— А мамане?
— Маме черную лошадку с длинным хвостом, как у нашей Звездочки, а на ней мужик бородатый скачет. Потом козу с рогами слепим, буренку с колокольчиком, свинью с толстыми поросятками. Пускай лежат, мать сосут и хрюкают.
Так до самого вечера не разгибаясь просидели.
А на лавке как на шумном базаре: бородатые мужики, бабы с ведрами или с детьми на руках, лошади с острыми ушками, коровы бодливые, собака с кошкой в обнимку, какие-то крылатые звери диковинные, кричат, мычат, толкаются, песни поют — живут, одним словом.
Ох и радости было, когда все с работы домой вернулись!
— Гляньте, — хохочет Марьюшка, — какой козел веселый в дуду дудит!
— А бороденка-то, — всхлипывает Акулина, — ну вылитый дед Афанасий!
Первый раз за все время Егорий улыбнулся. Никому не сказал, как страшно устал, будто боролся с кем целый день и победил-таки. Лег на лавку и уснул мертвым сном, а чему улыбался во сне — никто об этом не знает.
Всю зиму студеную Егорий с утра до ночи игрушки лепил. Две кадушки глины перевел, работой беду свою к земле гнул.
Уж и сесть в избе негде. Все лавки, полки, полати и даже чулан сотни игрушек заселили.
Марьюшка с дочками за зиму выучились красками их расписывать. Сначала робели, конечно, боялись отцову работу испортить, а потом так разошлись, откуда только смелость и умение взялось!
Гусиным пером, а не кистью расписывали, оно к сырой глине не липнет. И красок-то всего три брали: ярко-малиновую, желтую, как подсолнушек, и изумрудную, как травка молодая после дождя, а такие игрушки нарядные получались — глаз не отведешь!
Вечерами, когда холодная луна синим светом снега красила, а злой мороз реку ко дну примораживал, зажигали в избе смоляную лучину. Неярким, теплым солнышком освещала она этот маленький, уютный мир, в котором дружно жили люди, задорные глиняные человечки и улыбчивые звери.
Ни одного страшного чудища, ни одной злой игрушки руки не сотворили, одна любота. Да и по всей Руси необъятной, как бы тяжело ни жил русский народ, всегда мастера строили, писали, резали и лепили только доброе и радостное. Насмехался народ над черным злом и над самой смертью, потому что смех испокон веков оберегом от всех бед был.
Длинная зима в работе быстро пролетела. Бабушка Акулина уж весну песней заманивает:
Прилетите к нам, жаворонушки!
Принесите нам красно летичко!
Нам зима-то надоела,
Хлеб-соль всю поела!
Хлеба ни крошки,
Дров ни полена,
Горюшка по колено!
Услышала весна, пришла. Верба ее первая пушистыми ветками встретила. Храброе деревце, не боится ночного морозца. Все деревенские наломали вербовых веток, похлопывают несильно друг друга и свою скотину по спинам и приговаривают: «Верба красна, бей до слез, будь здоров!» От весенней вербы здоровье и сила в человека переходила.
Вот уж и Егорьев день после сева наступил. Скотину из темных хлевов на травку гнать надо. Ну, бабушка опять «шишек» напекла для буренки и Звездочки, что Егория из плена вывезла. Утром пошептала над ними, по обычаю, и ушли все вместе со скотиной в поле, даже Ванятку взяли.
Остался Егорий один. От двух кадушек только на одного маленького жаворонка, может, глины хватит. Вдруг слышит: стукнула в сенях дверь и кто-то быстро в горницу вошел.
— Кто здесь? — спрашивает Егорий. — Ты, Марьюшка?
— Нет, я не Марьюшка, — отвечает гость, а голос незнакомый, чистый и сильный. — Что же ты, хозяин, в избе сидишь, когда в поле быть должен?
Побледнел Егорий:
— Отходил я свое, добрый человек. Нечего мне в поле больше делать.
— Да нет, — говорит чужак, — есть у тебя там сегодня дело. Иди за мной!
— Рад бы, да не могу, — глухо говорит Егорий, — слепой я, аль не видишь? Не дойду.
— Я доведу тебя, — говорит гость властно, взял за руку и повел молча за порог, потом за ворота, за околицу и привел на широкий луг.
— Вот и пришли, — сказал незнакомец, наклонился к траве, зачерпнул полные пригоршни жемчужной росы и плеснул Егорию в лицо.
Отшатнулся Егорий, будто огнем холодная роса его обожгла, руками за глаза схватился.
— Не бойся, — спокойно говорит человек, — отведи руки. Ну, видишь ли?
Осторожно отвел Егорий руки, и словно яркая молния перед ним вспыхнула!
— Вижу, — шепчет, — вижу! Ви-жу-у! — И смеется, и плачет, и дрожит весь от волнения.
Смотрит, а перед ним златокудрый юноша в сверкающих доспехах стоит и на блестящий меч опирается.
— Георгий-воин! Да сплю я или чудо мне явилось?! — пятится Егорий. — За что же свет мне подарил?
— За то, что не сломился. Каждый в жизни через мрак и слепоту проходит, да не всякий прозревает. Вот за победу над собой я тебя и озарил. Теперь прощай!
Заискрился вдруг золотыми искрами все ярче, ярче и растаял. Только белое облачко полетело над лугом и пропало…
Что это было, чудо ли, сон ли светлый или бабушкины травы Егория исцелили? Никто эту тайну не знает…
День за днем, будто дождь сечет, неделя за неделей — травой растет, а год за годом, как река, бежит.
Много лет прошло с того чудесного дня, когда Егорий опять свет увидел. Уж и Ванятка улетел из родительского гнезда. В деда пошел, колокола полюбил и льет их теперь в Москве такие звонкие, до самых Двориков слава о них докатывается. И дочки замуж повыходили за хороших парней, Егоровых учеников.
Выполнил он наказ Никодима, не утаил своего таланта, все щедро ученикам роздал. А было их у него столько, что на три артели хватит.
С дальних сел шли к нему на выучку ясноглазые, любопытные до всего мальчишки. Кто оставался, а кто уходил, поняв, что не его это дело. Таких Егор силком не держал. Не хотел, чтоб в ком-нибудь еще раз Мирон повторился. Много на земле ремесел, пускай выбирают только свое, чтобы и себе удовольствие, и людям радость, как Никодим говорил.
Как исстари повелось, все ученики у него в избе одной семьей жили. И работа, и праздники, и печали — все общее. Всему сразу учились: мастерству, опыту житейскому и щедрости сердечной. Ведь злое сердце и мастерство злым сделать может.
Часто вместо учебы водил Егорий свою шумную артель «природу слушать». Зимой слушали таинственную белую тишину, дивились синим теням на сверкающем снегу, заснеженным веткам, похожим на цветущие вишни.
Весной слушали, как поднимается пар от нагретой земли, как порхают жаворонки над первыми темными проталинами, как шумят грачи на черных, будто нарисованных на ярком синем небе деревьях.
Летом нежно-голубыми озерами цветущего льна любовались, босиком в холодной, росистой траве ждали, когда Дева-заря по небу свою розовую фату раскинет. С восторгом и ужасом, как воробьи из-под стрехи, глядели с сеновала, как с грохотом раскалывается пополам грозовое небо, как распарывают его синие молнии и гаснут в мокрых, черных тучах. А после ливня, выскочив во двор, в глубокие сизые лужи, замирали, видя, как из середины реки в самое небо вставал широкий радужный мост, пронизанный золотыми солнечными лучами.
А осенью, когда утомленная земля надевала свой самый яркий наряд и роса на длинных паутинах горела драгоценным жемчугом, как на девичьем кокошнике, притихшие мальчишки понимали, что нет ничего краше родной земли…
Всякое было за эти годы. И голод, и страшный чумной мор, и пожары деревню стороной не обходили, и войны. Много дорогих людей в сырой уж земле лежат, у самого Егория волосы белым инеем запорошило, а не сгибают его беды. Пшеница перемолотая чистым хлебом становится, а человек в печали ум зрелый обретает. В трудное время всегда вспоминал любимую песню бабушки своей Акулины:
За грозной тучей — частые звезды,
За частыми звездами — светел месяц,
За светлым месяцем — денная заря,
А за денной зарей — красное солнце.
Потому не прибавилось у него черных да серых красок, а, наоборот, чем дольше жил, тем радостней и ярче они становились. И настал, наконец, день, когда решил он написать то, о чем мечтал всю жизнь.
А мечтал он написать Георгия Победоносца, того, что неустанно со злом бьется и, как бы велико оно ни было, всегда его одолевает.
Вот такого Георгия и написал на большой доске.
Летит бесстрашный витязь в золотых доспехах на тонконогом коне! Красный плащ на ветру полощется, в золотом щите солнце горит, а под копытами извивается пронзенный тонким копьем черный змей.
Вся Русь в нем — прекрасном, златокудром юноше. Это она, в развевающемся на ветру алом плаще, бесстрашно несется на белом коне времени, разя ползучее и всякое другое зло.
Все умение, какое Егорий по золотым крупицам всю жизнь собирал, засверкало в Георгии молодой, мощной силой.
— Ну, вот, — шепчет устало в седую бороду, — вроде не осрамился, а?
Вымыл старательно кисти, вышел из избы и побрел тихонько по опавшим листьям к лесу. И вдруг высоко, за белыми облаками, в синем небе, как тогда под Москвой, будто опять ручей зажурчал! Все ближе и ближе к нему удивительная музыка, а вот и сами певцы, белоснежные лебеди, из синевы появились. Медленно-медленно, как во сне, машут над ним огромными крыльями, а сами ни с места.
— Куда же теперь, голубушки, зовете?
И чувствует, что становится все легче, легче, плавно отрывается от земли и бесшумно взмывает все выше, выше и летит уже невидимой с земли лебедушкой, неслышно взмахивая белыми крыльями, летит в бесконечной цепи великих и безымянных, как он, русских мастеров к бессмертию…