Доон не задавала лишних вопросов, зная лишь, что Райя обожала этого ребенка. С первых же дней она только и говорила, что скоро вернется домой к своей доченьке Алише. Конечно же, в связи с этим Доон не могла не вспомнить про меня.
Они с Райей проработали бок о бок три сезона подряд. Сортируя коноплю, Райя о многом рассказывала, а моя мать молча слушала. И вот однажды Райя рассказала Доон об американке, содержащей в их деревне отель.
– Забавно, но эта Ирен – вылитая ты, только лет на двадцать моложе, – сказала Райя.
– Она сказала «Ирен», но я сразу поняла, что это ты, – поделилась со мной Доон. – Знаешь, мне часто снился такой сон, будто ты живешь где-то возле озера. А когда Райя упомянула, что ты много рисуешь цветными карандашами, я даже не удивилась. Ведь ты с самого детства этим увлекалась.
В октябре, в самый разгар работы, у Райи случился приступ, и ее отвезли в больницу. Доон была рядом, когда врач сказал Райе, что у нее рак. Она же не отходила от нее до самой ее смерти.
После ухода Райи Доон знала, как ей поступить дальше. Долгие годы она боялась искать меня, но теперь она потеряла Райю – а ведь именно история об Алише и открыла шлюзы в ее душе, изменив все.
Доон с Райей были почти ровесницы. Обеим за шестьдесят, обе худые, почти без зубов. Поэтому, когда она предъявила на границе паспорт Райи (а ведь если бы ФБР знало, что она осталась жива, ее портреты висели бы на каждом углу), никто особо и не всматривался.
Через шесть дней (да-да, я знала: сначала долго едешь на одном автобусе, потом пересаживаешься на другой, а потом плывешь на лодке) она ступила на берег Эсперансы.
Прежде всего Доон намеревалась увидеться с Алишей и передать ей предсмертное письмо Райи, деньги за одиннадцать дней работы на плантации, которые она успела выручить до госпитализации (никаких других накоплений у нее не было) и серебряную цепочку с брелоком «За мир». Это была единственная ценная вещь, которую Доон обнаружила в ее дорожной сумке, если не считать крючка для вязания.
Найти Алишу было нетрудно, гораздо сложней оказалось объяснить семилетнему ребенку причину своего визита. При этом Доон не могла не думать о том, что ее собственная дочь тоже оказалась сиротой. Вкладывая в руку Алиши цепочку с кулоном, Доон мучилась мыслью, что так и не доехала до меня, шестилетней.
«Твоя мама умерла».
Ну а второй причиной ее приезда в Эсперансу была я, и это самая трудная часть. Доон быстро разыскала меня, но не могла собраться с духом, чтобы подойти и заговорить. Услышав выступление Доон у открытого микрофона, Катерина позвала ее на Фестиваль осознанности. Она совсем не нервничала, когда выступала, – петь для нее было все равно, что дышать. Труднее было совсем другое.
– Самое смешное, – сказала она, – что мы с Кэти учились в Беркли на параллельных курсах.
Она надолго замолчала, а потом робко дотронулась до моей руки. Ее рука была грубой и шершавой – рука человека, прожившего трудную жизнь.
– У тебя есть дети? – спросила наконец она. – Так было бы здорово оказаться бабушкой.
Я сказала, что, увы, – нет. От подробностей воздержалась.
89. Хочу больше узнать о твоей жизни
Итак, после стольких лет, когда я считала свою мать погибшей, она вдруг объявилась. Я ее вовсе не искала. И вот она сидит передо мной. Надо бы радоваться, но не все так просто.
Я думала про Арло. (А когда я о нем не думала?) Пыталась представить, что вот я исчезла из его жизни, как исчезла из моей жизни моя мать. Какие бы объяснения она ни давала, правда состояла в том, что она меня действительно бросила. А теперь заявилась тридцать два года спустя и хочет участвовать в моей жизни.
Но где она была все это время? Она так и не познакомилась с моими мужем и сыном, не попрощалась с бабушкой, растившей меня на протяжении десяти лет, молча оплакивая свою дочь.
– Я хочу узнать тебя поближе, понять, как ты живешь, – говорила Доон. – Надеюсь, еще не все потеряно.
На плантации в Гумбольдте Райя рассказала ей про «Йорону».
– Я хотела бы взглянуть на твой отель.
Но больше всего ей хотелось общаться со мной.
Я пообещала пригласить ее к себе, удивившись, как холодно и жестко прозвучал мой ответ.
– Мне просто потребуется немного времени, – попыталась объяснить я. – Я пребываю в некотором шоке.
Она погрустнела. Черты ее сохранили остатки былой красоты, но трудная жизнь не могла не сказаться на внешности. Она сидела, нервно теребя салфетку. Руки ее дрожали, ногти были обгрызены до мяса.
– Я понимаю, – сказала она.
Доон устроилась к Гарольду официанткой.
– Ты знаешь, где найти меня, – сказала она.
Я пообещала скоро появиться.
90. Самый прекрасный голос на свете
Вот уже много лет после обеда я неизменно занималась живописью, подолгу рассматривая цветок или другое растение. Писала я и птиц, но это сложнее, потому что они постоянно находятся в движении. Это занятие было для меня сродни медитации, к которой я прибегала, когда меня накрывала волна печали в связи с потерей мужа и сына или когда случались другие беды – как, например, история с Гасом и Дорой. Потому-то я брала краски и начинала писать акварели, постепенно обретая спокойствие. Ну а в последнее время живопись помогала мне справиться с чувствами, нахлынувшими с возвращением матери.
Мама. Трудно было поверить, что женщина, которую я увидела на Фестивале осознанности несколько дней назад, и есть та самая юная красавица с волосами до пояса – моя мама, певшая мне баллады в палатке. Вместо нее я видела перед собой костлявую и седую незнакомку в желтых кедах, курившую самокрутки. Проще было смириться с ее смертью, чем с рассказом, как она пыталась выжить.
Одно дело, когда твоя мать умирает при трагических обстоятельствах. (Да, она была молодой и глупой, ее ввели в заблуждение.) Но невозможно понять, как можно жить с таким грузом. Собирать пивные банки по два цента за штуку, ухаживать за чужим ребенком, когда твой собственный остался без материнской ласки. Ведь она ни разу не попыталась отыскать меня.
Кем была для меня эта женщина, называющая себя Доон? Жалким отголоском того, что когда-то было моей матерью, которой я оказалась лишена. От Амалии я узнала, что Доон так и не уехала из Эсперансы – сняла койку в хостеле (да, именно койку, а не комнату), заплатив за месяц вперед. Я так понимаю, она боялась вскоре остаться без денег.
Надо бы радоваться, что моя мать жива. Но вот она возникла в моей жизни, и я вдруг испытываю по отношению к ней совсем другие, незнакомые прежде чувства. Гнев. На протяжении многих дней я ловила себя на том, что постоянно вспоминаю ее рассказ, продолжая вести с ней мысленный диалог:
«Ты отослала мне посылку, а потом куда делась? Как ты ходила по улицам без меня, что чувствовала, когда мимо проходил чей-то чужой ребенок, какая-нибудь девочка семи, десяти, шестнадцати лет? Ты обо мне хоть вспоминала?»
Я бы сказала ей: «А я вспоминала о тебе каждый день. Целыми днями думала. А потом это случалось все реже и реже, и я обращалась к тебе, лишь когда происходило что-то ужасное, когда обязательно хочется позвать маму. Вот, пожалуйста: хотя бы тогда в Сан-Франциско, когда «скорая» увезла моих мужа и сына.
Я ведь и тогда звала тебя».
«Я думаю о тебе, когда гляжу на звезды, – сказала бы я ей. – Помнишь, как мы ставили палатку и смотрели на звезды?
Я думаю о тебе, когда слушаю определенную музыку. Что правда, то правда: у тебя всегда был самый прекрасный на свете голос».
Шли дни, но я, вопреки своему обещанию, так и на позвала Диану (или Доон?). Достаточно было заглянуть в бар Гарольда, но я оставалась в «Йороне». Я не знала, что ей сказать. Если мне вообще было что сказать. Мне так не хватало ее все эти годы, а теперь я хотела, чтобы она исчезла. По крайней мере, мне казалось, что я этого хочу. Все мои мысли были о человеке, с которым я сейчас проводила большую часть своего времени. Мы вместе завтракали, ужинали, разговаривали. Ни в одном слове, ни у меня, ни у него, не было ни малейшего намека на нечто большее, чем дружба, а между тем внутри меня зарождалось чувство, которого я не испытывала много-много лет.
Том, не знавший, что сейчас моя мать находится в деревне, продолжал расспрашивать о ней, пытаясь понять, как я преодолела эту потерю. Ведь и он ребенком остался без отца.
– Интересно, как бы развивались ваши отношения, если бы она не умерла? – спрашивал Том. – У тебя остались еще какие-то родственники кроме бабушки?
Нет.
Мне вдруг показалось, что сейчас он меня обнимет. Я видела, что он хочет это сделать, но сдерживается.
91. Все по Габриэлю Гарсиа Маркесу
Прошло две недели. Я так и не добралась до Дианы, не пригласила ее в отель. В основном это было связано с моими противоречивыми эмоциями по отношению к ней. Но кроме этого мне просто было не до нее. Том по-прежнему гостил в «Йороне», и я вдруг поняла, что влюбилась.
В какой-то момент я начала рассказывать ему о себе, чего не делала долгие годы. Прежде я делилась сокровенным только с Уолтером, но он мало что понимал.
Том понимал все.
– Я осталась одна с бабушкой. А про мамину смерть мы узнали по телевизору. Я была замужем, – продолжала я. – Мой муж и сын погибли в дорожной аварии.
Он не обнял меня, а просто дотронулся до моей руки.
– У меня просто нет слов, – сказал он.
– В какой-то момент я даже хотела покончить с собой, – призналась я.
Тут лицо его стало грустным-прегрустным, но он не пытался меня осудить. Я не стала вдаваться ни в какие подробности, а он и не расспрашивал.
Когда мы поужинали, я убрала со стола грязную посуду, задула свечи. И вдруг над водой замерцали огоньки – это вернулись светлячки. Том уже поднимался к себе, в «Мартышкину комнату».
Хотя мне давно было что ему сказать, как правило, я просто желала ему спокойной ночи, но в этот раз окликнула его.