Отчего-то теперь ему казалось, нет ничего важнее, чем узнать, что лежало внутри, и досада и разочарование грызли Бьярки, не давая покоя.
Он был уже почти готов, превозмогая унижение, велеть седлать лошадь, чтобы отправиться обратно на поиски, наперед зная, что это иголка в стоге сена, когда в дверь знакомо постучали.
– Войди, – отрывисто бросил Бьярки, чувствуя облегчение оттого, что слуга отвлек его от безрассудных мыслей.
Жирко, появившийся на пороге, нерешительно замялся, откашливаясь. Бьярки нахмурился и раздраженно спросил:
– Ну?
Отрок переступил с ноги на ногу и вдруг достал что-то из-за спины.
– Не гневайся, господин. Ты обронил дорогой, – проговорил он, глядя в пол.
Бьярки с изумлением перевел взгляд на потрепанный узел в руке мальчишки.
– Ты… – голос Бьярки задрожал от злости и радости, – да как ты…
Он выдернул сверток.
– Брысь! – прошипел боярин, и Жирко, проворно затворившего дверь за собой, как ветром сдуло.
Бьярки отбросил подарок Гнеды на кровать и с ненавистью воззрился на него. Теперь, когда его чаяние осуществилось, он снова чувствовал себя прижатым к стене. Что же, она повелевала не только им, но даже его людьми? Разве это не было волшбой?
Подарок на свадьбу.
Бьярки зарычал и ударил рукой в стену.
Стоило ему прикрыть глаза, как из темноты тут же проступало ее лицо. Теперь-то она отбросила все личины, и больше не было нужды притворяться бедной простушкой. Где сейчас валялась рябиновая низка? Нынче на ее шее красовались сверкающие каменья. Нынче она была в серебре и шелке, и для переоблачения ей не понадобился Бьярки. Он больше не мог лелеять гордыню, мечтая, что даст ей то, чего у нее никогда иначе и не появится.
Пусть она стала другой. Это ничего не изменило в сердце Бьярки. Тоска никуда не ушла, и проклятая встреча лишь разбередила затянувшуюся было рану.
Он прижался спиной к деревянным брусьям и запрокинул голову, смежая веки.
– Уходи, – прошептал Бьярки, – уходи, уходи!
За окном послышался девичий смех. Теплый вечер так и гнал за околицу, в благоухающие вечерние луга, во влажный остывающий лес, звал купаться в парном молоке реки и любоваться розоватой дымкой заката. Но Бьярки некуда было идти. Все казалось пустым, если там не было Гнеды.
Нет, это не могло так продолжаться.
Он должен был вытравить ее из своей головы, из своего сердца, из жизни.
Летние сумерки оседали на город тонкой паутинкой. Бьярки быстро спустился в конюшню и сам взнуздал Усладу. Единожды решившись, он ощутил облегчение, и теперь боярину не терпелось поскорее добраться до места.
Дом стоял на выселках Поддубья, небольшой деревни неподалеку от столицы. Когда-то Бьярки здесь знала каждая собака, но нынче он даже не был уверен, что ему откроют дверь.
Юноша остановил лошадь возле невысокой изгороди и порывисто спрыгнул вниз. Цветы, росшие у плетня, уже закрывались, но в воздухе все еще витал тонкий сладковатый запах, напомнивший о прежних приездах.
Незнакомый кобель, выскочивший из конуры, принялся кидаться на Бьярки, но боярин прошел мимо разъяряющегося от собственного лая пса, словно не заметив. Он уже был почти у порога, когда дверь отворилась и в проеме показалась статная молодая женщина, кутавшаяся в шерстяной платок. Хозяйка тревожно нахмурилась, но узнав в госте Бьярки, мгновенно преобразилась и вальяжно прислонилась к косяку, сложив на груди руки. Женщина смерила юношу нескромным взглядом с ног до головы. На ее щеках заиграл легкий румянец, и она усмехнулась.
– Давненько ты не наведывался, боярин. Совсем дорогу забыл.
За насмешкой слышалась обида, и Бьярки облизнул губы, рассматривая женщину в ответ не менее откровенно.
Звана была все так же хороша собой. Она никогда не носила вдовьего наряда, приставшего бы ее положению, и, как Бьярки отлично знал, под ее повойником лежала лишь одна коса красивого соломенного цвета, шелковистая и блестящая.
Ее лицо было слегка тронуто солнцем, но пухлые руки оставались так же белы, как, он не сомневался, и остальное тело под рубашкой. Голубовато-серые глаза смотрели с прищуром, тонкие брови были вызывающе вздернуты, щеки так и норовили еще больше округлиться от сдерживаемой улыбки.
– Не рада? Неужто прогонишь? – спросил Бьярки, упирая одну руку о стену в вершке от ее плеча.
Очи Званы заблестели. Она кинула быстрый взгляд за спину юноше, убеждаясь в отсутствии зевак, и, схватив Бьярки за ладонь, проворно втянула его в сени.
– Обожди, кобылу твою сведу в скотник, – прошептала хозяйка и вынырнула во двор. Она вернулась так быстро, что Бьярки не сдержал тихого довольного смеха.
– Соскучилась?
– А то, – улыбнулась женщина, подходя ближе. – Уж не чаяла тебя больше увидеть, Брячко.
Она стояла вплотную к нему, и Бьярки видел, как вздымается высокая грудь. Звана раскраснелась, и несколько прядей выбилось из-под косынки, красиво окаймляя лицо.
Юноша положил руку на ее покатый бок и по-свойски притянул к себе. Округлая и мягкая, вмиг разомлевшая от одного его присутствия, Звана пахла хлебом и липой.
Бьярки перестал бывать в Поддубье, когда Гнеда заняла все его помыслы, но теперь он явился сюда наперекор себе. Пытаясь забыться. Надеясь заставить себя поверить, что объятия другой женщины смогут дать ему желаемое. Что Гнеду можно заменить на любую. Что ему все равно.
Звана прерывисто вздохнула и ухватилась за его руку, увлекая за занавеску. Очутившись в полумраке, она присела на краешек постели и повела покатыми плечами, одним красивым движением скидывая платок. Избавившись от повойника, Звана высвободила косу, давая ей рассыпаться по спине золотыми волнами.
Бьярки провел ладонями вверх по ее бедрам и поясу, собирая в складки понёву, тут же поспешно развязанную Званой, и попутно любуясь здоровым, развитым телом, с благодарностью встречая жар, зарождающийся внутри.
Оставшись в одной исподней сорочке, Звана прильнула к Бьярки, в нетерпении поддевая подол его рубахи, и юноша, не отрывая взора от лихорадочно блестящих глаз, снял пояс и поднял руки, позволяя ей раздеть себя.
– Ох, как я скучала, – проговорила она ему в шею, и горячий шепот вздыбил волоски на его коже.
Теплые ладони Званы легли на ключицы Бьярки, и он замер в ожидании поцелуя, когда вместо прикосновения у его лица раздался хрипловатый голос:
– А она не в обиде будет?
Боярин нехотя открыл глаза, не понимая, о чем толкует Звана. Она пьяно улыбалась из-под длинных ресниц, но отчего-то по спине Бьярки пробежал холодок.
– Что? – сипло спросил он.
– Та, что дала тебе это, – сказала Звана, поднося к глазам юноши тонкое колечко, висевшее на его шее, продетое на кожаную нить.
Бьярки несколько мгновений смотрел на украшение в пальцах Званы, бессмысленно моргая так, будто видел его в первый раз.
Кольцо Гнеды было единственным, что он посмел взять на память о ней, когда, дав себе зарок оставить девушку в покое, Бьярки уехал в Степь. С тех пор оно, казалось, приросло к коже. Бьярки давно не ощущал перстенька подле груди, словно тот стал частью его самого. Но теперь, когда кольцо поблескивало в руках женщины, за лаской которой он пришел, юноша удивленно осознал, что все еще продолжает носить его.
– Нет, – ответил Бьярки, сглотнув подступивший к горлу ком, чувствуя, как огонь, миг назад опалявший нутро, безвозвратно тухнет, придавленный прохладной тяжестью маленького кусочка серебра. – Ей все равно.
– Что ж у ней, камень вместо сердца, такого молодца не любить? – дразняще улыбнулась Звана и потянулась губами к Бьярки, но тот резко отвернулся, и женщина неуклюже ткнулась в его скулу. – Да что ты? – попыталась продолжить она тем же беззаботным голосом, но в ее словах зазвучала тревога. – Ай обиделся? – Звана улыбнулась, но ее красивые глаза беспокойно забегали по лицу юноши.
Бьярки отстранился, с опустошением ощущая, как на месте едва вспыхнувшей страсти расползается ледяная корка.
– Сними его! – потянулась Звана к его шее, но Бьярки, не глядя на нее, быстро надел не успевшую остыть рубашку. – Забудь о ней, иди ко мне! Ты обо всем забудешь! – отчаянно залепетала Звана, цепляясь за него, но боярин осторожно, но твердо убрал от себя ее руки.
Звана всхлипнула.
– Прости меня! Прости бабу глупую!
Ее обнаженность враз перестала казаться уместной, и Звана скрестила на груди руки в неловких попытках прикрыться.
– Нет. Это я, – отрывисто проговорил Бьярки, торопливо опоясываясь и не встречая растерянного взгляда Званы, – это я дурак.
Он поднялся и, быстро поцеловав ее в растрепанную макушку пересохшими губами, вышел вон.
41. Рубашка
Остаток лета Бьярки провел на южном рубеже, где за этот год его усилиями были возведены укрепления, которые в Стародубе теперь именовали Засекой[164]. Оттуда удобно было следить за степью, и в случае необходимости цепь мелких дозоров позволяла быстро доставить до столицы весть о поднимающейся опасности. Последний набег многому их научил.
Сарынам не очень-то нравилось новое соседство, и время от времени они ввязывались в стычки с залесцами, надеясь вытурить их со своих границ, но пока все обходилось малой кровью.
Ивар хорошо понимал важность Засеки и всячески поощрял Бьярки и его людей, присылая им лучшие припасы и щедро награждая за опасную службу. Что же до самих побратимов, то, кажется, обоих устраивало разделявшее их отныне расстояние.
Трещина пролегла между ними с тех пор, как Гнеда появилась в Стародубе, но после холодной разлом превратился в пропасть. Мост все еще соединял два берега, но былой близости уже не могло существовать. И хотя во всем княжестве нельзя было сыскать человека, более преданного Ивару, чем Бьярки, что-то очень важное, связывавшее их раньше, исчезло, и боярин знал, что возврата не будет.
Он приехал с началом осени и особенно остро ощутил то, каким чужим стал в городе. Люди здесь жили совсем иначе. Они не испытывали на своих шкурах ежедневного гнета витавшей в самом степном воздухе опасности. Их кожа не была опалена суховеем и покусана злым южным солнцем. Тут даже пахло по-другому, и Бьярки поймал себя на том, что скучает по терпкому запаху трав и потрескавшейся земли.