– Ну вот, Бен, – сказал Лорен. – Всем батареям капут.
– Сержант, все! – закричал я. – Идите сюда, помогите.
Они подбежали к «лендроверу».
– Начинай через секунду, – крикнул я Лорену, и несколько пуль ударили в землю у ног, обдав их обломками камня.
Мы начали толкать «лендровер», и машина тяжело двинулась от реки.
– Давай! – крикнул я Лорену. «Лендровер» сильно задрожал и пошел медленнее, а мы толкали его, заставляя двигаться поршни двигателя.
Двигатель хлопнул раз.
– Не останавливайтесь! – кричал я. Неожиданно двигатель ожил, и мы в восторге закричали.
– Забирайтесь! – крикнул Лорен и повернул машину на нашу старую колею, но я побежал рядом.
– Спички! – выдохнул я.
– Что?
– Дай мне спички, черт возьми! – Я выхватил их у него из рук и побежал к разбитым машинам. Из пробитых баков еще тек бензин. Я зажег спичку. С ревом взметнулось пламя, сожгло мне ресницы, я повернулся, побежал за «лендровером», перелез через задний откидной борт и упал лицом на груду мертвых и раненых.
Лорен двигался новым маршрутом по полосе колючих кустарников, избегая прежней – заминированной – колеи, но потом снова свернул на нее.
Лес закрыл нас, и огонь с хребта прекратился. Я смотрел, как в небо поднимается столб черного дыма, довольный, что не оставил им трофеев, и вдруг понял, что дрожу, как в лихорадке. Меня захлестнула холодная волна потрясения.
– Как ты, Бен? – спросил Лорен.
– Все в порядке, – ответил я и посмотрел себе под ноги, на завернутые в одеяла тела.
Всю ночь «лендровер» полз на юг, подпрыгивая и дребезжа на кочках и ухабах. Мы часто теряли колею и отыскивали ее, дрожа на ночном африканском холоде – в разбитое ветровое стекло дул ветер.
На рассвете, румяном, как виноград, и дымчато-голубом, я попросил Лорена остановиться «лендровер». Полицейские помогли мне вырыть неглубокую могилу в песке между двумя холмами. Я вынес из «лендровера» Ксаи, завернутого в темно-серое полицейское одеяло; он казался легким, как спящий ребенок. Я положил его на землю, и мы постояли кружком, глядя на него. Кровь проступила сквозь одеяло и засохла черным пятном.
Я кивнул полицейским.
– Ну ладно. Закопайте его.
Они быстро справились с этим и пошли к «лендроверу». Было по-прежнему холодно, и я дрожал в своей тонкой рубашке. На холме залаял старый самец-бабуин, его крик эхом отразился в долине.
Вслед за полицейскими я вернулся в машину и взобрался на сиденье. Отъезжая, я оглянулся и услышал мычание буйвола в кустах. Буйволы паслись, наклонив головы и двигаясь в сторону могилы Ксаи. Подходящее место для моего брата, в первозданной глуши, среди животных, которых он так любил.
– Боюсь, они ушли через реку за границу, – сказал мне помощник комиссара полиции. – Мы ничего не хотели бы больше, чем добраться до этого Магебы.
Два дня назад мы вместе с Макдональдом в полицейском вертолете прилетели в Булавайо. Лорен оставил меня улаживать дела с родезийской полицией, а сам вызвал «лир» и улетел в Йоханнесбург. Теперь, после последней беседы в штаб-квартире полиции, меня тоже ждал чартерный рейс – в Лунный город.
Помощник комиссара – высокий человек с военным разворотом плеч и коротко остриженными волосами. Лицо морщинистое и загорелое от бессчетных дней на солнце. На груди нашивки – свидетельства храбрости и знаки чести.
– В сущности, он возглавляет список тех, с кем мы хотели бы повидаться. Жестокий человек; впрочем, вы сами это знаете. – И он устремил на меня серые как сталь глаза, отчего мне сразу показалось, что меня допрашивают.
– Да, знаю, – согласился я. Мое участие в угоне самолета было хорошо известно.
– Что вы о нем думаете?
– Он умный человек, с большим присутствием духа. Что-то в нем есть. – Я пытался подобрать правильные слова. – Это человек, который всегда добивается своего, человек, за которым идут другие.
– Да, – помощник комиссара кивнул. – Так считают и наши спецслужбы. С тех пор, как он примкнул к нашим друзьям за рекой, наблюдается их повышенная активность. – Он вздохнул и потер седые виски. – Я думал, в этот раз мы его возьмем. Но они оставили своих мертвецов непогребенными и ушли за реку. Мы опоздали всего на несколько минут.
Он проводил меня к полицейской машине, ожидавшей под большой жакарандой. Дерево было покрыто облаком цветов.
– Что слышно о Макдональде? – спросил я, когда мы стояли у машины.
– Он выздоровеет. Ему сохранили обе ноги.
– Я рад.
– Да, – согласился помощник комиссара. – Хороший человек. Побольше бы таких. Кстати, доктор, мы попросили бы вас молчать об этом деле. Не хотим поднимать шум из-за таких инцидентов. Это играет им на руку, знаете ли. Создает нужную им рекламу.
Мы обменялись рукопожатием, он повернулся и пошел назад в здание. Мы поехали по людным улицам. Я увидел на лицах улыбки и удивился, как кто-то может хотеть уничтожить это общество; и если это удастся, то какое общество получится взамен.
Естественным образом мои мысли перешли на Лунный город. Великая цивилизация, нация, контролировавшая территорию размером с Европу, строившая большие каменные города и посылавшая торговые корабли к пределам известного тогда мира. И все, что осталось, – это несколько жалких реликтов, которые мы тщательно собрали по частям. Ни один континент не был столь непостоянным в своем отношении к людям. Африка быстро поднимала народы – и швыряла их в пропасть, пожирала, так что самая память о них исчезала. Жестокая земля, свирепая и безжалостная. Удивительно, что мы так сильно и глубоко любим ее.
Возвращение в Лунный город стало разочарованием. После событий последних дней наступил спад. Казалось, мое отсутствие едва заметили.
– Как поездка? – спросила Салли, не отрываясь от груды машинописных листов.
– Было интересно.
– Это хорошо. А что с твоими ресницами? – спросила она и, не дожидаясь ответа, начала печатать двумя пальцами, сосредоточенно прикусив губу и прерываясь, только чтобы тыльной стороной ладони убрать с лица волосы.
– Рад вашему возвращению, – сказал Элдридж Гамильтон. – Я хотел поговорить с вами, – и он провел меня к своему столу, на котором был расстелен свиток. Я, казалось, не способен был сосредоточиться. Неожиданно – впервые в жизни – я почувствовал, как мало значат эти древности по сравнению с кровью, которую я так недавно видел, свежей и красной.
Рал и Лесли, по-видимому, использовали мое отсутствие, чтобы выработать подход ко мне. Говорил Рал, а Лесли подталкивала его, когда он запинался.
– Видите ли, доктор, мы не можем пожениться, пока хотя бы у одного из нас нет постоянной работы. Поэтому мы хотели… ну… попросить у вас совета. Я хочу сказать, нам здесь нравится, обоим. Мы хотели бы остаться, но мы хотели бы и пожениться. Мы очень высокого мнения о вас, доктор. Мы не хотели бы бросать исследования до завершения, но…
Я поговорил с Лореном, а вечером, за ужином объявил:
– Предлагаю вам постоянную работу и три с половиной тысячи жалованья, Лесли – две тысячи. И, конечно, квартиру при Институте. В качестве свадебного подарка помогу с меблировкой.
Лесли поцеловала Рала, потом меня. Новый способ принимать предложение о приеме на работу.
Рал с новой энергией занялся поисками в скалах, но теперь я проводил с ним мало времени. Я начал готовить сообщение для Королевского географического общества. Мне хотелось написать доклад, полный любви и восхищения, но я обнаружил, что работа продвигается плохо. В свитках содержалось множество подробностей, но все они казались мелкими в сравнении с вопросами, на которые мы не получили ответа: откуда пришли эти люди и когда, куда ушли и почему?
Мои усилия ни к чему не приводили. Текст становился все более скучным и усложненным. Тогда я вытаскивал страницу из машинки, сминал и бросал в стенку. На свете нет более пустынного и сиротливого места, чем чистый лист бумаги, и меня пугало, как бы непослушные эмоции не помешали мне изложить факты и мои соображения в стройном порядке. Я говорил себе, что это реакция на ужасы путешествия на север, что меня глубоко беспокоит загадочное поведение Салли, что это просто страх перед неизбежным столкновением с научными противниками.
Я испробовал все уловки: заставлял себя не отрываться от машинки, пока не напишу 10 000 слов, вставал по ночам, чтобы избавиться от слов, заполонивших мой усталый рассудок.
Доклад оставался ненаписанным. Я вдруг замечал, что брожу как во сне по кабинету и полирую боевой топор, пока от его блеска не начнут болеть глаза, или перебираю струны гитары, сочиняя новую песню, и все эти песни оказывались печальными и траурными. Иногда я часами просиживал перед изображением белого царя, дремал или мечтал; иногда целыми днями бродил по утесам, не обращая внимания на солнце и жару, и часто мне казалось, что рядом кто-то есть, кто-то, похожий на птицу, движется, точно озорной эльф, на самом краю поля зрения. В другие дни я сидел один в тускло освещенном архиве, глубоко погрузившись в отчаяние, вспоминая выражение ненависти в прищуренных глазах Тимоти, устремленных на меня через сухое русло, где лежали мертвецы, и ни я, ни Тимоти не были тем, чем, казалось, всегда должны были быть: и в нем, и во мне скрывались неведомые темные глубины. Я вспоминал жестоко изуродованные тела маленьких бушменов, брошенные на съедение птицам, и собственный безумный крик, с которым расстреливал людей на белом песке речного дна. Не знаю, надолго ли затянулось бы мое уныние, если бы неожиданное открытие не дало ответ на множество загадок, заданных нам городом.
Ускоренная работа группы Элдриджа над свитками составляла разительный контраст моей апатии. Практика улучшила знание Салли языка, и по прошествии короткого времени она владела им так же свободно, как Элдридж. Даже Лесли теперь вносила заметный вклад в работу, а сам Элдридж методом проб и ошибок разработал наиболее надежный способ разворачивать и сохранять свитки и теперь много внимания уделял этой процедуре.