Непрошеная мысль посетила ее неожиданно и больно. Взял ли он уже за себя Звениславу?
Глаза Гнеды отчаянно заметались по лицу и одежде Бьярки. Несправедливо. Мужатую сразу видно по наряду, но поди отличи холостого от женатого.
Зачем он здесь?
Гнеда не замечала, как холодеют пятки на ледяном камне, как обжигает руки распалившийся жировик. Она смотрела в очи Бьярки, надеясь найти ответы на свои немые вопросы, но вместо этого услышала:
– Так и будешь держать на пороге?
Его сухой голос прорезала нечаянная хрипота, как бывает после долгого молчания или от волнения, и боярин немного смешался. На мгновение он отвел взгляд, но тут же снова посмотрел на девушку, спокойно и уверенно.
Сердце Гнеды стучало в самом горле, не давая сделать вдох. Она не была ни в чем перед ним виновата. Почему же тогда покорно склонила голову, отступая в сторону и пропуская юношу, безмолвно признавая за ним право на высокомерную холодность?
Бьярки прошел так близко, что его запах полоснул Гнеду по лицу почти осязаемой пощечиной. Ей пришлось опереться свободной рукой о шершавую стену, чтобы сохранить равновесие. Боярин поднимался наверх так, будто шел по собственному дому, и, тряхнув головой, чтобы прийти в себя, Гнеда поспешила за ним.
Когда она нагнала боярина, он уже стоял посреди писчей, без стеснения оглядываясь кругом, и Гнеда поежилась, подавляя невольное желание загородить все, что оказалось теперь перед его бесстрастными очами. Она была застигнута врасплох и боялась, что какая-нибудь нечаянно оставленная вещь предаст ее.
Сглотнув, Гнеда затравленно принялась следить за скользящим взором Бьярки, стараясь посмотреть на привычные ей предметы его глазами.
На столе, занимавшем середину писчей, высилась груда книг, тут же громоздились свитки, стопки пергамена, перья, пузырьки. Вдоль стола тянулись голые лавки без украс. Старые, высокие, давно не беленые стены. Пучки трав, венки скукожившихся грибов и золотистых луковиц на стропилах. Их взоры замерли одновременно, сойдясь на маленькой постели в углу.
Подстилка топорщилась свеженабитым сеном, ее прикрывали новая овчина и вышитое одеяло, Твердятины подарки, а сверху… Сверху, сползая небрежными складками на пол, покоился серый шерстяной плащ, которым девушка по-прежнему укрывалась каждую ночь.
Взгляды, преломившиеся в одной точке, теперь встретились. В просиявших гневом глазах Бьярки больше не осталось хладнокровия, и Гнеда поняла, насколько напускным и ненастоящим оно было.
Свет заколебался, заставляя тени на стенах пошатнуться, и девушка быстро поставила жировик на стол, пряча руки за спину.
– Зачем? – Голос Бьярки был сиплым, и боярин уже не делал попыток совладать с ним. – Зачем ты мучаешь меня? Для кого ты на самом деле сшила ту рубашку?
– Для тебя, – удивленно прошептала Гнеда.
– Для меня? – Его голос неблагозвучно дрогнул, как задетая неумелой рукой струна. – И что же я, по-твоему, должен был с ней делать? Надеть на венчальный пир? А моя жена бы сняла ее, шитую тобой, в нашу первую ночь? Так ты задумывала?
Боярин трясся всем телом. Самообладание осыпалось с него одним махом, как снег с задетой ветки.
Моя жена.
– Я скроила ее, пока ждала свадьбу с Браном, – тихо, не находя смелости взглянуть на Бьярки, проговорила девушка. – Представляла, что выхожу не за него, а за тебя.
Все произошло так быстро, что Гнеда и не поняла, как Бьярки вдруг оказался совсем близко. Он схватил ее за плечи и встряхнул, принуждая посмотреть на себя. Пламя испуганно колыхнулось, словно пытаясь вступиться за девушку, но вместо страха или боли Гнеда почувствовала наслаждение от его прикосновения. Ей хотелось, чтобы Бьярки сжал ее крепче, до синяков, до багровых отметин на коже, которые останутся, даже когда он уйдет.
Словно прочитав эту нездоровую мысль в ее взгляде, Бьярки опомнился и ослабил хватку. А она продолжала упиваться его близостью, запахом выжженной на солнце полыни, голубизной осеннего неба в злых глазах.
– Ты хотела его! – яростно прошипел Бьярки, и его речь была приправлена обличающей горечью. – Хотела престола и власти.
– Я хотела, чтобы ты ушел, – возразила Гнеда, боясь пошелохнуться, боясь, что он вспомнит о забытых на ее предплечьях руках и отдернет их, как тогда, в Твердятином дворе. – Если бы ты стал упорствовать, Бран убил бы тебя. Я пообещала ему, что сделаю так, что ты уйдешь. Пообещала, что добром стану его женой, если он отпустит тебя. Я не хотела говорить тех слов. Но еще больше я не хотела твоей смерти.
Они смотрели друг на друга один долгий миг.
– Все, что ты сказала тогда, – начал Бьярки, и голос снова подвел его, прервавшись. – Все это – правда. Трус, измывающийся над беззащитной девчонкой, вот кто я такой. Видят Небеса…
Он наконец отпустил ее руки, отступая, и Гнеду захлестнуло чувством невосполнимой потери. Она бесстрашно рванулась к Бьярки, но его взгляд, одновременно измученный и предостерегающий, остановил девушку в полушаге.
– Все, что я тогда сказала… В ложь легче поверить, когда она переплетается с правдой. Да, было всякое. Ты обидел меня, но нашел силы признать свою вину, и я простила тебя в тот же миг. Клянусь! – горячо проговорила Гнеда, и что-то неуловимо изменилось в очах Бьярки. Словно из лапы животного вынули занозу, и острая боль прекратилась. – Клянусь, я давно забыла о тех временах и помню иные твои поступки. Как ты избавил меня от позора на колядках. Как храбро сражался с сарынами, защищая свой город и семью. Как хотел взять меня в жены, невзирая на то, что был бы за это осмеян. Ты выходил меня из болезни. Ты хотел спасти меня из темницы и разыскал в плену у Брана, за что едва не поплатился жизнью. То, что ты сделал для меня, мог совершить только благородный, отважный, добрый человек.
Лицо Бьярки преобразилось изумлением, но он все еще внутренне боролся с собой, не решаясь верить.
– Почему ты отказала Ивару? – проговорил юноша так тихо, что она скорее прочла вопрос по движению губ.
Они безмолвствовали, стоя друг напротив друга, и Гнеде показалось, что тень Стойгнева крадется вдоль стен, прячась в темных углах.
– Знаешь, – наконец начала девушка, – ученый старец, заменивший мне отца, был переписчиком старых книг. Он рассказывал, что ему встречались диковинки, в которых сквозь верхние строки проступали иные, те, что когда-то были начертаны снизу. Оказывается, случалось так, что изначальные слова становились неуместными, а может, неугодными, и, соскабливая их, книжник наносил новые прямо поверх стертых. Но те, прежние письмена навечно въедались в кожу и были тут же, внизу. – Гнеда невольно коснулась правой рукой груди. – Так случилось и со мной. Может, ты станешь смеяться, но мне не забыть мига, когда ты в первый раз дотронулся до меня. Когда я в первый раз почувствовала твой запах и увидела цвет твоих глаз.
Бьярки смотрел на Гнеду не отрываясь, забыв дышать.
– Я до сих пор могу закрыть веки и ощутить яркий свет солнца и брызги на лице. Твой смех. Вкус давленой земляники. Это отпечаталось в моей душе навсегда. Навечно.
Бьярки судорожно сглотнул.
– Стойгнев был одним из немногих, кто проявил ко мне участие. Сострадание. Я много раз обманывалась в людях. Как бездомного щенка, меня достаточно было поманить пальцем и почесать за ухом. За одно это я готова была отдать душу.
Княжич казался тем самым новым словом, которое помогло бы мне вымарать тебя. Он был женихом, нареченным Яронеге в детстве, и мне чудилось, будто мы предназначены один другому судьбой. – Она усмехнулась и со стыдом опустила голову. – Я начала что-то понимать уже после твоего сватовства. Когда оправилась от болезни. Когда впервые призналась себе, что хочу увидеть тебя. – Гнеда вздохнула. – Там, на празднике Солнцеворота, ты поманил меня и, сам того не подозревая, подарил надежду, которой не суждено было исполниться. Ты возненавидел меня, а Стойгнев утешил. Он был рядом, когда ты гнал от себя.
А потом… – продолжала она, едва справляясь с ослабшими связками. – Та лихорадка выжгла во мне что-то. Я лежала и думала. Не о нем. О тебе. Когда все случилось, когда Стойгнев узнал, кто я… Я все поняла, но было поздно. – Гнеда не осознавала, что ее мелко трясет. – Там, в темнице, когда мне казалось, что наступила одна долгая, нескончаемая ночь, я звала тебя, только тебя…
Леденящий пот прошиб Гнеду, и в тот же миг Бьярки смял ее в объятиях.
Ничего больше не имело значения. Они вдруг очутились там, в холодной, где Гнеда умирала от озноба и страха, и он снова был рядом, обезоруженный и беспомощный.
Бьярки обхватил Гнеду, прижимая, вдавливая в себя, пряча ее голову на своей груди, и судороги, пробивавшие тело девушки, передались ему.
Нет. Нынче все по-другому. Бьярки не отпустит ее.
Он сжал зубы. Юноша хотел сказать, что он-то никогда бы не причинил ей зла. Не тронул бы пальцем. Не дал в обиду. Но Бьярки помнил, как нападал на нее с мечом. Как радовался ее унижению. Как ушел, оставив в темнице. И, словно прочитав мысли боярина, Гнеда подняла голову и посмотрела в голубые глаза.
– Не жалей о минувшем. Ты – лучший из всех людей, кого я когда-либо знала. – Девушка высвободила руки из стального кольца его объятий и взяла лицо Бьярки в свои ладони. – Мой единственный. Мой желанный. Мой любый.
42. Рассвет
Гнеда смотрела на Дорогу, петлявшую среди деревьев и полей. Ту самую, по которой когда-то попала сюда за пазухой Фиргалла.
В деревне уже пропели первые петухи, но рассвет был еще далеко. Наступала осень, и совсем скоро день сравняется с ночью.
Она сидела, забравшись на холодный подоконник, поджав под себя ноги и закутавшись в серый плащ, снова пахнувший Бьярки. Гнеда жадно прижала к лицу сукно и сделала глубокий вдох. Она вдруг поняла, что может сейчас просто соскочить вниз, сделать два шага до своей постели и уткнуться носом в живого, теплого Бьярки, и ощущение безграничного счастья захлестнуло девушку, как река, вышедшая из берегов.