перепуганную Твердяту, тормошившую ее за плечо. Она в тревоге закусывала губу, подпирая рукой щеку, и казалось, будто у нее болят зубы.
– Какой-то чужак. Спрашивает тебя.
Гнеда поднялась на локтях и посмотрела мимо кормилицы, туда, где стоял спешившийся всадник. Она вгляделась, и сердце разом ускорило бег.
На щите, притороченном к седлу, чернел оскалившийся вепрь.
40. Дары
Она успела несколько раз пожалеть, что не отказалась. Хотя едва ли такая возможность предполагалась. Скорее, посланный гонец позволял ей загодя подготовиться к неизбежной встрече.
Гнеда с самого утра не находила себе места. Она вымыла волосы, от которых теперь исходил тонкий травяной запах, и нарядилась в новую сорочку и верхницу. Пригодились и дорогие зеленые бусы, и серебряные усерязи, и расшитый шелковый поясок, и Твердята сквозь страх, который не уходил, несмотря на все уверения девушки, что ничего дурного не случится, наконец-то смотрела на молочную дочь с одобрением. Страшно было подумать, что было бы, случись Твердяте узнать, что в гости они поджидали не просто вельможу из Стародуба, а самого князя.
Но Гнеда волновалась, и ее названая мать, вернувшаяся с ней по такому случаю из поля, угадывала это.
Зачем приезжал Стойгнев? Лихорадка, в которой девушка едва не сгорела после заточения в холодной клети, навсегда выжгла из ее сердца любые добрые чувства к нему, и теперь Гнеда понимала, что за мнимой тоской по Стойгневу прятала то настоящее, что на самом деле испытывала к его побратиму. И все же Гнеда не могла думать о молодом князе равнодушно.
Действительно ли Стойгнев лишь охотился неподалеку, или у него была скрытая цель? О чем они могли говорить после всего, что произошло? Не держал ли князь камня за пазухой? Быть может, вопреки словам Фиргалла, он все еще лелеял обиду или месть? Но в глубине души Гнеда знала, что сид бы не уехал, если бы у него оставались хоть малейшие подозрения.
Девушка не понимала, для чего Стойгневу нужна встреча, и это заставляло ее строить самые разные догадки. Она не испытывала страха, но неожиданное появление князя в ее устоявшейся жизни взбудоражило и вселило тревогу. А самое главное, Гнеда умирала от неведения, гадая, будет ли Бьярки в свите названого брата.
– Едут, едут! – переполошенно крикнула Твердята, вбегая в дом, и девушка подскочила с лавки, где сидела, теребя изумрудную ленту в косе. Она заставила себя улыбнуться, успокаивая их обеих, но уголки рта непослушно дрогнули.
Гнеда коротко пожала кончики пальцев молочной матери, подбадривая то ли ее, то ли саму себя, и вышла за порог. Голова кружилась, а сердце стучало, словно готовилось вот-вот выскочить наружу, и Гнеда положила ладонь на грудь, стараясь утихомирить его.
В ворота въезжало пятеро всадников. Она сразу увидела Стойгнева, но взгляд девушки не задержался на нем, торопливо следуя дальше, к его спутникам. По левую руку князя держался рыжеватый незнакомец, помогавший своему господину выбраться из седла. Чуть поодаль – широкоплечий гридин, которого Гнеде уже приходилось видеть в Стародубе. Четвертый – высокий кметь из княжеской стражи, чье имя девушка от волнения не могла вспомнить.
Внутри похолодело, и что-то больно зацарапало под ребрами. Живот скрутило в тугой комок, и Гнеду затошнило, но в этот миг показался последний из спутников, и она узнала Бьярки.
Воздух куда-то делся, и Гнеде потребовались все силы, чтобы сделать новый вдох. В висках загрохотало.
Он был здесь. Совсем рядом.
Спешившись и привязав коней, гости направились к дому.
Гнеда вздрогнула, когда ей на поясницу легла рука Твердяты.
– Батюшки мои, – боязливо прошептала она.
– Здравствуй, хозяйка, – громко поприветствовал подошедший Стойгнев и поклонился. – Здравствуй, Гнеда Яромировна, – перевел он улыбающиеся глаза на девушку, которая оцепенела, впервые услышав имя отца подле своего собственного. Краем глаза Гнеда заметила, как медленно повернулась к ней Твердята. Догадалась ли?
Они возвратили поклон.
– И ты будь здоров, господин, – ответила Гнеда, сделав все возможное, чтобы голос ее звучал ровно.
– Проходите, гости дорогие, отдохните с дороги, разделите с нами хлеб-соль, – засуетилась Твердята, но князь остановил ее.
– Спасибо, хозяюшка. Проездом я. Дозволь нам словом перемолвиться, да и пойду я прочь с твоего двора, не стану докучать.
Твердята рассеянно попыталась снова зазвать гостей в дом, но Стойгнев заметил лавку, стоявшую в отдалении на пригорке над рекой.
– Сделай честь, Гнеда, посиди со мной немного, – попросил он, и девушка почувствовала, как что-то съежилось внутри под его слегка насмешливым и грустным взором.
Она кивнула и бросила быстрый взгляд на Бьярки. Юноша с безразличным видом смотрел себе под ноги.
Из дома выскочила Твердята с рушником и крынкой кваса, принявшись хлопотать возле гостей, и Гнеда поспешила вслед за Стойгневом. Они устроились на разных концах лавки вполоборота друг к другу.
– Не думала ты меня еще увидеть? – спросил Стойгнев, и девушка лишь покачала головой. – Неподалеку лежит мой ловчий путь, с которого мы однажды сбились. Помнишь?
Их взгляды встретились.
– Надо же, – промолвил князь, изучая ее лицо, – как я раньше не замечал в тебе сарынской крови.
Гнеда сглотнула.
– Я не хочу, чтобы ты держала на меня зло. Я простил тебя, Гнеда, и ты меня прости. Мы не в ответе за дела наших отцов, но в наших руках исправить то, что было совершено неверно.
Стойгнев поднял ладонь, сделав знак своему человеку, и вскоре тот явился с увесистым ларцом в руках. Когда слуга удалился, князь отщелкнул замок и поднял крышку, разворачивая содержимое укладки к девушке.
Первое, что она заметила в обитом аксамитом коробе, был нож в потертом кожаном чехле с рукоятью, покрытой тонкой сканью[163]. Он не выглядел богато, но производил впечатление добротно сделанной и часто использовавшейся вещи. Тут же лежали витые серебряные гривны, черненые позолоченные наручи, широкий пояс, усеянный тусклыми бляхами. Внизу поблескивали узорчатые ткани.
Гнеда вопросительно подняла глаза на Стойгнева.
– Это принадлежало твоему отцу, князю Яромиру. А значит, ныне принадлежит тебе.
Девушка снова поглядела на содержимое ларца. Помолчав, она ответила, разлепляя пересохшие губы:
– Думаю, этим должна владеть Яронега. Я… – она осеклась, – я даже не знаю, каково было мое настоящее имя.
– И все же ты его дочь.
– Но не та, что была наречена тебе в жены, – ответила Гнеда, удивившись собственной храбрости.
Кажется, Стойгнев немного опешил, но неожиданно на его лице появилась странная тень улыбки.
– А что, – его голос зазвучал тише и вкрадчивее, – что, если мне это неважно?
Гнеда нахмурилась. По ее коже пробежала змейка дрожи.
– Что, если мне неважно, что решили промеж собой наши отцы? Если я хочу решать сам за себя.
– Я дочь рабыни, – сдавленно проговорила Гнеда, уцепившись за бока укладки.
– Ты – дочь князя, – возразил Стойгнев, – и достойна стать княгиней.
Он пристально смотрел на девушку, и зеленые искры в его глазах сияли, как светлячки.
Гнеда судорожно вздохнула. К чему он вел? Неужели намекал на женитьбу?
В ее жилах действительно текла кровь Бориветричей, и тех, кто пытались поставить под сомнение законность прав Стойгнева на престол, можно было усмирить таким союзом. Кроме того, сестра Гнеды должна была вскоре стать правительницей Ардгласа, что помогло бы заручиться поддержкой влиятельных соседей. Что же до сарынского происхождения девушки, то и тут Стойгнев мог бы использовать его во благо себе в отношениях со Степью.