Весь следующий день я бесцельно бродила и мучилась до самого вечера. Прислушивалась, не идет ли Багге, думала, что могло с ним случиться. Попыталась поработать в саду, но каждый раз, вставая спиной ко всему окружающему, я ощущала, как кто-то за мной следит сзади. Я пробовала ходить медленно вдоль клумб, но тело было непослушным, а сердце колотилось в груди. Я напевала, прохаживаясь мотыгой по земле, чтобы обмануть мозг, будто я спокойна.
Я зашла в дом: так было безопаснее. Несколько раз проверила двери перед тем, как пойти в кухню и посмотреть, что можно приготовить на ужин. Начала резать овощи, чтобы запечь в духовке рататуй. Тонко нарезала цукини, перец, лук и баклажаны, выложила их аккуратными рядами в форму, сбрызнула маслом. Вздрогнула от громкого хлопка о дверь на веранду, отвратительное, мягкое ощущение металла через кожу. Кровь закапала из указательного пальца, я бросила нож и схватила бумажное полотенце. Обернула палец бумагой и подошла к стеклянной двери, быстро выглянула; сердце бешено колотилось в горле. Совершенно очевидно, был громкий и сильный удар о стеклянную дверь, я была в этом уверена. В пальце отдавался пульс, кровь просочилась сквозь бумагу. Я ничего не увидела. Нападение? Я резко отпрыгнула от стекла и прижалась к стене, сердце стучало, сильнее отдаваясь в пальце, я почувствовала покалывание в теле, как будто сейчас упаду в обморок. «Возьми себя в руки, – приказала я себе. – Ты не упадешь в обморок просто так, Аллис Хагторн!» Перевела дыхание и высунула голову наружу. На полу веранды лежал красно-серый комок, я сделала шаг навстречу. Это была малиновка. Я должна была сразу узнать этот удар о дверь, после тех бессчетных случаев когда-то в детстве. Птицы разбивались об окно; не счесть, сколько птичьих похорон я проводила в детстве, с псалмами и процессией. Я надела обувь и прошла в сарай за лопатой, надела перчатки и аккуратно взяла малиновку, она ничего не весила. Лежала в моей руке с открытыми глазами, бедное существо, мертвое тельце. Я выкопала ямку за поленницей и осторожно положила туда птичку. «Ты, что кормишь маленькую птицу, аминь», – сказала я, засыпав ее землей.
Когда наступил вечер, я задвинула все шторы на окнах. Переживания заставляли меня двигаться перебежками, мне все время мерещились бледные лица снаружи. Я запретила себе быть такой пугливой. Когда стемнело, мне пришло в голову, что мне нужно оружие у кровати. Я надела ботинки, спустилась вниз, отперла дверь и прошла в сарай. Пристально посмотрела на альтернативы, висящие передо мной на стене. Топор или молоток, топор или молоток? Я решила, что защита топором может оказаться слишком кровавой, так что я выбрала молоток, закрыла за собой дверь, перебежала двор и снова в дом. Заперла дверь. Помахала молотком вверх-вниз, ощутив, как это глупо и в то же время как мало выбора мне остается.
Я легла не раздеваясь. Молоток лежал на ночном столике. Где он? Он должен понимать, что я не могу быть здесь без него. Четвертую ночь одна в доме. Еще страшнее, чем вчера. Я легла и закрыла глаза. Долго лежала, слушая собственное дыхание, постепенно успокаиваясь, и вдруг открыла глаза. Снаружи раздавалась оркестровая музыка. Не смея пошевелиться, я застыла, напрягшись всем телом и слушая. Музыка шла из леса, струнные и тромбоны в одной симфонии, сердце колотилось, я хотела умереть. Я выдохнула, когда до меня дошло, что это гул с судна, причалившего за домом. Вся в холодном поту, я сделала глубокий вдох и снова закрыла глаза.
От звуков снаружи я проснулась, забыв все ночные страхи, по шагам я сразу услышала, что это он. О! О, боже мой! Трясясь от радости, я сбежала вниз прямо в ночной рубашке.
– Это вы! – почти провыла я, не в силах сдержать экстаз.
Он стоял в коридоре. Выглядел иначе: бледный, с темными кругами под глазами. Подавленный.
– Привет, Аллис.
«Привет, Аллис»? И это все? Я стояла прямо перед ним с открытым ртом, чувствуя, как все лицо застыло в растянутой улыбке, не в состоянии убрать ее.
– Я волновалась за вас.
– Я задержался немного дольше, чем предполагал.
Больше он ничего не сказал, только перекинул через плечо сумку и через кухню прошел к себе в комнату. Я в растерянности проводила его взглядом. Я так сильно переживала из-за его исчезновения, и вот плоды.
Я выложила товары на прилавок, вся напрягшись в ожидании очередных двусмысленных комментариев. Она пробивала все вручную, держа все цены в голове, и отправляла покупки на другую сторону прилавка.
– Да, теперь настала очередь Багге, – почти неслышно пробубнила она.
Я взглянула на нее, на седые с желтизной волосы, щурящиеся глаза, на расплывшееся тело под красным фартуком. Она продолжала пробивать мои покупки.
– Хорошо купить немножко еды. Еды и чего-нибудь к ней.
Мне нечего было ответить, я забрала покупки и села на велосипед. «Очередь Багге. Что-нибудь еще». Я почувствовала себя сломанной, удивившись, почему так. Почему она, жалкая личность в убогом магазине под угрозой закрытия, заставляет меня так себя ощущать? И не потому, что я позволила себя сломать, не потому, что это было легко сделать. Потому что у меня были все причины чувствовать себя сломанной под нападками изощренных, намекающих комментариев, которые она выдавала мягким, язвительным голосом. Она попала в цель. Настала очередь Багге! Нет! Это не так, подумала я. Она могла с таким же успехом вырезать ножом надпись «блудница» у меня на лбу.
У входа в дом меня затошнило. В ту же секунду он вышел из ванной. Он было хотел что-то сказать, но я быстро прошла мимо него в кухню. Как это типично, думала я взбудораженно, нападки мелких людишек на тех, кто чего-то добился, много работал, посвятил себя чему-то и у кого что-то получилось. Это хуже всего для таких людишек, это напоминает им о собственном ничтожестве. Всего одна ошибка, и они сотрут тебя в порошок с радостным визгом. М-да, ну и ну, эти садовые работы плохо на меня влияют, после них я чувствую себя сверхчеловеком.
Он почти не выходил из своей комнаты с тех пор, как вернулся. Я едва слышала, как он изредка ходил в ванную и обратно. Он сообщил мне, что еду готовить не нужно, ни завтрак, ни ужин, пока он не скажет. Я мало что поняла из этого, но полномочий расспрашивать у меня не было. Но ведь должен же он что-то есть. И разве это не моя ответственность, разве не за это он мне платит? Я решила выманить его запахом свежеиспеченного хлеба. Он всегда настаивал на черном тыквенном магазинном хлебе, но это был рецепт ржаного хлеба из той самой тетрадки, который мог навести его на другие мысли.
Я смешала цельные зерна, грубую ржаную муку и патоку и замесила вязкое тесто. Поставив форму с тестом в духовку, я увидела в рецепте, что его надо не печь, а держать на пару! Пятнадцать часов, а сейчас только пять вечера, значит, он будет готов только к завтраку.
Около полуночи я решила протереть кухонные полки от пыли. Я не хотела и не могла произвести впечатление человека на страже. Форма дымилась. Я боялась, что он выйдет и заметит, что духовка работает посреди ночи, это точно означало бы для меня заявку на отъезд домой. Конечно, ничего страшного не случится, если я уйду к себе и прилягу, но что мне сделать, написать записку на случай, если он встанет ночью? Что еще это даст, кроме того, что откроет, как много я размышляла об этой проблеме? В два часа ночи я уселась с книгой на крошечный диван за обеденным столом.
Я проснулась, услышав, как он вышел из своей комнаты. О нет, хлеб! Я уснула. Что он теперь подумает? Сколько времени? Нет, на улице еще темно, я уснула всего на мгновенье. Я осталась лежать за обеденным столом, он вышел в коридор и прошел в ванную. Четыре часа утра. Я подумала, стоит ли мигом промчаться наверх, но ведь он мог выйти в любое время, и я осталась на диване. Вдруг раздался какой-то шум, похожий на короткое жужжание. Через пару минут все снова затихло. Потом какая-то возня и звук спущенного бачка в туалете. Он вышел из ванной, а я лежала неподвижно с барабанящим сердцем. Он остановился у кухни, духовка светилась, как старый атомный реактор. Он ушел к себе, и я успела увидеть его мельком перед тем, как он закрыл дверь. Я не должна была это увидеть. Если в мире и была одна вещь, которую я точно не должна была увидеть, так именно эта. У него была бритая голова. Он побрился наголо. Череп его блестел, но несколько случайных черных волосков остались.
Разрезая все еще дымящийся хлеб рано утром на следующий день, я услышала шаги на улице. Подбежав к двери, я заглянула в мутное стекло, увидела его силуэт в воротах: длинными, быстрыми шагами он шел по аллее. Я неслышно повернула ручку двери и оставила дверь приоткрытой. Его бритый затылок постепенно отдалялся в сторону шоссе, он был одет в черное. Почему я не заметила, как он вышел из дома? Ночная картина не выходила у меня из головы, меня тошнило. Объяснения можно было найти чему угодно, но не этому. Я зашла в его ванную. Он хорошо убрал за собой, нигде ни волоска. Я разделила хлеб на четыре части, завернула в пленку и убрала в морозилку. Ничего не вышло. Я вышла во двор и долго стояла, выглядывая его на шоссе. Никого. Он уехал. Немного помедлив, я пошла в сарай. Достала лестницу, положила ее на траву. Наполнила ведро водой с мылом, взяла тряпку и вышла.
Сначала я занялась другим окном, чтобы не вызвать подозрений на случай, если он вдруг вернется. В груди стучало, пока я приставляла лестницу к противоположной моей спальне стене, там, где была закрытая комната. Дрожа, залезла наверх, было высоко. Окно было таким грязным, как будто я заглянула в мешок от пылесоса, я провела тряпкой по стеклу и приложила к нему лицо. Вдоль стены были едва различимы несколько коробок. Несколько пар обуви, сапожки и женские туфли. Вдоль других стен еще коробки со сложенным бельем, было нетрудно разглядеть, что все это женская одежда. Вот где он хранил вещи своей жены. Зачем здесь, разве она собиралась отсутствовать так долго, что ее вещи нужно было убрать с дороги? Как бы то ни было, она существовала. Нур. Некоторое время я думала, что вся эта история с женой – вымысел. Но она все-таки существует. С одной стороны, это было облегчением. Если бы он солгал на