Что тут началось! Лошади взбесились и с диким ржанием понеслись лавиной по лагерю. Давят людей копытами, а те орут от ужаса, мечутся по степи как безумные, и нет им нигде спасения.
– Гони! Гони-и-и! – яростно кричит Егорий, а сам серу на факел подсыпает. Вот от чего огонь, искры и жёлтый дым из драконьей пасти летит!
Промчался огнедышащий змей по поваленным шатрам, по растоптанным врагам и улетел с воем в ночь.
Всё тише и тише бегут взмыленные лошади, наконец совсем стали. Попáдали на землю из-под шкур мокрые от духоты мужики. Хохочут, обнимаются от радости, а иные даже плачут.
– А Егорий где же?
Подбежали, драконью башку наземь свалили, а там Егорий сгорбившись сидит, руками голову обхватил.
– Ты чего это, Егорий? – затревожились мужики. – Чего стряслось-то?
Отвели его руки от лица и ужаснулись. Всё лицо у него обгорело, а глаз и вовсе не видать.
– Ах, мать честная! – крестятся мужики. – Горе-то какое! Видать, сера в глаза пыхнула. Как же ты теперь без глаз-то?
– Не знаю… – глухо говорит Егорий. – Езжайте по домам. Не ровён час, погоня нагрянет.
– А ты как же теперь свой дом сыщешь? Не по-людски это – тебя в таком виде одного бросать.
Но как его ни уговаривали с провожатым ехать, не согласился. Ну, делать нечего, поклонились мужики своему спасителю низко, до самой земли, поблагодарили, а в лицо стараются не смотреть – сердце заходится – и ускакали в разные стороны.
Егорий тихонько поводья тронул, едет, ссутулившись, сам не знает куда, от нестерпимой боли стонет, в седле качается.
«Нет, – думает горестно, – нельзя мне домой ехать, нахлебником на печи сидеть. Не дай Бог, Марьюшка с детьми увидят такую образину – напугаются до смерти. Чем небо зря коптить, лучше медведю или волкам поддаться. Хоть какая-то польза им от меня будет».
Заржала тихонько лошадь и остановилась. Прислушался Егорий: вроде река рядом течёт, прохладой веет. Слез на землю, шлёпнул лошадь по спине:
– Ну, пошла, пошла, милая, а то и тебя звери задерут. – Упал лицом в мокрую траву и затих…
А в это время Марьюшка места себе не находит: мечется по избе, как птица в клети, ни прясть, ни спать не может. Чует её сердце: беда с Егорием стряслась, и тянет, тянет её неведомая сила вон из избы. Выскочила она в ночь за ворота, а ноги прямо к реке несут. Прибежала, запыхавшись, на берег, сердце из груди чуть не выпрыгивает. Огляделась тревожно по сторонам и видит: стоит в тумане на том берегу чёрная лошадь. Посмотрела она на Марьюшку и заржала тихонько. Потом головой стала кланяться, будто зовёт её.
Покатилось у Марьюшки сердце: ой, не к добру лошадь её кличет! Сама не зная зачем, в туманную реку вошла и поплыла на тот берег. И только из воды вышла, тут и наткнулась на своего Егория. Надо же такому случиться – к родной речке лошадь его привезла.
Вскрикнула Марьюшка и на колени перед мужем упала.
– Кто здесь? – поднял лицо из травы Егорий.
В ужасе отпрянула Марьюшка, зажала обеими руками рот, чтоб не вырвался страшный крик.
– Я это, я, – шепчет, а саму слёзы душат, и ничего больше вымолвить не может.
Отвернулся Егорий.
– Брось, – говорит, – меня. Уходи. Зачем я тебе такой?
У Марьюшки все слёзы в момент высохли.
– Ты чего это говоришь такое? Кому ж ты ещё нужен, как не мне? Ишь чего удумал! Да мы тебя с бабушкой Акулиной к весне вылечим. Она заговоры волшебные знает и травы тайные. Глаза бы целы остались, а красота – Бог с ней. Девки меньше на тебя заглядываться будут, а я тебя такого ещё больше люблю… Ну, поднимайся. Давай я тебя на лошадку подсажу. Но! Трогай, милая!
– Да она по-русски не понимает.
– По-русски, может, и не понимает, зато думает по-человечьи. Это ведь она тебя найти помогла. – Обняла лошадь за шею и поцеловала её в добрую морду.
Уже светать начало, когда они реку переплыли и к своим Дворикам пошли. От мокрой лошади пар валит, вздрагивает всем телом от холода, а Марьюшка сбоку идёт. Вода с платья ручьём льётся, а она ничего не замечает. Прижалась к мужниной ноге и смотрит на него, сгорбленного, а в глазах такой свет и счастье светятся, какого даже в невестах не было…
Что зорька ясная, что день светел – всё для Егория ночь тёмная, непроглядная. Уж второй месяц сиднем на лавке за печкой сидит. Руки без дела, как крылья перебитые, на коленях лежат, голову повесил, птицей нахохлился, молчит, думы тяжёлые, как камни, ворочает.
Да… Ржа железо ест, а печаль сердце гложет.
Тихо стало в избе, невесело. Бывало, вечером станет Марьюшка рассказывать, как она днём с дочками сено в стога метала, а из травы вдруг заяц косой, как чертёнок серый, выскочил и напугал их до смерти! Дашка бежать пустилась, Анька со страху присела и голову подолом накрыла, а Марьюшка в сторону отпрыгнула да на грабли наступила. Грабли-то её вдоль спины и приласкали!
Все хохочут, а Егорий и не улыбнётся. Сидит, словно каменный. А Марьюшка дальше что-нибудь весёлое рассказывает, потом в сени выскочит, наревётся там, но только неслышно, чтоб Егорий не знал, и вернётся как ни в чём не бывало.
А бабушка Акулина слезам волю не давала: некогда было. Каждый день за травами в лес ходила и этими травами пахучими и заговорами волшебными Егория лечила.
Рано на зорьке, чтоб никто не видел и не сглазил, на речку сходит и студёной водицы принесёт. Водицу эту в деревянный ковш выльет и начинает шептать: «От восточной стороны выкатилась туча грозная. Из этой тучи грозной вылетала грозная стрела огненная. Отстреляла и отшибала у раба Божия Егория ломоту, роди́мец с белого лица, с ретивóго сердца, с ясных очей, с чёрных бровей, из горячей крови, из чёрной печени. Эти слова вострей копья и вострей острого ножа, ключ в море, замок в поле. Моим словам – аминь!»
Потом ножом крест на дне ковша начертит, а воду в лицо Егория плеснёт.
– Фу-ты, бабушка! – вздрогнет Егорий. – Опять ты за своё. Без толку это. Быть мне слепому на веки веков.
– Ну нет, внучек! Я от тебя, как репей от козы, не отстану. Колотись, бейся, а всё надейся! С лица-то уж почти все рубцы сошли, скоро всё своими глазами увидишь, коли мне не веришь.
И руками своими сухонькими, тёмными от крестьянской работы, какие-то листья влажные и травы горькие к глазам его приложит и белой тряпицей повяжет осторожно.
И так каждый день неустанно отсылала Акулина хворобы Егория на острые ножи, в пуп морской, к золотой щуке, что в позлащённом камне сидит, в тёмные леса, к гнилой колоде, возле которой для хвороб и питьё, и кушанье приготовлено. Верила: непременно Егорий поправится – и этой верой чёрные мысли его разгоняла.
Однажды осенью, когда серое небо принялось слезами унылыми землю мочить, остался Егорий в избе один с Ваняткой. Народился-таки у него мальчонка, как он и ждал. Сидит Егорий, по своему обыкновению, на лавке, молчит, а Ванятка по полу ползает и кота Терентия ловит. А кот никак не даётся, ускользает из маленьких ручонок. Кому же охота, чтоб его за хвост таскали? Сел Ванятка посреди избы и давай реветь с горя!
– Ну, чего ревёшь, горе луковое? – говорит Егорий. – Ползи ко мне. Глянь-ка, чего у меня есть. – А сам по столу рукой шарит, ложку или ещё чего-нибудь вместо игрушки нащупывает. А на столе, кроме хлеба ржаного под полотенцем, и нет ничего. Отщипнул кусочек мягкого мякиша, не угрызёт ведь ещё корку-то беззубый Ванятка. – На-ка вот, рёва, пожуй хлебца.
А рёва ещё пуще залился: «Дай кису!» – и всё тут.
– А погляди-ка, какой воробышек ко мне прилетел, – говорит Егорий и из мякиша на ощупь птичку с коротким носиком и толстым хвостиком вылепил.
Замолчал Ванятка, с сопением отцу на колени влез и глазёнки на воробышка таращит.
– А вот и яички воробышек снёс, – и Егорий пять хлебных шариков скатал, – а из яичек-то, глянь, маленькие воробьята вылупились.
И впрямь, сидят уже вместо яичек вокруг матери чёрненькие кургузенькие птенчики и помалкивают. И Ванятка тоже притих.
И Егорий по столу хлебную колбаску раскатывает.
– А вот мамка своим деткам червяка длинного притащила, сейчас есть будут.
– А лоска?
– Будут и ложки, и стол слепим с лавками.
И так они заигрались, что, когда бабушка с внучками с огорода вернулись, воробьиная семья уже посудой и вещами обзавелась. Сидят они дружно по лавкам за ржаным столом, а на столе хлебные огурцы, яблоки и даже калачи витые лежат.
– Ай да Егорий! – всплеснула руками бабушка. – Неужто сам такое веселье наделал? Да как же ты, не глядя-то?
– Да вот как-то само из-под пальцев выходит, – смутился Егорий, – прости, бабушка, что столько хлеба зря перевёл.
– Да что ты, родимый! Я ещё спеку, да и это ведь не выбросим.
А Дашка с Анькой надулись.
– Мы, – говорят, – целый день огород копали, а нам ничего тятька не слепил, а только Ваньке этому голозадому.
– А вы бы, кумушки, чем дуться, как мышь на крупу, лучше бы в овраг сбегали да принесли отцу глины. Он бы и вам чего-нибудь слепил.
– Да что ты такое удумала, бабушка! – рассердился Егорий. – Мужицкое ли это дело – глину мять?
– Э, внучек! Худое ремесло лучше хорошего воровства. Лепи, а то руки без работы отсохнут.
Тем временем сбегала Анька к речке за чёрной глиной, а Дашка из оврага красной глины притащила. До утра в мокрую тряпку завернули, чтоб не засохла, а утром поставили перед отцом старую лавку и глину на неё положили.
– По левую руку у тебя, тятя, красная глина будет, а по правую чёрная и миска с водой для рук. Не опрокинь! – говорит Анюта. – Мне к вечеру красную живулю[13] слепи, а косы чтоб чёрные.
– А мне, – торопится Даша, – тоже живулю и бурёнку с лошадкой.
– Хотю кису! – гудит Ванька.
– Ну, внучек, не отвертишься теперь, – улыбается бабушка Акулина, – садись за работу, исполняй заказы.
И ушли все на огород.
Взял Егорий на ощупь ком красной глины, помял задумчиво. Тёплая она, тяжёлая и без запаха.