Он вошел.
— У вас дом белый и белый пес, — сказал он.
У Рейчел был пес. Очень белый фоксик влетел и обложил Гилберта хрустально-заливистым лаем, выказав клыки крысолова. Рейчел, в закрытом голубом платье до пят, повела его в гостиную. Он погрузился в шелковую мягкость дивана, сомкнул колени и вежливо воззрился на Рейчел, словно на любопытное собрание костей.
— Встану я отсюда когда-нибудь или нет? — Он похлопал по дивану. — Глупый вопрос. Конечно, встану. Я пришел, стало быть, я уйду. — Кого-то он пародировал. Не ее ли? Фокстерьер, проследовав за ним в маленькую светлую гостиную, долго внюхивался в ботинки и брюки Гилберта и весь напрягся, когда тот потрепал его по голове. Пес зарычал.
— Хорошая голова, — сказал Гилберт. — Люблю собачьи головы. — Он разглядывал голову Рейчел. У нее были мягкие светлые волосы, волосок к волоску.
— Я заметил его шажки в прихожей, топ-топ-топ. У вас, значит, кафель. У меня ковер.
— Стыдно, Сэм, — строго сказала Рейчел собаке.
— Оставьте вы его, — сказал Гилберт. — Он чует Тома, Сониного бультерьера. Вот кого ты чуешь, да? Он чует врага.
— Сэм — это целая проблема, — сказала она. — Тебя вся улица ненавидит, правда, Сэм? Выбегаешь в сад и лаешь, и лаешь, люди даже окна открывают и ругают тебя. Кошек гоняешь, у сына Грегори загрыз кролика, у Джексонов укусил ребенка. Доктора до белого каления доводишь. Он в тебя швыряется цветочными горшками.
— Бросьте вы пилить бедного зверя, — сказал Гилберт. А собаке он сказал: — И молодец. Вредничай. Будь самим собою. Каждому полагается враг. Абсолютно.
А сам себе он сказал: "Она не простила мужа". В своем длинном платье она двигалась особенно непринужденно, будто под ним у нее ничего не надето. Гилберт это оценил, но тут же она взяла ненатуральный и глубокомысленный тон.
— Почему уж так абсолютно? — сказала она, прицепившись к поводу для дискуссии. — Может, все же относительно?
— Нет, — оживился Гилберт. Он обожал споры. — У меня вот на службе враг. Мелкий поганец. Подсиживает меня. Следит за мной. У нас там открывается новая должность, с повышением, — он думает, я на нее мечу. И следит. Сидит в другом конце комнаты, а я шевельнусь — корячится. Корячится, да. Я выхожу, он к двери, посмотреть — может, я к директору. А когда я к директору — он прямо потеет. Под любым предлогом суется к директору, пронюхать, о чем у нас шел разговор. Я сижу проектирую, он подойдет и уставится. Я смету составляю, он пялится на чертежи и на цифры. "Это что, для Джеймсона?" Не может сдержаться. "Нет, — говорю, — это я свой подоходный налог подсчитываю". Он возмущается, как это так, в рабочее время, и топает в свой угол. Радуется. Можно директору накапать. Но тут его берет сомнение, он поворачивается, подходит ко мне прямо вне себя. Не верит. "Да это я дюймы, — говорю, — в сантиметры перевожу". А он опять не верит. Кретин несчастный.
Он расхохотался.
— Зачем же такая жестокость? — сказала она. — Почему сантиметры?
— А почему нет? Он хочет место во Франции. Зануда. Занудная работа. Да.
Гилберт соорудил длинную паузу по своей методе. Рейчел увидела небоскребы, пагоды, Эйфелеву башню, муравьями взбирающихся на нее маленьких человечков. Потом Гилберт снова заговорил, и видение рухнуло.
— Единственный со службы пришел на Сонины похороны. Жену привел — я не был знаком. Она плакала. Единственная. Да. Не пропустил ни одного Сониного спектакля.
— Значит, он не враг. Что и доказывает, как я права, — вставила Рейчел значительно. Гилберт не реагировал.
— Они даже не были знакомы с бедной Соней, — сказал он и часто-часто захлопал ресницами.
— Я ведь тоже не была знакома с вашей женой, — сказала вдумчиво Рейчел. Она рассчитывала, что он станет ее описывать; он стал описывать ее докторов, юристов, которые набегают после смерти.
— Сплошной маразм, — сказал он.
Он сказал:
— Ее хватил удар в театре. Стала выговаривать слова наоборот. Я написал обоим мужьям. Ответил только один. Театр отправил ее в больницу на "скорой помощи". Идиоты. В больнице уж точно умрешь от воспаления легких, эти сволочи не дают подушек, лежи пластом и задыхайся. Маразм. Ее брат заявился, что-то говорил, жирняй. Терпеть его не могу.
— Как это все, наверно, было ужасно, — сказала она. — А речь у нее восстановилась? Иногда ведь восстанавливается.
— Спрашивала, — сказал он. — Про Тома. Называла его Мот.
Вдруг он поднялся с дивана.
— Ну вот! Я встал. Я уже на ногах. Я вам надоел. Я пошел.
Фокс побежал за ним следом из комнаты, обнюхивая его следы.
— Деревенский пес. Крысолов. Ему бы на ферме жить.
Она пустилась в откровенности, чтоб его задержать.
— Он и был деревенским псом. Муж купил его для меня, когда мы жили в деревне. Я знаю, — она углубилась в наболевшую тему, — какую роль для собаки играет обстановка, я и хотела его там оставить, но когда живешь одна в таком городе, как Лондон, ну, здесь столько грабителей…
— Почему вы разошлись с мужем? — спросил он, когда она открывала входную дверь. — Я не должен был спрашивать. Невоспитанность. Извините. Грубость. Соня всегда меня за это ругала.
— Он ушел к одной девице у них на службе, — стойко отвечала она.
— Ну и дурак, — сказал Гилберт, глядя на пса. — Спасибо. До свиданья. Пожмем друг другу руки? Вы меня пригласили, теперь я вас приглашу. Так положено. Надо вести себя как положено. Так я и буду себя вести.
Прошли недели, прежде чем Гилберт пригласил Рейчел. Возникали препятствия. Решения, которые он принимал днем, отменялись ночами. Ночами Соня прилетала из парка и заявляла права на дом. Она за него заплатила. Она перечисляла все предметы обстановки и утвари. Медленной, томной походкой своих героинь она недоверчиво ходила из комнаты в комнату, выспрашивала, куда он подевал все ее манто и где ее туфли. "Ты подарил их женщине". Она говорила, что он прячет в доме женщину. Он отвечал, что принимал только Дэвида с Сарой, она говорила, что не верит этой Саре. Он оправдывался тем, что оставил у себя ее пса. Как только он это выговаривал, призрак таял, заявляя, что он морит голодом бедную тварь. Как-то ночью он ей объявил: "Я собираюсь пригласить Рейчел, но ведь и ты тут будешь".
"Еще как буду", — сказала она. И это так на него давило, что, когда наконец пригласил Рейчел, он испытывал к ней неприязнь.
Его дом был не так благопристоен, как ее дом, отремонтированный в этом году. Он не делал ремонта. Окна, казалось ему (и ей), просто рыдали. На рамах был темный налет. Когда он открывал дверь, она успела отметить, что медное кольцо не чищено, и тут же на нее чуть повеяло запахом несвежей еды. В прихожей стояла особенная тишина, их голосам отвечало эхо. На креслах в гостиной, сразу было видно, давно не сидели, и пыль была на вычурных обоях. Заслышав ее, Сонин пес Том, царапая ковер, бросился вниз по лестнице, влетел в комнату, истерически накинулся на них обоих, сопел, рычал, скакал, устремился к ней под юбку и, отброшенный, очутился на зеленом шелковом диване, в общем, как у нее, но заметно пострадавшем от собачьих когтей.
— Вон с дивана, Том, — крикнул Гилберт. Пес и ухом не повел, он сопел приплюснутым носом и поводил большими бусинами глаз. Гилберт швырнул псу резиновую кость. Тот за ней бросился, и снова начались прыжки по комнате. Рейчел на всякий случай подняла повыше стакан, но пес скакнул на нее, и виски расплескалось на платье. Посреди этого светопреставления были попытки вести беседу.
— Соня любила фотографироваться с Томом, — сказал он.
— Я ее только один раз видела на сцене. Она была очень красивая, — сказала она. — Лет двенадцать назад. С ней тогда Гилгуд играл и еще один актер — Слейд. Слейд, так, кажется? Господи! Память тоже!
— Ее второй муж, — сказал он.
Он поднял резиновую кость. Пес бросился на нее. Они рвали кость друг у друга.
— Хочешь, а? Не получишь, — сказал Гилберт, а у нее в ушах были слова мужа: "Почему нельзя помолчать, если ты вечно все забываешь?"
Гилберт, осклабясь в пылу борьбы со своим псом, сказал:
— Соня всегда пускала Тома спать с нами. Он привык. Лежит на постели, пока я не приду со службы.
— Он с вами спит? — проговорила она с содроганием.
— Я прихожу домой. Хочется с кем-то поговорить.
— А как же он, когда вы уходите на службу?
Пес тянул кость и сопел.
— Женщина, которая ходит убирать, приглядывает за ним, — сказал он. И еще он сказал: — У вас три этажа, у меня два, а так без разницы. У меня внизу всякий хлам. Хотел расчистить и жить, а Соне стало хуже. Нелепица. Все — нелепица. Может, продать этот дом к чертям? А зачем? Зачем все? Я хожу на работу, прихожу, кормлю пса, напиваюсь. Зачем вот вам тянуть лямку? Привычка. Бред.
— Но вот ведь вы тянете лямку, — сказала она.
— Все пес, — сказал он.
Надо свести его с интересными людьми. Так жить нельзя, думала она. Прямо запредельное что-то.
Он говорил на крыльце, провожая ее:
— Мой дом. Ваш дом. Теперь стоят в четыре раза дороже, чем за них плачено. М-да.
Она решила пригласить его на обед и свести с интересными людьми — да, кого бы позвать? Он такой неконтактный. У нее была бездна знакомых, но сейчас ей вдруг показалось, что все они чуть-чуть не то. В конце концов она никого не позвала.
На диете сидит, старая дурища, решил он, когда она встретила его в дверях, но, оглядев пустую комнату, обратился к испытанному тексту:
— Вы меня пригласили? Или мне уйти? Нет, вы меня пригласили, не отпирайтесь. Спасибо. Спасибо.
— Я была в Вене с такими Флэдгейтами. Она певица. Это друзья Дэвида с Сарой.
— Флэдгейты? В первый раз слышу, — сказал он. — Соня в Вене кого-то обхамила. Я был пьян. Она в рот не брала. Так что обхамить умела — ой-ой. Ваш муж пил?
— Нет, конечно.
Он сел на диван. Вечер — Сонино время. Он ждал, что вот-вот прилетит Соня, усядется, уставится на эту женщину со всеми ее проблемами, целомудренно упрятанными под длинным платьем до самой туфельки, покачивающейся вверх-вниз. Но — к его удивлению — Соня не явилась. Фокс сидел у ног хозяйки.