счет жены, о чем еще он мог лгать? Я начисто вымыла окно и осторожно слезла вниз.
Я перенесла лестницу вокруг дома и поставила ее к кабинету. В животе зашевелилось. Я пошла проверить, не видно ли его на шоссе, но никого не было. Пошла обратно к лестнице, отжала тряпку и забралась наверх. Провела тряпкой по окну. С внутренней стороны висели белые вязаные шторы. Я прильнула лбом к мокрому стеклу, пытаясь сфокусировать взгляд, но ничего не было видно.
Отнеся лестницу на место, я почувствовала пустоту. Жена существует. Она может вернуться. Я едва осмеливалась думать об этом, я не должна быть тут, когда это случится.
Я не знала, чем себя занять. Будет ли он отсутствовать так же долго, как в тот раз? Почему он хотя бы не мог просто сообщить мне? Я сварила кофе и уселась под вишней, теперь и остальные фруктовые деревья были как мел белые от цветков. Солнце пекло. В саду начинался прекрасный хаос, растущий с каждым днем. Все бесконтрольно разрасталось и расцветало. После каждого маленького дождика и солнца вслед за ним из земли прорастало что-то новое, требуя все больше места.
Войдя в дом с кофейником, я взяла книгу по садоводству и вернулась в сад, твердо решив быть последовательной и терпеливой. Я останавливалась у каждого растения и неуверенно рассматривала его, сравнивая стебли и листья и все остальное. Кроме того, я была полна решимости прикрепить бумажку на ветку или аккуратно вокруг стебля или на камень рядом, если на само растение было некуда.
Через пару часов я насчитала почти тридцать названий, устала, но была горда собой. Я почти обновила представления о норвежском языке. В записную книжку я внесла: кроваво-красную герань, гравилат городской, камнеломку теневую, крестовник лесной и вербейник дубравный – какие странные слова. Во всех клумбах смешались роскошные, уверенные в себе садовые растения и озорные дикие цветы, самостоятельно укоренившиеся тут. Плотная живая изгородь, закрывавшая сад от холодного ветра, называлась ржавой розой. Как я могла быть такой равнодушной к цветам! Столько лет жила в городе и едва ли видела хоть один частный сад, только пару городских парков то тут, то там. Но когда я задумалась, я вспомнила, что ведь выросла в саду. Тогда я этого не замечала, но каждые выходные родители работали там. В ретроспективе я видела маму, стоявшую на коленях у клумбы, в перчатках, с ведром, лопатой и тяпкой. Всепоглощающий проект по компосту моего папы. Мамин огородик с травами. Горшки с зеленым луком, жутко пахнущие все лето назло соседским детям. Ревень в углу лужайки, кусты крыжовника вдали у елей. Длинные стебли сладкого горошка, грядки с морковью и картошкой. Малина и ежевика, поросль черники в лесу за домом. Ах, боже мой, да я выросла в лесу, мы были там большую часть времени, проводили там каждое лето, а сейчас я все это позабыла. Теперь лес, природа стали мне чужими, внушали мне неуверенность в себе, а раньше были мне домом.
Вдруг пошел дождь, и я зашла переждать его на веранду. Затем внезапно показалось теплое послеполуденное солнце. Погода менялась так же стремительно, как настроение Багге. Я перешла двор и взяла в сарае лопату; когда я вышла, он вдруг показался передо мной, высокий и долговязый. Я ощутила мимолетное безграничное облегчение и бросила лопату на землю.
– Это вы! – вырвалось у меня, несмотря на то, что его не было всего лишь с утра.
Его кожаная сумка лежала рядом на земле. Он стоял с голым, блестящим черепом, одетый в черный костюм. Одна рука в кармане брюк, блестящие черные ботинки. Он мрачно посмотрел на меня.
– Аллис, плита была включена, когда я проснулся ночью.
– Да, я прошу прощения, я пекла хлеб.
– Вы должны понимать, что нельзя оставлять работающей духовку посреди ночи.
Я почувствовала, как слезы по-детски подступают к глазам: не слишком ли большой нагоняй я получаю от Багге, одетого в костюм, ведь я так искренне волновалась за него.
– Мне жаль, извините меня.
Я не могла раскрыть, что всю ночь была там и стала свидетелем его пугающего поступка.
– Но, – сменила я тему, сказав так удивленно, что получилось без преувеличения, – вы сбрили все волосы!
– Я захотел изменить что-то в своем облике, пока был в городе. Я часто бреюсь наголо летом.
– Вам идет. У вас красивая форма головы.
Он ничего не ответил на этот комплимент.
– Вы голодны?
– Нет. Спасибо.
Он развернулся и пошел в дом. «Я проклинаю тебя, – подумала я. – Ни больше ни меньше: проклинаю тебя». На мгновение я решила, что мы женаты, что брак наш ужасно трудный, такой пугающий сценарий: я домохозяйка, а он как белый медведь[21], убежавший, никого не предупредив, чтобы появиться несколько дней спустя, так ничего и не объяснив. Какой мотающий нервы и вредный муж. Неудивительно, что его жена испарилась. Я почти уверилась в том, что она уехала и не планировала вернуться. Почему тогда все ее вещи были запакованы в коробки? Примерно так и я ушла от своего мужа: уехала, ничего не убрав за собой, какую жуткую работу ему пришлось проделать, разбирая мою одежду и вещи вдобавок к осознанию того, что я ему сделала. Посреди этого немного возбужденного хода мыслей Багге снова возник за моей спиной.
– Вы пьете джин?
– Пью, еще бы не пить.
Он сел на стул в саду, поставив на стол два стакана, две банки тоника и бутылку джина. Он переоделся. Ох, и снова меня захлестывает это глупое радостное чувство, вот он, вернулся и хочет со мной пить, что на свете может быть лучше?
Он передал мне стакан, и мы чокнулись.
– Будем, Аллис.
– Будем.
О, как это было прекрасно. Я чуть не выпила первый стакан залпом, пришлось себя сдержать. Я пошла в дом и нарезала несколько огурцов, сложила их в миску и нашла кусочки льда. Ведь не запрещено же все немного приукрасить. Он как будто просиял, когда я вернулась. Перед тем как налить, я положила в стакан два кусочка огурца и лед, в качестве практического руководства, на случай, если он не знал. Так хотелось поговорить, что темы для разговора, как обычно, не приходили в голову. Он или думал, что эта ситуация идеальна, или же что это страшно глупо и раздражает его. Мне так сильно хотелось узнать, кем бы он хотел, чтобы я была, я могла взять на себя любую роль, это был мой большой талант, с кем бы я ни разговаривала, я незаметно под него подстраивалась. Я могла бы стать для него кем угодно, если бы только знала, что бы он желал во мне видеть.
Он снова наполнил стакан и положил в него кусочек огурца и кубик льда. Меня бросило в жар: я восприняла это, как будто он оценил и признал меня, я истолковала это как шаг к сближению.
Его бритая голова смотрелась пугающе непривычно. Всего один миллиметр остался от его красивых черных волос. Сейчас было бы не менее приятно погладить его по голове, но все же мне не хватало его темной челки.
Чем меньше мы говорили, тем труднее становилось раскрыть рот и что-нибудь сказать, тем сложнее было перевести дух, все мысли сводились к тому, что надо говорить по наитию, экспромтом. А я всегда и со всеми все, что хотела сказать, сперва прокручивала в голове, и все мне казалось пародией на то, как разговаривают нормальные люди, этакими оптимистичными попытками говорить спонтанно и нормально. Он был невозмутим, как спокойное море. Я почувствовала, что вот-вот начну гримасничать. Этого не должно произойти. Я должна себя сдержать. Он, ничего не говоря, пил из своего стакана. Все будет как обычно, начнется так многообещающе, пока у него кардинально не изменится настроение и он уйдет. Пожалуйста, скажи что-нибудь, пожалуйста, боже, дай мне тему, чтобы я смогла заговорить с ним. Я почувствовала, как к горлу подкатывает смех, как обычно, в самый неподходящий момент. Смеяться хотелось именно при мысли, что сейчас смеяться нельзя ни в коем случае, одна из многих ловушек, которые тело и душа затаили для своего владельца, только чтобы он почувствовал себя глупцом.
Я дала своей внутренней психике указание вести себя нормально, повторяя мантру: соберись, соберись, соберись. Звучит достаточно по-идиотски, но помогает.
– Не стесняйтесь угощаться, если есть желание, – сказал он.
– Спасибо.
Я снова наполнила стакан.
– Сегодня вечером неплохо было бы напиться, – продолжил он вдруг.
Никогда одна фраза не приносила мне большего возбуждения. Раз уж он по-настоящему сказал об этом, анонсировал это, он уже не сможет нарушить и вдруг решить, что все, пора в постель. Он должен просидеть здесь как минимум два часа.
– Есть повод?
– Ох, – вздохнул он. – Да. Или нет.
– Вот как.
«Спасибо за точный ответ», – сказала я про себя.
– Сегодня особенный день.
Я не стала задавать дальнейших вопросов. В стакане еще оставался джин, так что я решила, что действие алкоголя еще недостаточно явное, может быть, это тоже могло быть истолковано как жест солидарности. Вдруг я вспомнила про все свои письма с требованием выплат и сделала большой глоток, чтобы заглушить эти мысли. Безумно хотелось почувствовать себя безответственной.
– Где вы были перед тем, как приехали сюда? – вдруг спросил он.
– Где я была? На телевидении.
– На телевидении?
Он повернулся ко мне, как бы пытаясь представить меня на экране. Я тоже не считала себя похожей на человека с телевидения. И это правда, я такой не была.
– Да.
– Я мало смотрю телевизор.
– У вас его нет.
– Что вы там делали?
«Там», как будто он представлял себе, что я была в самом телевизоре.
– Я вела серию программ по норвежской истории.
– Вы были ведущей программ?
– Да.
– На телевидении?
– Да, – резко ответила я. Неужели это так трудно себе вообразить?
Он умолк. И снова посмотрел на меня.
– Но потом серия программ закончилась.
– Не совсем.
– И вы приехали сюда.
– Да.
– Потому что захотели заняться чем-то совершенно иным.
– Да.
– Ведь на телевидении вы больше быть не могли.