ашу, так что она треснула и остатки красного вина пролились на шкуры, на которых они сидели.
– Ты слишком много себе позволяешь. Я приказал его убить. Это решено.
– Я считаю это ошибкой.
– Оставить его жить – куда более серьезная ошибка.
– Мой господин…
– Хватит, Хай! Довольно, я говорю! Ступай и пришли его.
На закате царя венди привели на берег реки, на открытую площадку под стенами гарнизона Сетта. Он был одет в кожаный плащ с вышитыми символами Баала, в символических цепях жертвы. Хай стоял со жрецами и знатью; когда привели обреченного царя, его взгляд остановился на Хае. Ужасные желтые глаза, казалось, впились в его плоть, извлекли душу через зрачки.
Хай начал ритуал пением проскомидии – дароприношения, совершая поклонение лику бога, пламенеющему в западной части неба, и все это время он чувствовал проникающий в самую его суть взгляд пленного царя.
Помощник передал ему топор с грифами, отполированный и сверкающий красным и золотым в последних лучах солнца. Хай подошел к стоявшему Манатасси и посмотрел на него.
Надсмотрщики сделали шаг вперед и сорвали плащ с плеч жертвы. Теперь он стоял обнаженный и величественный, в одних только золотых цепях. Даже сандалии из невыделанной кожи с него сняли. Надсмотрщики ждали с цепями в руках: по сигналу Хая они собьют жертву на землю. Ее шея будет подставлена под удар.
Хай колебался, не в силах оторваться от этих яростных желтых глаз. Он сделал над собой усилие и отвел взгляд, посмотрел вниз. И уже начал подавать сигнал, но рука его застыла. Он смотрел на босые ноги Манатасси.
Зрители беспокойно зашевелились, поглядывая на горизонт, где солнце быстро уходило за деревья. Скоро будет слишком поздно.
Хай по-прежнему смотрел на ноги Манатасси.
– Солнце заходит, жрец! Руби! – резко велел Ланнон, и звук его гневного голоса, казалось, разбудил Хая. Он повернулся к Ланнону.
– Мой господин, ты должен это увидеть.
– Солнце заходит, – нетерпеливо повторил Ланнон.
– Посмотри, – настаивал Хай.
Ланнон подошел к нему.
– Смотри! – Хай указал на ноги царя венди, и Ланнон нахмурился и затаил дыхание.
Ноги Манатасси были чудовищно изуродованы, глубокая щель между пальцами шла до середины ступни, придавая ей сходство с лапой сверхъестественной птицы. Ланнон невольно отступил, делая знак солнца, чтобы отвратить зло.
– У него лапы птицы, священной Птицы Солнца Баала. – Шепот и гул среди зрителей усилились. Они с любопытством приблизились.
Хай повысил голос.
– Я объявляю, что этот человек отмечен богом. Его нельзя сделать вестником.
В этот миг солнце скрылось за горизонтом, стало темно и прохладно.
Ланнон дрожал от гнева, губы и лицо у него побледнели, на щеке четко выделялась черная полоска раны.
– Ты бросил мне вызов! – негромко сказал он. Его голос дрожал от гнева.
– Он отмечен богом! – возразил Хай.
– Не прячься за своими богами, жрец. Мы с тобой оба знаем, что решения за Баала принимает Хай Бен-Амон.
– Государь! – выдохнул Хай, услыхав такое обвинение, такое страшное богохульство.
– Ты бросил мне вызов, – повторил Ланнон. – Ты сделал этого варвара недосягаемым для меня, ты затеваешь со мной политическую игру, игру власти.
– Неправда, мой господин. Я не посмел бы.
– Ты посмел, жрец. Ты посмел бы украсть зубы из пасти живого Великого Льва, если бы это пришло тебе в голову.
– Мой господин, я твой самый верный…
– Предупреждаю тебя, жрец, будь осторожен. Ты высоко летаешь в четырех царствах, но помни: это только благодаря мне.
– Я это хорошо знаю.
– Я вознес тебя и так же легко могу низвергнуть.
– И это я знаю, мой господин, – покорно сказал Хай.
– Тогда отдай мне варвара, – потребовал Ланнон, и Хай взглянул на него с глубоким сожалением.
– Я не вправе его отдать, мой господин. Он принадлежит богам.
Ланнон гневно взревел и схватил амфору с вином. Он швырнул ее Хаю в голову, и тот покорно увернулся. Амфора ударилась о кожаную стену палатки, смягчившую удар, и, не разбившись, упала на пол. Вино вылилось из горлышка и впиталось в сухую землю.
Ланнон вскочил и навис над Хаем, протягивая к нему сжатые кулаки. Глаза царя смотрели недобро, густые золотые кудри плясали на плечах – он трясся от ярости.
– Иди! – сдавленным голосом приказал он. – Уходи быстрее, иначе…
Хай не стал дожидаться объяснения.
Ланнон Хиканус вышел из Сетта с охраной в шестьсот человек. Хай смотрел ему вслед со стен гарнизона. Он предчувствовал неприятности и свою уязвимость без царской милости.
Хай смотрел, как небольшой отряд проходит между рядами легиона. Ланнон шел в легкой одежде, простоволосый, и его золотые волосы сверкали на солнце. Охрана была в нагрудниках и шлемах, с луками, мечами и копьями. Рядом с Ланноном шагал маленький пигмей, начальник охоты бушмен Ксаи. Он всегда сопровождал царя, как тень.
Легион приветствовал Ланнона – голоса солдат ясно доносились снизу – и он прошел в ворота. Выше всех окружающих, улыбающийся, гордый и прекрасный.
Он поднял голову, увидел на стене Хая, и улыбка уступила место яростной гримасе; не обращая внимания на робкое приветствие Хая, Ланнон прошел в ворота и двинулся по дороге, ведущей на юг, в Срединное царство.
Хай смотрел, пока лес не скрыл отряд из виду, потом, чувствуя себя очень одиноким, пошел туда, где на соломенной постели в углу палатки Хая умирал царь-раб.
В усиливающейся жаре утра резко разносился гнилостный запах раны, похожий на смрад болот или давно погибшего животного.
Старуха-рабыня обкладывала тело венди компрессами, пытаясь сбить жар. Она подняла голову и, отвечая на вопросительный взгляд Хая, лишь покачала ею. Хай присел рядом с подстилкой и коснулся кожи царя. Она была сухой и горячей, Манатасси бредил.
– Пошли за надсмотрщиком, – раздраженно приказал Хай. – Пусть снимет цепи.
Лихорадка поразительным образом съедала плоть с огромного костяка пленника, под кожей проступали кости, лицо сморщивалось, кожа меняла цвет, становясь из сверкающе-лиловой сухой, пыльно-серой.
Рана в паху раздулась, стала горячей и твердой, покрылась дурно пахнущим струпом, из которого медленно сочилась водянистая зеленовато-желтая жидкость. Казалось, жизнь в царе-рабе затухает с каждым часом, тело становилось все более горячим, рана разбухала и уже была размером с мужской кулак.
На следующий день в полдень Хай в одиночестве вышел из лагеря и поднялся на холм, где мог быть наедине со своим богом. Здесь, в долине большой реки, солнечный бог, казалось, присутствовал повсюду, и его обычно приятное и теплое внимание становилось угнетающим. Он словно бы заполнял все небо, бил по земле своими лучами, как кузнец – молотом по наковальне.
Хай произнес вступительную молитву, но кое-как, бормотал строки небрежно, потому что сердился на своих богов и хотел, чтобы они знали о его неудовольствии.
– Великий Баал, – он опустил более пышные титулы и сразу перешел к сути своего протеста: – Следуя твоему несомненному желанию, я спас человека, отмеченного тобой. Я не сетую, не подвергаю твою волю сомнению, но должен сказать, что это было нелегко. Мне пришлось многим пожертвовать. Мое положение верховного жреца Баала при царском дворе пошатнулось. Конечно, я пекусь не о себе, а лишь о своем влиянии твоего посланника и слуги. То, что вредит мне, вредит и преклонению перед богами, – злорадно сказал Хай: это несомненно привлечет их внимание. Хай чувствовал, что поступает правильно. Пора кое о чем заявить и укрепить нити взаимных обязательств. – Ты знаешь, что ни одно твое веление не было для меня слишком трудно, я с радостью подставлял плечо под любое бремя, какое ты на меня возлагал, ведь я всегда верил в твою мудрость и справедливость. – Хай замолк, чтобы перевести дух и поразмыслить. Он сердился, но не хотел распускать язык. Он оскорбил царя, не стоит оскорблять и богов. И жрец приступил к заключительному обращению: – Однако в случае с этим отмеченным божественным знаком варваром у меня нет такой уверенности. Я спас его дорогой ценой – но зачем? Неужели теперь он должен умереть? – Хай снова помолчал, чтобы бог усвоил вопрос. – Покорнейше прошу тебя, – добавил жрец ложку меду, – растолковать мне, твоему самому внимательному и покорному слуге, твои намерения.
Хай снова помолчал. «Использовать ли более сильные выражения? Пожалуй, не стоит». Напротив, он расставил обе руки в жесте бога-солнца и запел хвалу Баалу, со всем искусством и красотой, на какие был способен. Его голос, мелодичный и переливчатый, разносился в жаркой тишине дикой местности и способен был заставить богов заплакать. Когда последняя чистая нота замерла в нагретом воздухе, Хай вернулся в лагерь и бронзовой бритвой разрезал огромное вздутие в паху царя. Манатасси в бреду закричал от боли, из раны хлынул желтый зловонный гной. Хай наложил на открытую рану припарки из прокипяченного зерна, завернутого в чистую ткань; ткань тоже была прогрета, чтобы прогнать яд.
К вечеру лихорадка прошла. Измученный Манатасси уснул. Хай стоял над ним, улыбаясь и чувствуя себя счастливым. Он чувствовал, что выиграл сражение за этого великана, своей молитвой и стараниями вырвал его из темной пасти смерти. Он испытывал гордое чувство собственника, и когда старуха рабыня принесла ему чашу доброго зенгского вина, Хай высоко поднял ее, приветствуя спящего.
– Боги отдали тебя мне. Ты мой. Отныне ты живешь под моей защитой, и я обещаю тебе ее. – И он осушил чашу.
Слабость душила его, прижимала к жесткому соломенному тюфяку. Трудно было поднять голову или руку, и он ненавидел свое тело, изменившее ему. Он медленно повернул голову и открыл глаза.
В палатке на плетеной тростниковой циновке сидел странный маленький человек. Манатасси с интересом следил за ним. Человек склонился над блестящим металлом, расплющенным и превращенным в тонкий гибкий лист; заостренным ножом он наносил на мягкую поверхность какие-то знаки. Каждый день он по много часов проводил за этим необычным занятием. Манатасси смотрел, видел быстрые птичьи движения головы и рук, от которых звенели золотые серьги и дрожали густые черные волосы.