дпись на контракте.
— Просто захотелось в автобусе прокатиться. Кто-то сказал: "Брайтон". А я ему: "Денек у моря. Это мне подходит".
Лицо женщины побагровело от удивления и ярости. Вся ярость ее законопослушной натуры, только что изливавшаяся на Хэмптона, переключилась на старика. Она отказывалась ему верить.
— И никто не проверял? — спросила она дрогнувшим голосом. Она уже гневалась, как заправский блюститель порядка.
Старик только покачал головой. "Никто не проверял" прозвучало для него райской музыкой. Будь у него крылья, он взмыл бы в воздух и сделал над ней три круга, приговаривая: "Никто! Никто!"
Она мерила его взглядом с головы до ног. Он держался с достоинством дородного мужчины, но для нее убедительнее оказались его отлично скроенный костюм, аккуратно подстриженные волосы и изысканная роза; на вид — старый повеса, лошадник, скорее всего, жулик; во всяком случае — загулявший авантюрист, но притом безобидный. Она посмотрела на его штиблеты, и он ногой легонько поддал рюмку. Рюмка покатилась в проход, он чуть заметно улыбнулся.
— Ну вы и бедовый, — сказала она, не сдержав улыбки.
— Надоело дома сидеть, — отозвался он и, мысленно оценивая не столько ее нрав, сколько фигуру, сообщил: — Я, с тех пор как овдовел, живу с семьей сына.
Он отбросил притворство, потому что видел: еще немного — и она капитулирует.
— Старым с молодыми не ужиться. Брайтон мне бы подошел. Я и подумал — съезжу, может быть, присмотрю там домик.
Она все не спускала с него глаз.
— Гляди, какой шустрый, — сказала она и, заметив рюмку, наклонилась поднять ее. А распрямившись, оперлась на спинку сиденья и рассмеялась.
— "Прокатиться захотелось". Это надо же! — Она смеялась громко, неудержимо. — Поделом Хэмптону.
— Сядьте, — сказала она. Он сел. Села и она, на свободное место через проход. Его удивило, даже смутило, что кто-то сумел оценить его исключительное положение, и вся ситуация показалась ему сперва смешной, потом поэтичной, потом единственно возможной.
— Я хотел сойти у "Овала", да нечаянно уснул, — сказал он, смеясь.
— Хотели посмотреть крикет?
— Нет. Вернуться домой… то есть к сыну.
Теперь ситуация казалась ему прелестной. Женщина смеялась, крутя в пальцах рюмку, а он чувствовал себя героем.
— Много лет назад я уже один раз проделал что-то в этом роде, — сказал он, набивая себе цену. — Еще когда жена была жива. Уехал из Лондона вечерним поездом, уснул, а проснулся в Бате. Честное слово. Переночевал в отеле "Ройял". Утром повидал одного клиента. Он, как увидел меня, до того удивился, что подписал мне заказ на триста фунтов стерлингов. Жена мне не поверила.
— Оно и понятно, — сказала женщина.
Водитель вышел из конторы, подошел к гаражу и, сунув голову в окно автобуса, возвестил:
— Высылают другой автобус. Прибудет сюда в четыре часа.
Старик обернулся и крикнул водителю: — Я, между прочим, здесь выхожу.
— А вы разве дальше не поедете? — спросила женщина. — Вы ведь сказали, что хотели прокатиться к морю.
Ей хочется, чтобы он остался!
— Честно говоря, — сказал старик, — эти молодые люди — мы перед тем с ними выпили — они это не со зла — втолкнули меня в автобус, когда я вас подсаживал. Я был с ними в пивной. Пришел туда вконец перепуганный. Я сделал страшную глупость. Даже сказать стыдно.
— Какую? — спросила она.
— Да понимаете, — старик густо покраснел и от смущения заговорил хвастливо, — я вошел в телефонную будку, помните, где стоял автобус, позвонить моему дантисту, Френчи. Я иногда ему звоню, а в этот раз попал не туда. И знаете почему? Я набрал номер моего прежнего дома, того, когда Кейт… когда моя жена была жива. Подошла какая-то девочка, а может быть, мальчик, не знаю. Мне даже нехорошо стало. Я уж подумал, что сошел с ума.
— Там теперь, наверно, другой телефон.
— На секунду я, честное слово, подумал, что это моя жена.
Они беседовали, а на шоссе гудками и всхлипами захлебывался транспорт. Контейнеры, легковые машины, полицейские, аварийные, машины с лодками на крышах — все всхлипывали наперебой, устремляясь неведомо куда.
— А когда умерла ваша жена? — спросила женщина. — Совсем недавно?
— Два года тому назад.
— Это от горя. С горя такое бывает, — сказала женщина очень серьезно и, отвернувшись от него, стала смотреть на небо и на унылую местность за окном.
Ее голос, то глупый, детский, то поднимающийся до высоких нот, как у благородной и воинствующей вдовы, — вся эта болтовня о том, как компаньоны убивают друг друга, — этот голос вдруг прозвучал совсем просто — так бывало с Кейт после очередной истерики.
Горе. Да, в этом все дело. Он смигнул слезы, подступившие к глазам, потому что она его поняла. Эти два года, когда он был так одинок, он словно волочил на себе все более тяжелый груз невысказанного, такого, что некому было сказать. В обществе сына, снохи и их молодых друзей он сидел как дурак, готовый заговорить, но не мог выдавить из себя ни слова. Слова проваливались обратно ему в горло. Груз составляли всякие скучные материи, о которых не поговоришь; он любил жену; она наводила на него скуку; это их накрепко связало. Ему были нужны не друзья, ведь теперь, когда столько друзей умерло, он для всех стал чужим; ему нужен был такой же чужой человек. Может быть, такой, как эта женщина, с таким же невыразительным, как у него, лицом: годы постепенно стирают всякое выражение. Поэтому сейчас она хоть и кажется моложе его, еще полной жизни, но она — из его племени одиноких и куда едет — неведомо, наверно, никуда. Он опустил глаза и застеснялся. Горе — что это? Жажда. Но предмет этой жажды — не лицо, и не голос, и даже не любовь, а тело. Но одетое. Скажем, в цветастое платье.
Чтобы отделаться от столь нескромной мысли, он прибегнул к скучной материи, произнес одну из тех фраз, с какими мог бы обратиться к жене. — Мне нынче ночью приснилась собака, — начал он, чтобы проверить, правда ли перед ним чужой человек, которому можно рассказать любую нелепицу. Близкий друг нипочем не стерпел бы от него нелепиц.
Женщина, чисто по-женски, вернулась к тому, что уже говорила.
— Вспомнился старый телефон. Это от горя. — А потом словно с цепи сорвалась. — Вы мне про сны не толкуйте. Я на прошлой неделе в своем коттедже видела мужа, как он прошел через гостиную, прямо сквозь электрический камин и сквозь зеркало над камином, и стал по ту сторону, на меня не смотрит, но что-то мне говорит, а я не слышу — будто просит передать ему спички.
— Воображение, — строго поправил ее старик.
Проделки ее покойного мужа совершенно его не интересовали, но появилось теплое, уже собственническое желание выбить из нее дурь. Ощущение было приятное.
— Вовсе не воображение, — возразила она решительно. — Я сложила чемоданчик и сейчас же укатила в Лондон. Просто не выдержала. Заехала в Брайтон, там оставила машину на вокзале и на несколько дней — поездом в Лондон. Потому-то я и села в этот автобус — я в конторе узнала про поездку к Хэмптону. Сэкономила на билете, — усмехнулась она. — Пусть за меня Хэмптон платит. Я ему сказала, что буду у него на празднике, а сама не пойду. В Брайтоне сяду в свою машину — и домой. Там всего семь миль.
Она подождала — может, он засмеется, вот, мол, какие они оба с ней хитрые. Он не засмеялся, и это произвело на нее впечатление, но она нахмурилась. Муж ее тоже не засмеялся бы.
— Очень мне страшно возвращаться, — сказала она.
— Я свой дом продал, — сказал он. — Знаю это чувство.
— И правильно сделали. Надо бы и мне свой продать. Между прочим, могла бы получить хорошую цену. Не могу сказать, чтобы мне сейчас улыбалось туда ехать. Там вокруг ни души, но кошку-то не бросишь.
Он промолчал. А она продолжала без улыбки: — Вас-то ждут сын и невестка, — и легонько похлопала его по колену. — Есть с кем поговорить. Вам еще повезло.
В машину заглянул водитель.
— Никого не осталось? А то новый автобус прибыл.
— Идемте, — сказала женщина.
И правда, все уже толпились у нового автобуса. Старик поднялся следом за ней и с сожалением оглянулся на пустые сиденья. У двери он прошел вперед и подал ей руку. Она была полная, но на землю опустилась легко, как перышко. Шалый молодой человек и его приятели что-то выкрикивали — опять подзарядившись пивом и рассовывая по карманам бутылки. Все полезли в автобус.
— До свидания, — сказал старик, применяя испытанное средство.
— А вы разве не с нами? — И женщина, оглядевшись с видом заговорщицы, понизила голос: — Я никому не скажу. Теперь уже неудобно удирать. Я знаю, вы из-за невестки беспокоитесь.
Старику это не понравилось. — Вот уж что меня не беспокоит.
— А напрасно, — сказала она. — Нужно и о них подумать.
Ее прервал взрыв пьяного хохота — это шалый молодой человек и его приятели увидели вдали юных влюбленных. Те пропадали где-то вдвоем и теперь не спеша шли к автобусу.
— Умучились, поди, в чистом поле? — заорал шалый молодой человек и велел водителю, чтобы сигналил не смолкая.
— Позвонить могли бы от меня, — сказала женщина.
Старик сделал обиженную мину.
— И могли бы купить мой дом, — искушала она.
Влюбленные подошли, их встретили дружным смехом. Девушка — как две капли воды его жена в молодые годы — улыбнулась ему.
— Нет. В Брайтоне я могу сесть в поезд.
— По местам! — выкрикнул водитель.
Старик призвал на помощь семьдесят лет собственного достоинства. Это было ему нужно, потому что собственное достоинство как бы делало его невидимым. Он подсадил женщину за локоть, вошел следом за ней, огляделся, ища свободное место, и, когда она подвинулась, приглашая его, невидимо сел рядом с нею. Она рассмеялась изголодавшимся смехом, обнажив зубы. Он одарил ее неожиданно широкой улыбкой. Пассажиры переговаривались, кричали, кто-то запел, а влюбленные опять вошли в клинч и заснули. Автобус тронулся, стряхнул с себя последние остатки города, проскочил несколько деревень, минуя трактиры со звериными вывесками: "Лисица", "Красный Лев", "Собака и Утка", "Гончая" и одну с иголочки новую вывеску — "Дракон". Он углублялся в длинные туннели из деревьев, снова вздыхал полной грудью в убегающих полях, среди островков зелени, частных и общественных, и через час с небольшим впереди показались лысые приморские холмы и у подножия их — белые полоски мела. Дальше и дальше катил автобус, и голые холмы все росли и приближались.