Он был ошеломлен. В большинстве случаев он умел сбить с панталыку даже самых дерзких на вид женщин, но сбить с панталыку мисс Корни он не сумел, вернее, не посмел. Она была — и он это сразу понял — его полной противоположностью: если он стремился украшать, то она — опрощать.
— Белое? Весьма целомудренно, — сказал Эрнест, против обыкновения чуть повысив голос.
— Уж не переходите ли вы на личности? — лукаво спросила мисс Корни. Эрнест опешил. Мисс Корни оскалила мелкие белые зубки. — А теперь я покажу вам, что наворотили эти ужасные люди, ну, те, кто жил здесь до нас, — говорила она, увлекая Эрнеста вверх по лестнице к ванной. — Клеопатре с ее змеей здесь, наверное, понравилось бы, но я-то держу собак.
— В ванной? — спросил Эрнест.
— Они скребутся в дверь, — призналась мисс Корни. — Все это, — она обвела комнату рукой, — придется убрать.
— У нас собаки, — оправдывался мистер Ричардс.
Эрнест поглядел на него. Мистер Ричардс, плотный молодой человек с несвежим цветом лица, говорил, как адвокат, ходатайствующий о снисхождении к клиенту. Таким тоном говорят: "Ваша милость, довожу до сведения, что мой подзащитный держит собак".
— Какой здесь страшный уличный шум, — донесся от окна голос мисс Корни. Уличный шум был почти не слышен.
— Когда коровы телятся, шум пострашнее, — сказал мистер Ричардс.
— У джерсеек прелесть что за глаза, — сказал Эрнест.
Я ушам своим не поверил.
— Да, — сказала мисс Корни. — У нас пятьдесят коров, и две отелятся на этой неделе. Но глаза дело десятое, первое дело — удой. Верно, Роберт? Я хочу, чтобы Роберту было где приткнуться на неделе. Сама-то я Лондон не перевариваю.
— Здесь будет мое стойло.
— Но овес мы будем держать в деревне, — с ходу парировала мисс Корни, не сводя тем временем глаз с Эрнеста.
Эрнест был околдован. Но и мисс Корни тоже.
Роберт испытывал неприязнь к Эрнесту; Эрнест платил Роберту презрением. Мисс Корни, склонив головку набок, с нескрываемым восхищением, однако не без критицизма разглядывала Эрнеста.
— Что за мерзкий галстук вы нацепили? — сказала она.
И меня осенило: да она же прикидывает, что в Эрнесте подлежит переделке. Точно так же разглядывал ее и Эрнест, и — впервые в жизни — ему определенно не хотелось ничего менять.
— А деревья-то у вас какие… — начал Эрнест, взмахом руки указывая на кудрявые кроны плакучих вязов за окном, но на самом деле явно имея в виду кудри мисс Корни.
— Отдам их все за десять гектаров брюквы, — сказала мисс Корни.
— Совершенно с вами согласен, — сказал Эрнест.
До сих пор мне не случалось ловить Эрнеста на лжи.
— Боюсь, что у моей жены… э… э… точнее, будущей жены… весьма кардинальные идеи. Я надеюсь, Эрнест сумеет повлиять на нее. По правде говоря, именно поэтому я и обратился… — шепнул мне мистер Ричардс.
— Мне пора. Приезжайте-ка лучше к нам на воскресенье, — распорядилась мисс Корни. — У нас ведь и лисьи головы, и оленьи рога, да и кубков тоже хватает — просто ума не приложу, где тут повесить седло.
— Ваша правда, просто-таки негде, — поддакнул Эрнест, умиляясь.
Наша встреча состоялась во вторник. В конце недели Эрнест отправился с мисс Корни и мистером Ричардсом погостить в деревню к ее родителям. В понедельник он вернулся. В конторе он появился часов в двенадцать. От его обычной невозмутимости и серьезности не осталось и следа. Он бегал взад-вперед по конторе, приговаривая:
— Душно здесь. Просто нечем дышать. Открой-ка дверь.
Погода стояла холодная.
— Мы вымерзнем, — сказал я, когда порыв ветра сорвал четырехметровый отрез парчи с экрана, повалив вместе с ним на пол экран. — Как тебе старшие Корни?
— Славные старики, — сказал Эрнест, — ни дать ни взять облезлые совы. Просто прелесть… Чтоб ее, — сказал Эрнест и — я глазам своим не поверил — отпихнул ногой извивающуюся по полу парчу, отпихнул сапогами, которыми месил деревенскую грязь.
Я чуть не взвизгнул: парча-то нынче почем. Отреза парчи такого качества и цвета во всем Лондоне не сыскать, а пока выпишешь ее из Франции, пройдет не один месяц.
— Считай, что заказ сорвался, — сказал, помолчав, Эрнест. — Тот, на Олбайн-райз. Мы вдрызг разругались. Роберт и Джоанна…
— Джоанна?
— Мисс Корни. Она разорвала помолвку. Он сказал, что против охотничьих гравюр, так уж и быть, возражать не станет, но тухлых голов дохлых зверей и фотографий честерской скотоводческой ярмарки в своем доме не потерпит. Так же, как и гнусную белую краску.
— Скажи спасибо, голубчик, что они поссорились сейчас, а не позже, — сказал я.
— Что ты хочешь этим сказать? — рявкнул Эрнест.
Мы ушли в глубь конторы, подальше от входной двери, из которой дуло. Эрнест тем временем продолжал свой рассказ.
— Голубчик, что у тебя с глазом? — сказал я.
— Ничего страшного, — сказал Эрнест. Глаз окаймляли лиловые, отливающие зеленью круги. — Отпиливал ветку для Джоанны, а она возьми да отпусти ее. Не удержала. Ветка вырвалась — и прямо мне в глаз. Чудо что за девушка. Не суетилась, ничего подобного.
— И она, наверное, поцеловала тебя, чтобы не болело, а Роберт увидал? — спросил я.
Тут из конторы донесся крик и лай собак. Мы пошли посмотреть, что стряслось. В открытую дверь вкатились два сцепившихся пса. Один тут же заполз под китайский комод. А за ними следом вошла мисс Корни с поводком и ошейниками в руке.
— Да закройте же наконец дверь, они вырвались из ошейников! — рявкнула мисс Корни.
Я притворил дверь. Эрнест ухватил одного пса за шкирку, мисс Корни — другого. Разгоряченные суматохой, все в собачьей слюне, Эрнест и мисс Корни пожирали друг друга глазами.
— Мы с Джоанной идем обедать, — сказал мне Эрнест. — Ты не возражаешь, если мы запрем Сидни и Мориса в конторе? Вот и умничка!
И так наше сотрудничество распалось. Эрнест теперь фермерствует. Дом у них — хуже не бывает. Из тех, знаете ли, домов, где суки щенятся на диванах, где дым стоит такой, что не видно, что в другом углу, где мебель в якобитском стиле[13] и латунные подносы завалены допотопными номерами "Фармерз уикли", где собаки прячут под ковер обглоданные кости, где со стен на тебя спесиво таращатся лисьи морды, где лампы развешаны так, что не прочесть ни строчки, и где Эрнест, не потрудившись снять резиновых сапог, читает местные газеты, а Джоанна шьет себе кошмарные балахоны из ситца под звуки мяукающего по-валлийски транзистора, передающего последние известия.
— А она здесь хорошо смотрится, верно? Для этой обстановки ничего лучше не найти, — сказал Эрнест. Льщу себя надеждой, что при виде меня в нем возродился художник. Она опростила его, переделала на свой манер.
Наша жена
© V. S. Pritchett 1974
Перевод А.Николаевской
Согласен, жена моя вечно шумит, и выносить ее нет никакой возможности, особенно в таком портовом городе, как Саутгемптон, где полно яхтсменов. Ее маленькие глазки так и рыщут, к чему бы прицепиться. Люди съезжаются на выходной к морю покататься на яхтах, топчутся у берега в башмаках на каучуковой подошве и в свитерах, а с набережной несутся насмешки Молли:
— Ну и болваны! Глянь-ка вон на того! Два раза швартовку зеванул! Парусом управлять и то не умеют!
Голову на отсечение даю, что в ресторане — название у него "Корабль" — она устроит крик, а потом вдруг смолкнет.
— Чего это они все уставились? — спросит.
— Наверно, им тебя слушать интереснее, чем себя.
А Тревор — он, разумеется, с нами сидит и каждый раз повторяет то ее последнюю фразу, то мою — радостно хлопает себя по коленке и говорит:
— Да, интереснее.
— Ведь ты рассказывала о моей первой жене, — говорю.
Еще хлопок по коленке, и Тревор с усмешкой эхом:
— Твоей первой жене!
Молли шумит, как уличный разносчик. Джек, помню, однажды сказал: "Шумит, как паяльная лампа, зато хорошенькая". Джек — это был ее первый муж.
Шумливостью своей она всех нас просто приворожила. Очень нам это по душе пришлось. Молли имеет свое мнение буквально обо всем. Обожает спорить. По любому поводу. Давным-давно, помню, затеяла спор — одного мы с Джеком роста или нет. На самом-то деле он был точь-в-точь с меня — шесть футов полтора дюйма. Молли не верила. Рост у нее пунктик. Она-то ниже пяти футов и очень любит хвастать, что ее отец был самым низеньким капитаном в английском флоте. Так и вижу, как она залезает на стул в гостиной, чтобы проверить наши карандашные отметины на стене. На стуле она с нас ростом. От этого открытия она смолкает, но едва я помогаю ей слезть, как она снова принимается спорить. Линейку мы приложили неверно, и рулетка врет — пуляет в нас насмешками, словно мальчишка бумажными катышами. Мы стоим с Джеком, будто два не по годам вымахавшие болвана, а она частит: весы и рулетки в магазинах почти всегда врут.
— Может быть, — говорит Джек.
— Вот так-то, — укалывает она меня.
— Джек прав, — говорю я.
Она аж рот разевает.
— Все ясно, — говорит. — Вы просто сговорились.
Счастливое было времечко.
Вспомнил я, как мы стояли с Джеком у той стенки десять лет назад, и тут же вспомнил еще кое-что — его слова в баре, это было в деревушке на кентском побережье, где они тогда жили. Она сидела у стойки между двух мужчин, и те спорили с ней о яхтах; когда она была маленькая, ее отец, капитан, на борту делался чистым извергом, вот она и возненавидела яхты лютой ненавистью — и мы с Джеком слышали, как она сказала одному из них: "Не мешает чуток охладить ваш пыл" — и протянула руку к ведерку со льдом. Будь она повыше ростом, она дотянулась бы до него и высыпала бы лед им на голову.
Джек тогда недомогал, ему частенько бывало худо. Слабым, отрешенным голосом тяжко больного, словно размышляя, он сказал:
— Видал? Их двое. Молли из тех, кому нужно сразу два мужа.
Он понял кое-что, чего я никогда не замечал, и в словах его прозвучала злая нотка. То ли он предупреждал меня, то ли готовил на роль преемника.