«— А что, она похожа на гейшу, внутренне: несет радость и удовольствия, — размышлял он, переворачиваясь на живот и подставляя под ее легкие, расслабляющие разминания спину и шею, — как там… лучик света — добросердечность, позитив и радоваться каждому дню, тонкости души — восторженность, воспитанность, умиротворение, с улыбкой на лице, секс — ласковая, чувственная, податливая игривая… мышцы любви — об этом я уже и не говорю…»
Он повернулся к ней и начал рассказывать о том, что вычитал о гейшах, как «мышцы любви» несут мужчине неповторимые удовольствия и увеличивают мужскую силу — типа эротический массаж… Она заинтересовалась, и он предложил провести «эксперимент» по «полному затруднению вхождения»…
— Больно, — скривилась она, сжимая «мышцы любви» со всей силы. — «Полное затруднение» отпадает.
— Ну-у, да, — согласился он, после нескольких попыток войти в нее, с трудом протискиваясь сквозь «мышцы любви», но испытывая при этом «неповторимые удовольствия». — А «не полное затруднение»… просто улет!
Потрепав его по волосам и назвав «экспериментатором-неудачником», она нежно погладила его по щеке, по шее, по груди, поцеловала в плечо, обняла за шею, потянула на себя, переворачиваясь на спину, ощущая тяжесть его тела на себе и с упоением принимая в себя «натруженный затрудненным вхождением»… «мужской объект эксперимента», самолично определяя «степень затруднения», ориентируясь на его сладострастные рычания…
— Ох мне бы гейшу, мне бы гейшу! Мне бы гейшу хоть одну! — запел Валентин, включая прохладную воду и быстренько избавляясь от «бесполезного возбуждения»…
34
Вертя в руках мобильный телефон, Анатолий Меркулов стоял перед сложным, почти гамлетовским, выбором: звонить или не звонить?
С одной стороны они разводятся и были в контрах, а с другой стороны, он решил (по совету матери), что им стоило бы поддерживать хотя бы видимость нормальных отношений: дети все-таки, и как не крути, а придется общаться.
Возможно, он поторопился с разводом, может стоило простить «загулявшую» жену — вон, как она приоделась, похудела, помолодела, да и подарков ей любовничек надарил на несколько миллиончиков: колечко с брюликами на пальце, кулон с не хилым бриллиантом на груди и шикарная машинка. Может, права мать, с разводом я поторопился…
…Анатолий Меркулов очень быстро привыкал к хорошему. К тому, что после свадьбы жена и ее родители прописали его в свою квартиру, и он стал москвичом, а не жителем Подмосковья, да еще Белых Столбов. К тому, что тесть устроил его на работу в «почтовый ящик» и ему тут же дали отсрочку от армии. К тому, что он, как все в отделе, да и в научно-исследовательском институте, ездил по выходным с семьей на дачу (он никогда не уточнял, чья это дача и считал ее почти своей — а «почти», как известно, не считается) и на работе внимательно слушал наставления начальника, озабоченно вздыхая и тщательно записывая, как и чем лучше подкармливать огурцы или капусту, чтобы потом отдать бумажку с записями теще и терпеливо ждать результатов, каждую неделю докладывая о них начальнику. К тому, что его уважали соседи, потому, что уважали семью Чичериных — в первый же день после свадьбы он стал называть их «мама-папа», но они вежливо попросили его этого не делать (а он так хотел стать им настоящим сыном — отец дальнобойщик и мать медсестра его давно уже не устраивали). Он привык к тому, что поездки к матери в Белые Столбы стали редкими, от случая к случаю, и обременительными — у него была теперь другая семья, важная работа и много разнообразных забот — к тому же он теперь москвич, а москвичи свысока относятся ко всем прочим людям. Что ему теперь делать в Белых Столбах?!
Эти Белые Столбы раздражали его с рождения. Хотя нет, со школы — с тех пор, как они всем классом поехали на экскурсию в Москву. Анатолия поразила Москва! Поразила в самое сердце и не своими многоэтажными домами, не широкими проспектами и известными улицами, не бесконечным транспортным потоком и метро, а огромным количеством людей, спешащих по своим делам. Никому из них не было до него никакого дела — там, в Белых Столбах он знал почти каждого, и ему приходилось вести себя подобающе: чтобы мать не хваталась за сердце, а отец за ремень. А в Москве! В Москве он был свободен от постоянного надзора — здесь он чувствовал свободу тела и духа! Можно было толкаться и бежать вниз по эскалатору, смеяться и громко разговаривать — ему было все равно, что думают о нем стоящие рядом люди — он их не знал, и они не знали его тоже. Он заболел Москвой и стал ездить туда каждую неделю в тайне от родителей, с каждым разом удлиняя и удлиняя пребывание в «Городе Счастья». Он решил, что будет жить только там и никогда не вернется в эти дурацкие Белые Столбы. И он начал учиться, как сумасшедший, наверстывая упущенное время и восполняя пробелы в знаниях. Золотая медаль позволила добиться ему своей цели: он уехал в Москву и поступил в институт, но Москва встретила его не ласково. Ему пришлось доказывать, вырывать зубами право остаться в городе своей мечты — москвичи, сидящие с ним в одних аудиториях, презрительно называли его «лимитой» и «психом» (в Белых Столбах находился самый известный в стране «дурдом»). Приходилось терпеть обидные насмешки, в душе проклиная родителей и всех родственников из Белых Столбов. На четвертом курсе стало легче — многие москвичи и москвички отсеялись, переженились и «лимита» составляла две трети курса. Можно было успокоиться и подумать о ступеньке к гордому званию «москвич». Анатолий подошел к выбору «ступеньки» очень серьезно: она должна была быть из интеллигентной семьи, с определенным достатком, с квартирой и непогрешимой репутацией. Под его требования с первого курса подходили несколько девушек, но Киру Чичерину он забраковал сразу — русоволосая гордячка с прямой спиной и ласковыми и одновременно обжигающими «медовыми» глазами была ему явно не по зубам, и тут же была отвергнута, как лисой из басни Крылова был забракован недосягаемый «зеленый» виноград. Анатолий начал ухаживать за другой девушкой и не без успеха (высокий почти блондин с веселыми голубыми глазами и красиво очерченными губами, к тому же умеющий играть на гитаре, пользовался неизменным успехом в женском обществе), но кроме прописки и квартиры ему, как и всем молодым людям, хотелось еще и любви — большой и светлой. А любовь все как-то не получалась…
И вот однажды он увидел ее!
В высоких, кожаных сапогах, в белых, обтягивающих бриджах, в черном пиджачке с бархатными лацканами, с жокейской кепочкой на пышных, отливающих золотом волосах и с хлыстиком в руках она спускалась по институтским ступеням, постукивая хлыстиком по голенищу сапога и в разномастной привычной толпе студентов казалась представительницей высших королевских кругов, сошедшей с картинки какого-нибудь иностранного журнала.
Девушка остановилась на тротуаре, помахала кому-то рукой, и через секунду рядом с ней затормозил сверкающий, рычащий мотоцикл. Она легко перекинула ногу через сиденье, села и, улыбаясь, крепко обняла парня в шлеме за талию. От этого сердечного объятия Анатолия бросило в жар, как от самой откровенной эротической сцены, и он тут же решил занять место этого счастливчика — так захватывающе откровенна и сексуальна была эта реальная картинка.
— Хороша Маша, да не наша! — услышал Анатолий за своей спиной восхищенный голос однокурсника и осипшим голосом поинтересовался, как фамилия этой Маши. — Ну, ты даешь, Толян! Это же Кирка Чичерина с первого курса. Сегодня у нее соревнования в Битце. Ты идешь?
Конечно же, Анатолий пошел. Разве мог он не пойти и не увидеть своими глазами тот странный, незнакомый мир, в котором жила эта необыкновенная девушка.
Соревнования по конкуру поразили его почти так же, как когда-то поразила Москва. Красочное захватывающее зрелище разворачивалось прямо на его глазах, непривычно одетые участники соревнований, разномастные красивые лошади, разноцветные развевающиеся флаги, звон колокола и людское нарастающее возбуждение. Анатолий сидел на трибуне и неистово хлопал в ладоши вместе со всеми, и ахал в едином вздохе болельщиков, когда всадник сбивал с препятствия жердь, и улюлюкал, и кричал «Ура!» победителю.
Это была тоже свобода, но какая-то другая, подчиненная общему людскому порыву и зависящая от мастерства и единения человека и лошади. Анатолию захотелось быть причастным к племени «кентавров», но оказалось, что у «принцессы-амазонки» с медовыми глазами уже есть свой «принц» — он стоял там, внизу, среди людей-кентавров, держал руку своей «принцессы» в своей, по-хозяйски похлопывал по шее ее огромного, рыжего коня и сиял счастливой улыбкой. А ему, Анатолию Меркулову, было отведено место на задворках — на трибунах среди зрителей.
Это было обидно и несправедливо! Он заслуживал большего!
Но «принцесса-амазонка» на его сбивчивое предложение «встретиться вечерком» надменно дернула бровью и, сославшись на дела, вежливо отказала.
И все-таки он дождался своего часа!
Три месяца ходил он кругами вокруг ее дома и, однажды, будто случайно столкнулся с ней в магазине. Столкнулся и, увидев ее погасшие, отрешенные глаза, тут же понял — его время пришло! Он решительно забрал из ее безвольных рук сумки с продуктами и уже ни на минуту не покидал ее.
К сожалению, он поздно понял, что это была уже другая девушка: потухшая, безразличная, со сломанной, как у заводной куклы, пружиной внутри, хотя управлять «сломанной куклой» было легко и приятно. Он очень быстро (даже сам удивился как быстро) уговорил ее выйти за него замуж, но, получив в жены «принцессу-амазонку», место того счастливого, сероглазого «принца» в той странной спортивной жизни он так и не занял — «принцесса-амазонка» покинула племя «кентавров» и уже больше никогда не садилась в седло.
И он за это ей мстил… жестко, больно, преодолевая слабое сопротивление, обвиняя ее во всем, добивая морально, ломая волю и топча самооценку… Мстил за то, что он не первый — он хотел быть первым, что бросила спорт — он хотел стоять на месте ее «принца» и по-хозяйски обнимать ее, гордясь ее успехами, мстил, что она его не любит — ни капельки, что лежит под ним, как бревно, кусая губы и глядя в потолок, мстил за свои неосуществленные мечты и комплексы лимитчика, мстил, мстил, а когда она поняла, что беременна, молча ушла спать в другую комнату, он смирился и после рождения дочери попытался наладить сексуальные отношения, начинал ласкать ее, целовал с языком, пытаясь возбудить, старался не делать ей больно, раз, два, три… но она все равно лежала под ним «бревном», и он понял, что ей все равно! «Все равно» на себя, «все равно» на него, «все равно» на то, что он с ней делает… И тогда он снова попытался ее… Но она не далась — влепила ему пощечину и пригрозила полицией. Больше близости у них не был