— Не путайся под ногами. Завтра мы едем к твоей тете, — сказала она, когда сын пришел из школы, и протянула ему открытку. — На вот, посмотри.
Кухню затеняло фиговое дерево, тянувшее темные языки листьев прямо в окно. Дерево было старое, каждый год на нем появлялись плоды, наливались соком, дразнили надеждой, а потом желтели и падали в траву — лондонского солнца явно не хватало. Пошловатая бабенка из соседнего дома утверждала, что фиговые листики наводят человека на разные мысли, но миссис Филипс даже не понимала, о чем это она. Сейчас она гладила для завтрашней поездки нижнюю юбку, не сводя с утюга больших серых глаз, а мальчишка смотрел, как снует взад-вперед ее рука с родинкой у локтя. Сначала она выгладила черную юбку, затем лифчик и трусики; мальчик нетерпеливо наблюдал.
— Мам, а где тетин дом? — спросил он, взглянув на открытку.
— Тут. — Она разогнулась и ткнула наугад пальцем.
— Можно будет искупаться?
— Я же объясняла тебе. Мы не туда едем. У нас нет денег на путешествия. Тетя Элси живет там летом.
— А где дядя Редж?
Вот откуда жди беды — от этих его вопросов.
— Я уже говорила. Уехал то ли в Китай, то ли в Африку, словом, уехал, и все. И не пинай ботинками стул. Тебе их в школу носить. Другие покупать не на что.
Она резко отставила утюг.
— Завтра о дяде Редже не заикайся. Слышишь? Тетя расстроится.
— А когда мы к ней поедем?
— Завтра. Сколько раз повторять.
— На автобусе?
— На автобусе. Дай-ка мне твои рубашки.
Мальчик подал ей кипу рубах, и она снова взялась за глажку. Весь день она не присаживалась. На ней была черная нижняя юбка, вроде той, что она только что погладила, и, когда ее голые руки поднимали очередную рубашку, он видел под мышками волосы — более темные, чем растрепанные каштановые пряди над вспотевшим лбом. Его всегда поражало, как из неряхи мать превращается в эдакую картинку, особенно если перед выходом из дома надевает нарядную блузку и юбку. Приходилось ждать часами, пока, перебрав в шкафу все платья, она преображалась, становилась совсем иной женщиной.
С этой иной женщиной он и шел на следующий день к автобусной остановке. В руках она несла потертый пустой чемодан и шагала так быстро, что он едва поспевал. На ней было темно-синее платье. Голова повязана серой в белую полоску косынкой, отчего бледное лицо выглядит жестче, старше и угрюмей. Тонкие змейки губ. Лицо с печатью прошлого, которое никогда уже ее не отпустит, куда бы она ни шла. На остановке были люди, она никого не замечала. Мальчик с тревогой посматривал на ее задранный подбородок, но, когда подошел двухэтажный автобус, она очнулась, подсадила его, а чемодан сунула под лестницу.
— Сядь здесь и следи, чтобы никто не взял.
Ежегодная встреча! В этот раз сестра приехала со своего острова рано, уже в июне. При Редже и, кстати, при том другом, кого она ни разу не видела, заявлялась только к Рождеству. А нового зовут Уильямс, он у нее уже три года и собирается купить мыс, что на открытке, да только в июне ему там не живется. Не выносит комаров. Сестра сказала: «Слетаются тучами и сосут из него кровь». Но кто тут настоящий кровосос — дело спорное. Вот бы спросить его самого! Эти дамочки так и норовят высосать побольше, пока их время. Сегодня для них роскошные отели, а завтра что? Перекрестила себя в Августу! Но Грейс Филипс будет звать ее Элси — так оно пристойнее.
Лондон курчавился зеленью. Она разрослась вдоль широких и узких улиц, выпирала из проулков, вздувалась у крутых, ревматически искривленных поворотов. Тротуары тоже сужались и расширялись; в узких местах была толкотня. Разноцветные машины сбивались кучами, теснились, делали рывок, перестраивались, суматошно взвизгивали на поворотах и снова сумрачно ползли, как похоронные процессии. Шторы на окнах кое-где задернуты, и около дверей — нетронутые бутылки с молоком: здесь отсыпались после ночной смены; у станций метро ветер шевелил обрывки газет и окурки; женщины возили по церковным дворам детские коляски. А у реки вздымалась в небо парочка новых высоких зданий — тюремные вышки, сторожившие мирок этого района. Автобус переехал реку и повернул на север, к Гайд-парку и богатым кварталам.
— А здесь служит папа, — сказала она мальчику, когда они проезжали мимо большого магазина. — Вон его окно, на втором этаже, — показала она.
На улицах стало малолюднее, краска на домах была посвежее, прохожие лучше одеты. Около церкви, перед которой стояла золоченая статуя святого Георгия со змием, они вышли из автобуса и направились к новому дому; подъезд охранял человек в синей форме.
Мальчик заметил, что с матерью внезапно произошла перемена. Она застыла, испуганно стрельнув серыми глазами направо и налево. Обычно такая смелая, она как-то угодливо съежилась перед этим белым зданием с длинными балконами, похожими на прогулочные палубы. А когда швейцар с высокомерным мясистым носом распахнул двери в огромный вестибюль, втянула голову в плечи. В лифте она попыталась незаметно спрятать чемодан за спину сына, ей было стыдно. Ее била нервная дрожь — вдруг примут за воровку.
— В лифте полагается снять головной убор, если рядом дама, — сказала она сыну, чтобы убедить швейцара в своей добропорядочности. Мальчик обеими руками поспешно стянул с головы шапчонку.
Швейцар не спускал с них глаз. На одиннадцатом этаже дверцы лифта раздвинулись, и он повел их по коридору, застеленному коврами и в зеркалах — так что ей почудилось, будто целую толпу женщин ведут к разным квартирам. Молотка на дверях мальчик не увидел. Никакого громыханья железом по железу, как у них дома, — просто нажали кнопку, и за дверью зашипело, словно парикмахер надавил грушу пульверизатора. Сквозь матовые стекла дверей с узором из листьев папоротника проглядывали белые прутья решетки.
Им открыла горничная в хорошеньком фартучке и, глянув на обувь, пустила в прихожую. Здесь, как и в коридоре, опять был зеленый ковер, зеркала, отражавшиеся в зеркалах, светлый металлический столик со стеклянным верхом, на нем — непременные цветы, главным образом лилии. В теплом неподвижном воздухе стоял запах духов. Горничная провела их в большую комнату с кремовой мебелью, с креслами, обитыми зеленым и белым атласом. Четыре широких окна тоже забраны решетками, за ними лениво покачиваются пышные деревья Гайд-парка. Неужто и они тетины? В углу — небольшой бар из лакированного бамбука. Дверь в соседнюю комнату отворилась, и вышла тетя, у нее была семенящая походка, отчего попка смешно подпрыгивала.
— Грейс! — вскрикнула она по-детски.
Целуя мальчика, она низко склонила к нему пудреное лицо, и он увидел ее грудь. Брошка зацепилась за его джемпер.
— Ага, попался, — сказала она и освободила брошку.
— Джемпер порвался, — захныкал мальчик.
— Не переживай. Хочешь, я ее совсем сниму?
Она положила брошку на стол.
— Ты мой сладкий. — Она снова подошла и поцеловала его.
Тетя была как куколка, вся складненькая, с желтыми волосами. От нее пахло духами и джином, а розовая кожа напоминала глазированный миндаль.
— Ты здорово похудела, — сказала она сестре. — А посмотри на меня. Все эта французская кухня! Набрала больше трех кило. При моем росте сразу заметно. Мистер Уильямс вернется только сегодня. А я прилетела вчера, из Парижа. Прелесть, чего себе там накупила. Другой раз будет знать, как бросать меня одну в Париже.
— Дядя Редж в Париже? — спросил мальчик.
Мать залилась краской.
— Помолчи! Я же тебя предупреждала. — И она топнула ногой.
Круглые голубые глаза Элси обратились к нему, а губки соблазнительно и весело надулись. Она повела плечом, качнула бедрами. Мальчик под ее взглядом почувствовал себя мужчиной.
— Ну, с чем ты будешь пить чай? Я кое-что припасла. Пойдем, отведу тебя к Мэри. А ты садись, Грейс.
Когда он ушел, каждая из сестер расположилась в комнате по своему вкусу и разумению. Грейс отказалась снять косынку и, завистливо презрев дорогой атлас удобной тахты, присела на самый краешек, откуда было все видно. Элси, поджав под себя красивые ноги в шелковых чулках, устроилась в кресле, закурила сигарету и потрогала тугие золотистые завитки сделанной утром прически.
— У тебя, я вижу, новый ковер, — сказала Грейс.
— Приходится менять каждый год, — ответила Элси, скорчив недовольную мину. Она была хорошенькая и могла себе это позволить. — Бросают окурки куда попало. Я всю квартиру обновила.
Она порывисто встала и закрыла окно.
— Занавеси тоже поменяла. Одни занавеси обошлись мистеру Уильямсу в пятьсот фунтов. Я что хочу сказать… надо себя иногда и побаловать. От других-то не дождешься. А живем только раз. На спальню он потратил не меньше. Я сама видела счета. Пойдем, посмотришь. — Она встала, снова села. — Ладно, успеем.
— А для чего решетки? — спросила Грейс.
— Опять были воры. Только я вхожу… мистер Уильямс возил меня в Аскот. Он любит скачки… Влетаю, значит… по правде говоря, я что-то не то съела, гусиный паштет наверно, и пришлось поторопиться… А он, видно, шел за мной… ну, этот вор. Выхожу — сумочка открыта и полутора сотен как не бывало. Вот так-то. — Она понизила голос. — Не по душе мне здешний лифтер. А на Рождество, когда мы жили на острове, опять залезли. У прислуги был выходной, но ведь кто-то должен был увидеть… Или услышать… Да что с нее взять, с нынешней прислуги.
— Ну и чем кончилось?
— Забрали норковую шубку, накидку забрали, бриллиантовую застежку, бриллиантовое колье, пальто мистера Уильямса — шикарное было пальто, на меху, здорово же он бесился — и все мои кольца. Впрочем, не все. Мы, само собой, получили страховку, но больше я здесь ничего не держу, только то, что на мне. Брошку видела? Мистер Уильямс подарил, чтобы утешить — так я была расстроена. А вообще он вкладывает деньги в картины. Цены ведь растут. Деньги надо вкладывать в вещи. Вот мы и поставили всюду решетки и… пойдем-ка, покажу.
Они отправились в спальню, и там на балконной двери тоже была стальная решетка, которая раздвигалась гармошкой.