Максимус протянул стопку, и Оля снова запрокинула голову, уронив жидкость в рот. После посерьезнела и замолчала. Полкан тоже успокоился. Федор ожидал, что Максимус также выпьет, но тот убрал бутылку. Затем Максимус проверил печь, положил в нее несколько поленьев посуше, старую газету, щепу и чиркнул спичкой. Железная печь-буржуйка сперва задымила, так что пришлось раскрывать окна, потом разгорелась и работала уже исправно.
Максимус поставил вариться гречку. Тушенка и огурцы испытание прошли, а потому было решено их съесть. Тут же на печи грелись два ведра с водой, которую ранее принесли из уличного колодца. Максимус вышел в коридор и принес ватник для Полкана – того колотило из-за озноба.
– Подойдет? – спросил Максимус.
Полкан принял ватник и накинул на плечи, его лицо пошло пятнами.
– Пастуху да вору все впору, Максим Леонидович, – ответил Полкан заплетающимся языком. – Спасибо, что заботитесь о нас, сирых и убогих.
Полкана развезло с рюмки водки, словно новобранца в этом деле или, наоборот, будто легло на старые дрожжи.
– Не юродствуй, – оборвал его Максимус. – Спи давай.
Полкан послушно скрестил руки на груди и уронил голову, вскоре послышался храп. Максимус взял одно ведро и направился в соседнюю комнату:
– Сперва я вымоюсь, затем ты.
Федор ждал своей очереди. Рядом сопел Полкан, спал Симаргл, а Оля сидела с сосредоточенным и злым выражением лица, так ей несвойственным. Вскоре вернулся Максимус. Федор взял второе ведро и пошел мыться.
Хозяйственное мыло в мыльнице, ковшик, кастрюлька… Приходилось экономить воду, так что вымыться от души не получилось – так, обтереться. В остатках воды Федор простирнул трусы и выплеснул воду в окно. Повесил белье на веревку, протянутую над печкой, и налил себе чай, который заварил Максимус. Сгущенка тоже засахарилась, пришлось ковырять ее ножом, но Федору, казалось, что ничего вкуснее он сто лет не ел.
Сиреневый закат сменился оранжевым великолепием. На прощание солнце вспыхнуло, окрасив облака в цвет бессмертников, будто выдав заключительный залп салюта. Тускло горели толстые белые свечи, скудно озаряя кухню. Причудливые тени тянулись к потолку.
Федор снова отхлебнул чай, когда на улице послышался гомон. Федор надумал выглянуть в окно, но Максимус одернул его и приложил палец к губам, призывая молчать. После задернул занавески и потушил свечи. Шум приближался. Слышны были веселые пьяные голоса, кто-то отплясывал под гармонь.
«На столе стоит чернилка,
У чернилки два пера.
А скажи, подружка Таня,
С кем гуляла ты вчера?!» – спрашивал девичий голос.
Ему откликнулся другой:
«Не видала я чернилки,
Не видала я пера,
А кому какое дело,
С кем гуляла я вчера».
Раздался залихватский свист, от которого Федор вздрогнул. Хотелось выйти на крыльцо и спросить у местных, как выбраться отсюда, но он сидел. Здесь не могло быть никого: днем деревня пустовала. А если ночью кто-то ходил по ее улицам, то, наверное, лучше им не показываться.
Компания приближалась, и от осознания этого Федору сделалось не по себе. А вдруг эти кто-то решат войти в дом, что тогда? Да, путники закрыли дверь на внутренний засов, но можно разбить окно и влезть через него. Федор не горел желанием встретиться с веселыми молодчиками.
«Топится, топится,
В огороде баня», – затянул тонкий девичий голос прямо под окнами:
«Женится, женится,
Мой миленок Ваня».
Сердце выдало кульбит и замерло в нехорошем предчувствии. Чудилось, сейчас к окну прильнет свиная морда и спросит: «А что вы тут делаете?» Федор услышал, как противно стучит чайная ложка, которую он держал, о блюдце, выдавая волнение, охватившее Федора. Он посмотрел на напарника.
Максимус продолжал пить чай, никак не реагируя на происходящее. Будто не слышно никаких песен и молодецкого посвиста на улице, словно никто не топчется под окном, выжидая реакции Федора и его попутчиков. И Федор последовал примеру Максимуса: нырнул ложкой в банку с вареньем – оно оказалось клубничное – и принялся смаковать его.
Вскоре гомон стих, веселая компания удалилась. И тогда Оля, молчавшая все это время, произнесла:
– А ведь я вспомнила. Я все вспомнила.
Глава пятая. Было и не стало
С утра зарядил дождь. Максим поглядел в окно и поежился: небо заволокло серыми, как несвежая наволочка, тучами; ветер качал деревья, от окон тянуло сквозняком. Оля по-прежнему сидела на диване, похоже, она так и не спала.
– Ты как? – осторожно поинтересовался он.
– Плохо, – коротко ответила Оля. – Зачем я с вами пошла?
Он сел рядом, пружина тут же впилась в бедро.
– Может, вам с Полканом вернуться? – спросил он и сразу спохватился: не факт, что они выберутся из деревни.
Оля замотала головой:
– Нет уж. Теперь я до конца пойду. Нечего мне терять, Максим Леонидович. А так за Федей присмотрю.
Полкан открыл глаза, его взгляд сделался прежним:
– Да, мы с вами, Максим Леонидович.
Максиму не понравился такой резкий переход. Вечером он списал его на действие алкоголя, но сейчас перемены в Полкане и Оле настораживали:
– Мы вроде на «ты» были, так что давайте без отчества.
– Как скажешь, – буркнул Полкан.
Из соседней комнаты, широко зевая, показался Федор: он воспользовался возможностью и хорошенько выспался. Молодому организму ничто не помешает отдохнуть. После скорого завтрака из гречневой каши, сваренной на разбавленной сгущенке, Максим и Федор при помощи Симаргла обнаружили на чердаке полиэтиленовую пленку – видимо, ее хранили там для парника – и сделали из нее накидки на одежду, вырезав в прямоугольнике дырки для головы
– Вам надо? – уточнил Максим у Полкана.
Тот криво усмехнулся:
– Зачем уродам накидки? Мы с Олей и помокнуть можем.
Максима передернуло:
– Ты с дуба рухнул? Ни я, ни Федор вас уродами не считаем. Откуда я знаю: нужно вам или нет?! Вы же не едите, к примеру.
Полкан ответил нормальным голосом:
– Извини. Проблема во мне. Многое обдумать надо.
Он поднялся, едва не задев головой люстру-тарелку, и вышел во двор.
– Я тоже прогуляюсь, – сообщила Оля и с мрачным видом последовала за Полканом.
– Что с ними? – встревожился Федор.
Максим слегка позавидовал: до парня доходило с опозданием, а потому он дольше сохранял безмятежность.
– Вспомнили то, что хотели забыть, – пояснил Максим.
Повертел пленку и отложил в сторону: Полкану нужно, пусть сам и занимается, а Максим в няньки не нанимался. Облачился в куртку, переобулся в резиновые сапоги, найденные в сенях, и тоже вышел. Дождь ссыпал мелкой моросью, затяжной и противный. Полкан и Оля стояли под ним, не делая попыток укрыться, Максим почувствовал вину перед ними.
– Простите. Я принял неправильное решение.
Повисла пауза.
– Да не за что тебя прощать, – нехотя откликнулся Полкан. – Если бы не ты, мы, может, как раз к утру и сдохли бы.
Он смотрел куда-то вдаль, словно стараясь обнаружить просвет посреди безнадежной хмари.
– Да ни при чем вы с Федором! – добавила Оля. – Давайте уже пойдем отсюда. Видеть эту деревню не могу. Пропади она пропадом!
Максим позвал Федора, и они снова отправились по дороге. Полкан ежился в ватнике и непривычно ссутулился. Оля же подалась телом вперед, целеустремленно шагая по размокшей дороге, и Максиму мерещилось, что из нее проступают очертания гренадерского роста и стати женщины: несимпатичной, грубоватой, похожей на медведя в женском обличии. Все они молчали, даже Симаргл не путался под ногами.
Максим ощутил нарастающее напряжение, в левой части груди заныло между ребрами – невралгия. Они миновали колхозные постройки, Максим старался даже не смотреть в ту сторону, будто это было детское колдовство: если не видишь, значит, этого и нет. И лишь когда закончились последние дома, Полкан произнес:
– Выбрались. А я думал, мы тут застрянем.
Через час распогодилось, в небе появились пронзительно голубые окна, и Максим снял накидку. Отряхнул ее и убрал в рюкзак: еще пригодится. Федор отозвал в сторону:
– А зачем вы им водку вчера дали?
Максим почесал подбородок:
– Ты же видел, что с ними творилось. А водку и при отравлении используют, и при простуде. Но в меру.
– Думаете, помогло? – недоверчиво спросил Федор.
Максим пожал плечами и честно ответил:
– Не знаю. Главное, живы.
Остановились на пригорке, тут росли сосны и березы. Немного поодаль – молодые ели. Максим расстелил накидку на траве, чтобы не замочить штаны. Пустая гречка на обед лучше, чем ничего, хотя теперь полгода к ней не притронется, как домой вернется. Жаль, что тушенку нашли всего одну банку, лучше бы ящик ее вместо водки. Потрескивал огонь, от костра тянуло дымом, не хотелось никуда идти.
– Пролетела птица несчастья, – вдруг сказала Оля.
– Что? – Федор явственно вздрогнул.
– Птица несчастья, – повторила Оля. – И счастье обернулось бедой. Было и не стало, – она замолчала.
Федор подсел к ней и обнял, как ребенка. Оля не вырывалась, она уткнулась в грудь Федора и подергивалась всем телом. Максим пожелал оказаться как можно дальше отсюда. Он понимал, что услышит то, чего бы не хотел услышать: что, ему своих проблем мало?
– А ведь он чуть старше тебя был, Феденька, – всхлипывая, произнесла Оля. – Димочка его звали.
Оля с мужем Геннадием всю жизнь прожили в деревне, работали на колхоз. Она птичницей, он механизатором. Детей долго не было, а потом, раз, и родился Димочка.
– Как ангелочек Димочка был. Бровки и ресницы точно нарисованные, – повествовала Оля. – Мы с мужем люди простые. А он красавчик.
Димочка и учился хорошо: грамоты, поощрения, победы в олимпиадах. Оля с гордостью их упомянула, начиная с первого класса и до десятого, словно это было важно.
– Школу с медалью окончил. В институт поступил. Муж ходил счастливый… – продолжала Оля. – Да и я радовалась. Любой матери приятно, когда ее ребенка хвалят.