а колени Евгению Краснову, гавкнул, здороваясь, и с чувством выполненного долга потрусил к дому.
46
Сидя за столом в своем кабинете, Федин снова рисовал «ромашку».
Только теперь вместо лепестков-вопросов сердцевину-потерпевшую окружали лепестки-люди. Лепестки-люди соединялись друг с другом стрелочками, но иногда стрелочки повисали в воздухе — кроме потерпевшей эти люди ни с кем не были связаны или эти связи не были установлены. Очерчивая круг подозреваемых, Федин вспоминал людей и тут же рисовал новый лепесток, но иногда новый лепесток был связан только с человеком-лепестком, а к сердцевине не имел никакого отношения.
«Ромашка» не вырисовывалась, как-то скособочивалась, заваливалась на сторону и все оттого, что лепестки-люди странным образом изгибались, щетинились стрелочками и центрились вокруг совсем другого человека-лепестка.
Федин посмотрел на рисунок, покрутил его так и эдак, и в конец разозлился.
— Кактус какой-то, — недовольно проворчал он, отодвигая в сторону изрисованный лист и закуривая сигарету. — Кому мешала эта женщина? Жене? Любовнице? Или все-таки мужу? Если убрать ее из схемы, то, в сущности, ничего не измениться — остается все тот же банальный, любовный треугольник: муж, жена и любовница. На всех троих падает подозрение… Итак, версия первая — деньги. Чтобы остаться с женой (при разводе материальное благополучие мужа резко ухудшится), мужу мешали обе любовницы — положим, от одной более настойчивой он избавился, со второй договорился, но жена принимать его не собирается, по ее словам у нее имеется любовник, и раздел имущества неизбежен… Возможен и другой вариант: он смирился с потерей жены и разделом имущества и любовный треугольник состоял из него и двух любовниц — опасение потерять богатую любовницу с процветающим бизнесом могло толкнуть его на преступление. Алиби у него фактически нет: «был в доме» — люди работали, и подтвердить или опровергнуть его алиби не могут: но, по крайней мере, никто не видел его ни выходящим, ни входящим в дом. Из этой версии жену и любовницу исключаем — смерть Мельник денежной выгоды им обеим не сулила. Версия номер два — ревность. Вот тут обе женщины выходят на первый план, но гражданка Лисина отдыхает на Кипре. Хотя она вполне могла вернуться на один день в Москву и сотворить убийство — надо проверить ее алиби. У Киры Дмитриевны алиби весьма шаткое — его тоже надо досконально проверить. Версия третья — шантаж. Кого могла шантажировать Мельник? Только мужа — пригрозив рассказать о ребенке либо жене, либо любовнице. Версия четвертая — месть. Здесь опять под подозрение попадают трое: муж мстит за то, что Мельник исполнила угрозы и рассказала обо всем жене или любовнице. Жена мстит за разрушенную семью — Кира Дмитриевна так трепетно относится к дочерям, оберегает их от неприятностей, а любящая мать способна на многое, даже на преступление. Лариса тоже могла мстить сопернице, если мужчина сделал выбор не в ее пользу. И их алиби тут не играет никакой роли — они могли кого-то нанять для расправы с Татьяной Мельник. Не вериться, чтобы Кира Дмитриевна или бизнес-вуман Лариса Лисина самолично стукнули беременную женщину палкой по голове, а потом долго пинали ногами и, в конце концов, столкнули в овраг умирать. — Федин закрыл глаза и попытался представить себе такую картину. Но картина, почему-то, не представлялась — в глазах рябило от количества животных «гражданки Чичериной»: то жующий лохматый, морской свин, то помахивающий хвостом флегматичный кот, то огромный, разноцветный, говорящий попугай, то рыжий, лохматый пес вставали перед глазами следователя, защищая хозяйку от его ужасных подозрений. Нет! Картина преступления никак не вырисовывалась. — Варварство какое-то! Ну, ладно бы женщину отравили или застрелили — это куда ни шло, но методично и жестоко избивать беременную женщину! Это как же она должна была мешать этому человеку, чтобы вызвать столько злости и агрессии?! Но нельзя исключать и пятую версию — пока неизвестную…
Автоматически на кончике отодвинутого в сторону листа Федин нарисовал крошечный «цветочек», центром которого была совершенно другая женщина, и неожиданно лепестки-люди расположились вокруг сердцевины как надо — и муж, и дети, и любовницы мужа, и мать мужа, и даже богатый любовник плавно вписались в данную схему, не налезая друг на друга и не топорщась стрелками-колючками.
— Ай да, Федин! Ай да, сукин сын! — похвалил себя следователь и, придвинув к себе папку с показаниями свидетелей, протоколами осмотра и отчетами детективов охранного агентства «Панцирь», углубился в чтение. — Это что за повальная слежка такая? Надо срочно расспросить следаков… — ворчал он, записывая в блокнот номера бежевой «копейки» и черного «Ленд Крузера».
47
— Добрый день, — поздоровался Дмитрий Викторович Юшкин с дежурной медсестрой и бодрым шагом прошел в палату сына.
— Кто подарил тебе такую игрушку? — войдя в палату, спросил Дмитрий Викторович у сына, заметив странно знакомый, лохматый ком на его коленях. — Я думал ты вышел из детского возраста…
Инвалидная коляска чуть повернулась, и Дмитрий Викторович замер с открытым ртом на полуслове — на коленных сына, вытянув на одну сторону все четыре лапы и помахивая кончиком хвоста, дремал под тихую, классическую музыку персидский кот семьи Каплан.
Услышав человеческий голос, Маркиз подергал ухом и, открыв один глаз, покосился на слишком резко, по его мнению, пахнущего заграничным парфюмом гостя, так некстати нарушившего чарующие звуки музыки и его послеобеденный сон.
— Это, конечно же, Кирина идея — никто другой не додумался бы оставить рассадник бактерий в больничной палате. Что позволяет себе эта женщина?! — по привычке возмутился Дмитрий Викторович и замолчал, вспоминая, что совсем недавно, не понимая ее желанье растормошить Павла и заставить его захотеть бороться за свое здоровье, он пытался вести с ней почти войну.
…Ненастоящая война между отцом и Кирой забавляла Павла, исход ее был очевиден — отец никогда не пойдет с ней на конфликт: она стала частью их семьи, ее связующим звеном, без которого их семья не сможет уже обойтись и рассыплется, как карточный домик. Видеть и слышать противостояние двух мнений — независимое упрямство одного и обоснованное возмущение другого — было интересно и поучительно: Павел был вовлечен в водоворот сражения, вокруг него ломались копья, пусть и игрушечные, но это была жизнь — несколько дней назад он понял это.
Дмитрия же Викторовича раздражало и огорчало непослушание Киры.
Он часто приглашал к сыну медицинских светил, выслушивающих, ощупывающих «больного», советующих и утверждающих, что депрессия, связанная с неподвижностью Павла, отступает прямо на глазах, и выстраивал правила в соответствии с их советами и собственными представлениями о больничном порядке, требуя от всех их неукоснительного исполнения. Но все его старания шли насмарку лишь только в палату без стука и предупреждения, не взирая на присутствие посторонних лиц, врывался «вольный ветер» с довольно длинным для природных катаклизмов именем: «Кира Дмитриевна Чичерина», внося в больничную чистоту и строгий порядок облако французских духов, бардак и веселую болтовню ни о чем и обо всем сразу.
Просторная больничная палата Павла, благодаря ее усилиям, постепенно заполнялась массивной, удобной мебелью, книгами, картинами и глянцевыми журналами, которые она читала или преувеличено громко листала, сидя в кресле напротив его кровати.
С кактусами на подоконнике и карликовым японским деревцем «Бансай» на больничной тумбочке Дмитрий Викторович кое-как смирился, но каждый раз, когда в коридоре раздавался громкий перестук каблуков, он внутренне напрягался и с тревогой смотрел в руки «ветряной» посетительницы, готовый не допустить появление в палате сына-инвалида слона, бегемота или бассейна с крокодилами.
Но больше всего Дмитрия Викторовича раздражал появляющийся вместе с Кирой бедлам: она начинала во все совать свой нос, все перекладывать и переставлять, пробовала и заставляла Павла участвовать в этой дегустации, бесцеремонно усаживаясь к нему на кровать и суя в его малоподвижную руку надкусанный пирожок. От усилий удержать проклятый пирожок на лбу сына выступали капли пота, но поглощенная своей собственной болтовней Кира не замечала этого.
От такой фамильярной жестокости у Дмитрия Викторовича сводило челюсти, но делать замечания в присутствии сына он не решался — пусть думает, что все у них хорошо. Потом, наедине, он обязательно поговорит с ней, выскажет все, что думает, и не будет обращать внимание на ее покаянное молчание, на липкую жалость в карих глазах, грозящую перелиться за край радужной оболочки и затопить все вокруг (и его в том числе), на печальную, всепрощающую улыбку, от которой у него перехватывало горло и выступали слезы, на ее нервное постукивание ногтями по полированной ручке кресла…
Под его осуждающим взглядом светила и доктора спохватывались, искренне пытались вспомнить чудодейственные рецепты исцеления, коих просто не существовало в природе, ибо каждый человек индивидуален, и что годиться для одного — смертельно для другого.
В отличие от светил медицины Дмитрий Викторович упорно не желал признавать, что для этого «больного» лучшим лекарством является именно эта женщина с ее независимым, сумасбродным характером, жизнерадостностью и любовью ко всему живому и неживому, ибо глаза «больного» при ее появлении оживали, вымученные болью бескровные губы пытались улыбаться, а неподвижное тело, покрываясь потом, пыталось услужить ей, с трудом удерживая в трясущейся от усилий руке ее надкусанный пирожок.
Вот и сейчас от сознания своего бессилия воспротивиться поступкам одной и желаниям другого Дмитрий Викторович совсем расстроился
— Кота немедленно уберут отсюда! — его черные с проседью брови сошлись на переносице. — Пора положить конец Кириным выходкам, нам надо собираться.
— Оста-авь ее в по-окое, — на бледном лице Павла появилось жесткое выражение. Не смотря на неподвижность, в нем начал просыпаться боец и упрямец. — До отъе-езда кот оста-анется со мной… или в Ге-ерманию пое-едешь один.