Неверов качал головой и невразумительно хихикал:
– Ты мне, Ваня, нужен как писатель. Как ты сумел стать писателем? Как ты признание вырвал? Я стихи пишу и даже не рискую с ними никуда лезть. А с тобой общаюсь – и вера, вера в литературу пробуждается! И в шансы мои…
– У меня нет времени на треп! Работай или не дергай меня! – злым голосом сказал ему Шурандин.
В Иване была горячность неофита, обретшего новое любимое дело.
Неверов еще чуть-чуть походил своей странной раскачливой походкой и незаметно отпал, схоронился между скал города… Мало кто это заметил. А кто заметил – виду не подал.
Первую акцию они замутили девятого мая.
– Кремль в курсе. Дан зеленый свет, – чуть лениво сообщил бархатный голос политика.
Девятого мая в Москву на Парад победы заявилась старушка, президентша Латвии канадского происхождения. Накануне она обозвала советских ветеранов алкоголиками.
Иван предложил протестовать. Встать рано утром у посольства Латвии в переулке на Чистых прудах и не выпускать латышку, не дать ей укатить на праздничную Красную площадь.
Переулок был умыт ночным дождем, полон клочковатым туманом, высажен липой, в лужицах плавали сорванные дождем зеленые листочки. По переулку они подошли к сумрачному, кофейного цвета посольскому зданию. На всякий случай Шурандин захватил с собой только парней.
– Сюда иди! – раздался окрик из дверей зашторенного автобуса.
Омоновец выпрыгнул на асфальт и мотал башкой, разгоняя сморивший его сон.
Сонные омоновцы поволокли их в логово автобуса. Уложили на пол в проходе, растянули поверх ноги в кованых бутсах и стали досматривать недосмотренные сны…
Вечером думец освободил молодежь. Он подъехал к отделению милиции, вступил внутрь, и все менты смотрели на него благоговейно.
– Хулиганит. Непорядок, – отметили в Кремле.
И политика стали меньше показывать в телевизоре.
– Надо быть жестче. Плюйте вы на эту власть! – при каждой встрече подначивал его Шурандин.
На последний свой телеэфир, перед тем, как навсегда исчезнуть с экранов, политик позвал именно Ваню – выступить секундантом.
Схватка была, как обычно, с господином Ж., экспрессивным, при каждой фразе напоминавшим арбуз, летящий на тротуар и брызжущий во все стороны яркой мякотью.
Дошло до реплики секунданта, и Иван резко продекламировал:
– Мы ненавидим вас и смеемся над вами, уродливый болван. Скоро вас сметет метла революции! Да, грядет великолепная, изгоняющая воров-чиновников, держиморд-ментов и проститутов-шутов революция! Могу вам только обещать: революция вас, господин шут, не пощадит! И ей, и вам будет не до смеха!
– То есть цель вашего движения – революция? – поднял ироничную бровку ведущий.
– Вы не ослышались, – отрезал Иван.
– Вот! Вот! О чем я и говорил! – Арбуз лопнул, и мокрые семечки полетели в глаза зрителю. – Они готовят кровь. Они делают революции. Всегда! Враги народа! Начиная с семнадцатого года…
– Мы за социальную революцию, за омоложение кадров, – поставленным голосом, подняв палец, стал исправлять ситуацию невозмутимый политик.
Но было поздно. Он попал во враги Кремля, и эта передача отменила для него все передачи.
Политик не рассчитал Ваню сразу после эфира, погрозил пальчиком и умчал на черном бумере.
Работа кипела. Раз в неделю «За Родину!» вставал в пикеты. Раз в месяц в модном клубе проходил вечер, где подвыпивший стихоплет соревновался с митинговым краснобаем. Вечера были звучные, убыстренные, под снежными хлопьями светлого и темного пива. Даже блеклая поэтесса-былинка служила украшением таких вечеров. А секретарша «За Родину!» отреклась от скандальных вещиц и выступала на вечерах с короткими праведными зарисовками из истории древнерусских сражений, одета она была в комбинезон, под которым округлялось пузо, – она ждала ребенка от Ивана…
Думец сказал, что будет строить партию и созывает ее съезд.
Иван недоспал. Ночь перед съездом он провел в ядовитом фабричном цеху. Неделей раньше он заказал изготовить для съезда большой агитплакат, но его обманули: сказали, все готово. Когда он приехал на место, там оказался сопливый слабоумный человек, который сидел в чулане, разбирая ржавые железки, а внутрь заглядывали малыши и ныли: «Дядя Лева, дай конфету!» Иван прибыл в чулан вместе с боксером-сибиряком Леней, вдвоем они растормошили слабоумного технаря Леву, он отвез их на фабрику, где дискета долго трещала и не хотела открываться. Открылась! Заправлял на фабрике мужик, признавшийся, что когда-то состоял в движении «Трудовик» и осенью 93-го даже поучаствовал в одном рейде: «Так, ерунда, с огнем играли…» Этот мужик не взял за работу денег, ночь клонилась к рассвету, и Шурандин с Леней, задыхаясь от вони красителей, влюбленно смотрели, как из-под валика огромного станка медленно, сантиметр за сантиметром, выползает блестящая поверхность плаката.
Иван недоспал, ох недоспал. На съезде он вышел и рассказал залу про то, что недоспал и чем он занимался всю ночь, про вонючую фабрику.
Степан хихикал, сидя в зале на правах гостя. Неверов был выспавшийся и благожелательный и хихикал дешевой политической романтике русского писателя.
А после съезда был митинг. Июльский закат. Закисший перегретый город. Степа, конечно, на митинг не пошел.
Иван выплеснул первые слова, пальцами поглаживая желтый пористый чехол микрофона.
– Здравствуйте, товарищи! – Микрофон разнес приветствие над площадью, поверх знойных запрокинутых лиц.
– Нет! Нет! Гав-гав-ноу! – Блюющие вопли хлынули откуда-то с задних рядов толпы, усиливаясь паникой, бранью, визгами…
Шурандин в горячей черной тени от тента, нависающего над сценой, обморочно продолжал вещать. Он драл пересохшую глотку, звал народ к борьбе, а сам отмечал: толпа распахнулась, молотя, давя, усаживая на корточки гибких, рвущихся к нему чертей. Толпа разверзлась, чтобы опять сомкнуться. И замерла, полная повышенного внимания.
Иван выступал, тянул речь, повторял тезисы…
И тогда уже в толпу стали, не спеша, заходить милиционеры, замедленно, словно подтрунивая, выводить из ее месива неудачных провокаторов.
Иван отошел от микрофона. Ему было нечем дышать.
Осенью отношения думца с властью испортились совсем. Он попросил Ивана отправиться в Воронеж, срывать съезд партии власти.
Синяя тьма, могучие порывы ледяного ветра, улица, запруженная сигналящими машинами. Ваня пробирался между багажниками и капотами, прижимая к груди огромный ворох красных и желтых флагов. На углу поджидала, коченея, сотня воронежцев. Шурандин подскочил к ним и стал раздавать знамена, натянутые на пластмассовые палки.
– Идем! – закричал он в белый легкий мегафон. – За мной! Дайте дорогу!
Люди дернулись и повалили за ним.
– Дайте нам дорогу! Дайте нам дорогу!
На бегу они запаляли файера: дергаешь за веревочку, и вырывается и рук сизо-красный карнавальный огонь.
Они бежали к центральной площади, где для «партии власти» начинала свой концерт силиконовая группа, обозванная кем-то «Сосущие».
Иван мчал впереди темной оравы, озаренный языками огня, а наперерез равнялась цепь милиции. И только ветер не знал логики, мотаясь туда-сюда, туда-сюда…
– До-ро-гу!
Удар бегущих по оцеплению был таранным. Гражданские попадали на ментов, закипела драка, подошвы заскрежетали об асфальт…
Шурандин вскочил на ноги, подхватил надколовшийся мегафон, и закричал, направляя глубокий разбитый вопль в сторону сцены с дородными чиновниками и певичками-минетчицами:
– Позо-о-ор!
– Заткнись! – жирный милицейский генерал ринулся на него, и их глаза, орла-борца и индюка-охранителя, столкнулись, как стеклянные шары. – Ты сегодня до Москвы не доедешь! Че смотришь? – Резко выхватив у кого-то чадящий файер, он с размаху ткнул Ивану под глаз.
Иван отпрянул, гримасничая от боли. И тотчас навалились сзади, а чье-то пальто локтем перехватило горло.
«Ты – писатель! – прошептал внезапно затихающий ветер. – Запомни Воронеж, писатель…»
Его уже вели, сгорбив, двое в штатском, вели с дикой скоростью, лягая ботинками по икрам ног. Не глядя, швырнули в уазик, похожий на маршрутное такси. В уазике был пьяный мент. Он бил Ивана под дых, опаляя драконьим дыханием, и все спрашивал, где у того запрятана «пушка».
Всего ничего, какие-то смешные сутки провел Ваня в камере предварительного заключения. Он сидел в черной камере с круглыми прорезями дверей, полными едкого света. В камеру вталкивали молодых бандюганов. Они курили с ним одну сигарету на всю камеру. Допрашивать его вели в четыре утра через черный – всего черней перед рассветом – дворик от одного корпуса к другому, наставив автоматное дуло в позвоночник.
Выйдя, Иван не поверил, что истекли какие-то сутки. Вечность истекла. В продуктовом взял бутылку шампанского. На пороге магазина распечатал ее, выстрелил и судорожно отхлебывал, принимая ледяной ветер как милость. И не отрывался от бутылки, пока не допил.
Накануне Нового года в Москве должны были пройти выборы. Политик двинул Шурандина в депутаты. На встречах с избирателями Иван, по-писательски наслаждаясь, запоминал повадки провокаторов. «Где мои гаражи?» – мычал дикую мантру налитой, розовый от хамства хряк. Климактерическая тетка потрясала в воздухе плачущим, увесистым, школьных лет мальчонкой и одновременно лезла по ступенькам на сцену. Этот абсурд только увеличивал народные симпатии к травимым и гонимым. «Ишь, как за вас взялись!»…
И тогда власть сняла их список с выборов.
И снова тяжесть борьбы легла на Ваню. Союз «За Родину!» уже разросся, давно преодолел узость литературного кружка, и вобрал немало настоящих боевиков.
К белому дворцу суда, снявшего их с выборов, Шурандин привел человек двести. Они вошли внутрь, за железные ворота, на площадку, очищенную от снежка. Богатырски укутанные, готовые стоять, сколько надо. Это был итог шурандинской работы. Молодые писатели, даже стихотворица. Боксер Леня, певец Федор, офицер Миша, по такому поводу надевший защитную форму. Студент-биолог, опаздывавший на зачет. Рыжий историк в драной меховой шапке, у которого вчера умерла мама. Менеджер в коротком стильном пальто и с наушником мобильника. Фанаты ЦСКА