— Ну, девоньки-подруженьки, ведите невестушку под белы руки в баньку-паренку, натопил я ее докрасна!
Запричитали подружки, окружили Марьюшку и повели ее, а она, по обычаю, горестную песню затянула:
Повели-то в баньку-миленку,
Да по трем дороженькам.
А парни со смехом веселой гурьбой в свою баню по глубокому снегу потопали. Их тоже мытье ждало, только не грустное, а с хохотом.
После бани усадили невесту на лавку, стали волосы расчесывать.
— Ты чего ж не ревешь-то? — шепчет ей Дуняша, лучшая подружка.
— Не хочется, Дуняша, силюсь, а не идут слезы.
— Не-ет, так нельзя. На девишнике реветь положено. Я тебе сейчас луком глаза натру.
Сказано — сделано. Сидит невеста, плачет-заливается луковыми слезами. Да разве это слезы? Вот мать плачет — что река течет, жена плачет — что ручей журчит, а невеста плачет — как роса падет. Взойдет солнышко — высушит.
Зато наутро на отцовой могиле наплакалась, прощаясь, по-настоящему…
Как стали к венцу собираться, девушки опять жалобные песни запели. Надели на Марьюшку длинную, белую, венчальную рубаху, вышитую на груди и рукавах, а сверху широкий красный сарафан весь в ярких цветах. Под сарафан, в тайный кармашек, кусочек пирога и кудели незаметно положили для счастливой, богатой жизни.
Грянули звонко на улице веселые бубны, кони захрапели.
Это свадебный поезд из пяти расписных саней во двор въезжал. Медная сбруя на конях огнем горит, а на дугах разноцветные ленты развеваются.
Вывалились из саней веселые поезжане, в избу пошли. Впереди тысяцкий — дед Михей важно шествует, вышитым полотенцем подпоясан, за ним жених с гостями. Поклонились невесте в пояс, Егорий деду Афанасию свой подголовок поднес, а он ему икону Божьей Матери. За столом немного посидели, поговорили, встает бабушка Акулина и говорит:
— Дозвольте, гости дорогие, невесте голову чесать!
Занавесили девушки невесту от жениха, с песнями да причитаниями расплели ей длинную девичью косу, а заплели уже две и укрутили навек в бабий убор. Потом велел тысяцкий большие витые свечи зажечь и в сани садиться, а Егорий с друзьями верхом должен в церковь ехать.
Когда все с шумом, хохотом наконец расселись и успокоились, обошел Михей торжественно три раза весь поезд и волшебным оберегом свадьбу заворожил:
— Гой еси, Георгий Храбрый! Сядь на своего белого коня, возьми копье долгомерное, объедь меня вокруг со всей свадьбою! Сострой ограду белокаменную от земли до неба! Огороди нас от красного, от проклятого, от трезубого, от одноглазого! Чтоб руки они на нас не подымали, рта не разевали, свадьбу мою не оговорили, не испортили!
И полетел бесстрашно веселый поезд, охраняемый Храбрым Георгием, в маленькую деревянную церковку, а из расписных коробьев концы вышитых скатертей на ветру полощутся, чтоб все видели, какое у невесты приданое!
После венчания поезд к Егорию помчался, там свадьбу играть будут. Теперь уж веселые песни грянули! Хватит грустить, пора мед с пивом пить!
Егорий с Марьюшкой сидят за шумным столом, потупившись застенчиво, не пьют и не едят ничего, по обычаю. После третьего блюда приказал дружка молодых в холодный сенник спать вести. Свадьба же до поздней ночи гуляла, а витые свечи до утра горели.
А утром озорными песнями молодых разбудили. И дед Афанасий с бабушкой Акулиной перед ними потешно пляшут, горшки об пол вдребезги бьют и покрикивают:
— Сколько кусочков, столько сыночков! Ух ты! Ух ты!
Полетели годочки быстрыми птицами один за другим. Вот уж две дочки у них народилось, и все, что у людей было, Егория с Марьюшкой не минуло.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Лето красное огнем горит. Ячмень уж колючие усы выпустил, а рожь тяжелым зерном колосья нагрузила. Золотое море на полях волнами перекатывается, а из глубины веселые васильки синими глазами мигают. Дух над полями стоит свежий, хлебный. Красота такая, что жать жаль. А пора уже, иначе дождь или град весь урожай побьет.
Вышли бабы ранехонько в белых платочках, с серпами, жать принялись. Первые снопы шалашиками встали, а ребятишки следом идут, колоски с земли все до последнего подбирают.
Жара адская, пот глаза заливает, спина деревянной стала, а отдохнуть некогда — до вечера все убрать надо. Кто свое сжал, соседям помогает, и вот уже все поле под вечер снопами уставлено.
Разогнулись бабы, вытерли серпы травой и давай по скошенной ниве с хохотом кататься!
— Жнивка, жнивка, — кричат, — верни мне силку! На колотило, на молотило и на кривое веретено!
Бабушка Акулина первый сноп в избу принесла и приказала грозно:
— Первый сноп в дом, а клопы и тараканы — вон!
На другой день слышит Егорий — за забором народ хохочет. Выглянул за калитку, а там на лужайке бабы толпятся, а в середине какой-то мужик чужой в красной рубахе приплясывает, на гусельках тренькает и покрикивает задорно:
— Подходи не зевай! Чего надо — покупай! Все у меня есть, одному не выпить и не съесть!
— Никак, офеня[6] заявился? — ахнула Марьюшка и шмыг за ворота, а за ней девчонки с бабушкой.
Ну и Егорий пошел полюбопытствовать. Редко офени к ним заглядывали.
А рыжий офеня свой пестрый товар на коробья разложил и подзадоривает:
— Кому рыба надоелась и говядина приелась, вот у меня петушки сахарные! Как куснешь — так уснешь, как вскочишь — опять захочешь!
Смеется народ, товар разглядывает. Бабы бусы, колечки да платки расхватали, а мужики деловито сапоги примеряют.
Кто за деньги товар покупает, а кто десяток яичек или грибков сушеных тащит. Все берет офеня. Для долгой дороги и луковица сгодится.
— А вот булавки, чирьи, бородавки! Нитки, ватрушки, селедочные кадушки! Козел с серьгами и дед с рогами!
— А нет ли у тебя, мил человек, кистей для мелкой работы? — спрашивает потихоньку Егорий.
— Зачем тебе? Богомаз, что ли? А ну, хозяин, показывай свою работу, может, для ярмарки чего возьму.
Привел Егорий веселого мужика в избу. Все показал — и прялки расписные, и посуду резную, и коробья плетеные, и лубяные сундучки изукрашенные.
А коробейник языком цокает, вещицы в руках со знанием вертит.
— Да-а, — говорит, — красовито. Я такой работы отродясь не видел. Грех тебе в этакой глухомани куковать. В столицу ступай, на царя постарайся. Слыхал небось, в Москве пожар случился? Огонь страшный был, доски с треском по небу летели, колокола с колоколен срывались. Вот и кличут теперь со всех концов мастеров, Москву отстраивать, чтоб краше прежнего стала.
— Да чего же я супротив московских-то мастеров стою? — смутился Егорий. — Срам один.
— Что правда, то правда, есть в Москве великие искусники. На всей земле таких не сыщешь. Поучишься у них годок-другой, глядишь — срам-то и отстанет. Я тебя к хитрому мастеру, старцу Никодиму, сведу. У самого Дионисия[7] он учился. Бог даст, и тебя наставит.
И так он Егория уговаривать принялся, что бабка Акулина не выдержала. Нахохлилась, как наседка на коршуна, и ну на офеню наскакивать:
— Доходились твои ножки, додумалась голова! И куда ж ты, идол беспутный, хозяина нашего сманиваешь? Аль у него дома делов нет? Никуда он не пойдет! Куда ему идти-то? Семья у него, хозяйство, не то что у тебя, балаболки!
Отчитала его и в плешь, и в ребро, и в бороду, однако ночевать оставила. А Марьюшка за весь вечер ни слова не сказала, только грустно на Егория смотрела.
Всю ночь Егорий на лавке проворочался. Видел он в церкви иконы московского письма и не раз вздыхал, что такого умения у него нет.
Наутро, когда парного молока с хлебом поели, встал Егорий и говорит:
— Простите меня, бабушка, Марьюшка и доченьки. Решил я в Москву идти. Невмочь мне более ложки да коробья расписывать. Чую в себе другую силу. У иконописных мастеров хочу поучиться.
Ахнули бедные бабоньки и в плач ударились. Да только плачь не плачь, а раз Егорий чего решил, так тому и быть.
А офеня беспутный хохочет, Егория поторапливает:
— Не горюй, хозяин! У баб ведь завсегда так, без слез дело не спорится.
Положили ему в котомку чистую рубаху, хлеба каравай, огурцов и яичек крутых. Поклонился Егорий всем в пояс и вышел за порог.
По белой пыли дорожной, через поля скошенные, жесткие, по травам голубым, высоким идут, на красоту прозрачных рек любуются.
Чем ближе к Москве подходят, тем больше народу на дорогах встречают. Кто продавать идет, кто покупать, а кто счастье искать.
Перед самой Москвой решили на берегу реки заночевать: ночью-то сторожа в столицу не пускают. Развели костер, лежит Егорий, в черное небо молча смотрит, оробел перед огромным незнакомым городом. А на рассвете глянул на холм, на котором Москва стояла, и сердце у него забилось громко и радостно. Стоит красавица величавая, сверкает золотыми куполами на утреннем солнце! Храмы, как сахар белые, розовые облака подпирают, и все высокой стеной, с круглыми остроконечными башнями, окружено.
По широкому, гремящему от разбитых колес бревенчатому мосту через Москву-реку прошли. А на реке сотни суденышек, мешками и кадушками груженных, у берега стоят. Народу за мостом — тьма! И пеших, и конных, и в каретах — отродясь столько Егорий не видывал. Шум, крики, свист, хлысты щелкают, лошади ржут, воздух от коптилен рыбой пропах, купцы надрываются, покупателей к лоткам за руки тащат, а на лотках чего только нет!
— Ты, Егорий, постой пока здесь, — возбужденно говорит офеня, — я тут цены поспрашиваю. — И исчез в толпе.
Егорий отошел под каменную стену. Смотрит: стоит парень безбородый, сытый, веселый, а перед ним иконы разложены. «Дай, — думает Егорий, — гляну». Тут, откуда ни возьмись, выныривает белый как лунь старичок. Маленький, сухонький, в чем душа держится. Ухватил одну икону, другую, третью и давай парня-богомаза бранить: