– Хорошо понимаю ее чувства.
– Вот как?
– Они сходны с моими.
– Из-за Пиммихен?
– Не совсем.
– Из-за фатера?
Я не отвечал; мама почесала бровь.
– Что скажешь, мутти?
– Ума не приложу. Может, дашь подсказку?
Я пожал плечами.
– Размерами больше, чем хлебница? – предположила она.
– Сама скажи.
– Какая-то потеряшка? Фонарик? Я положила его тебе на кровать.
– А где ты его взяла? – спросил я.
Она напустила на себя искренний, недоуменный вид.
– Нашла под лестницей. Я думала, ты сам его там оставил, нет?
Неужели она не знала об исчезновении Эльзы? На всякий случай я проявил осторожность.
– Да, наверное.
Ну что мешало мне воспользоваться родительским отсутствием и обшарить весь дом? От растерянности я готов был кусать локти. Мне оставалось лишь застыть на месте и пробубнить что-то невразумительное; я не шел на откровенность, но ведь и мама тоже. В какой-то миг у меня сорвался голос, и она бросилась ко мне, чтобы обнять. Стараясь не делать лишних движений, я незаметно смахивал слезы.
Когда зазвонил телефон, я обрадовался: по крайней мере, можно было надеяться, что мать несколько минут будет занята разговором, а я тем временем сумею взять себя в руки; но она лишь крепче прижала меня к себе, словно показывая, что важнее меня для нее никого нет. Я тоже обнимал ее, как будто хотел оградить от посторонних – наверняка это трезвонила та нелепая особа, которая приходила к нам в дом и произвела на меня впечатление скандалистки. Телефон не умолкал; в конце концов мама отстранилась, чтобы снять трубку, и стала слушать, барабаня пальцами по скуле. Прикованная к месту своими мыслями, она положила трубку на рычаг, но не отпускала.
– Если дело важное, они перезвонят… – тихо сообщила она.
Я попытался вернуться к нашему разговору, но момент был упущен, и мать больше не желала играть в секреты; пропуская мимо ушей мои намеки, она не заглатывала наживку. Я наблюдал, как мать преспокойно ходит по дому, и готов был схватить ее в охапку, чтобы кружить до умопомрачения, пока она не признается, что сотворила с Эльзой. Видимо, мать что-то заподозрила: развернувшись ко мне, она перехватила мой устремленный на нее взгляд и улыбнулась слабой, ангельски-страдальческой улыбкой. Я обошел всю округу, запрокидывая голову под каждым деревом в надежде увидеть Эльзу, которая сидит на высоком суку и болтает ногами. Обыскал я даже развалины дома фрау Вайдлер, хотя и понимал, что уж там-то Эльза никак не могла укрыться; просто это показывало меру моего отчаяния. Кое-где среди пепла все еще валялись птичьи скелеты: создавалось впечатление, будто каждый намеревался спастись вплавь и осваивал новый стиль, но в мгновение ока был обездвижен злыми чарами. Две ночи я подглядывал из своей спальни через замочную скважину, но мать не поднималась и не спускалась по лестнице; почти все время она проводила у себя в комнате. Перед сном разбирала выстиранные носки, просматривала счета и устраивалась в кресле, чтобы полистать итальянскую поваренную книгу. Я видел, что после избавления от лишних обязанностей у нее гора с плеч свалилась. Пару раз она при мне заливала горячую воду в термос, но, покончив с делами, относила его к себе в комнату. Теперь она заботилась только о себе и могла больше не думать о посторонних.
На третий день мать прошла мимо меня, не обращая ни малейшего внимания на те безделушки, которые обычно переставляла, когда нервничала, и мое терпение лопнуло. Я уже видеть не мог это чопорное лицо, отутюженные платья, красивые прически, аккуратно подпиленные овальные ноготки – надо же, сколько времени она теперь посвящала уходу за собой! В ней не ощущалось никаких сожалений, и это в конце концов меня сломило.
– Где она? Скажи, где она? – воззвал я, чувствуя, как задергалась моя изуродованная щека, мать посмотрела на меня в тревоге, но не ответила. – Говори! Ты же знаешь! Где она?
– Кто?
– Не прикидывайся.
– Я не прикидываюсь.
– Говори!
– Не понимаю, о чем ты.
Подскочив к матери, я нечаянно сбил какие-то безделушки.
– Да что с тобой происходит?
Среди разлетевшихся осколков лежало неповрежденное горлышко вазы, из которого выпал завязанный морским узлом шпагат. Видя, как наклонилась за ним мама, я понял: эта вещица ей небезразлична.
– Что это, Йоханнес?
– Узел.
– Как он попал в эту вазочку?
– Приходила какая-то ненормальная. Даже не назвалась. Новая мода на визитки?
– Когда? – спросила мама, и руки, сжимающие шпагат, задрожали.
– Прости, совсем забыл. Два дня назад. Или три?
– Она не сказала, что ей нужно? Может, произнесла какое-то особенное слово?
– Да просто поболтать хотела. Но в тот день она уезжала, так что другой возможности все равно не было.
Мать оперлась ладонями на стол. Чувствуя, что это делается для отвода глаз, я вышел из себя:
– Муттер? Прошу! Говори сейчас же! Я должен знать!
– Знать что?
– Ты меня убиваешь!
– Не надо так кричать.
– Боишься, как бы она не услышала? – вскинулся я.
– Кто? Кто тебя услышит? Фрау Вайдлер?
– При чем тут фрау Вайдлер!
– Тогда кто? – спросила она.
– Эльза.
– Эльза?
– Эльза Кор!
– Впервые слышу. Это еще кто?
– Эльза Сара Кор! – Меня затрясло; я обхватил руками торс.
Мать долго смотрела на меня в упор и наконец сказала:
– Нет, не припоминаю.
– Подруга Уте, которую ты прятала у нас в доме. И не один год опекала, держа наверху за стенкой. Мыла, приносила кормежку. Я своими глазами видел.
– В том стенном шкафу, который папа оборудовал для хранения старых писем? Тебе померещилось.
– Эльза! Она занималась на скрипке вместе с Уте. Ее паспорт лежал у тебя в коробке для рукоделия. Из-под конфет «Дунайский дивный вкус». Теперь припоминаешь?
– Не иначе как после ранения у тебя помутилось в голове. Сходи посмотри: там только письма. А коробки для рукоделия у меня никогда не было. Тем более из-под конфет.
– Она заменила Уте, да? В твоем сердце. Ты не уследила, чтобы Уте делала себе уколы как положено, и хотела искупить свою вину, успокоить совесть. Но теперь ты сбросила ангельское обличье.
Помолчав, мать холодно спросила:
– Какое тебе до нее дело?
– Мне необходимо с ней поговорить.
– Нет.
– Это необходимо!
– Забудь.
– Где она?
– Это тебя не касается.
– Не тебе судить.
– Она тебе не пара, как и ты ей. Ты для нее слишком молод, Йоханнес… не говоря уже обо всем остальном. Прошу, выбрось ее из головы.
– Я должен знать, где она сейчас.
– Здесь ее больше нет. Ради своего же блага забудь, что видел ее у нас в доме.
– Где она? – Я схватил мать за плечи.
– Не знаю.
– А кто знает?
– В нашей семье – никто.
– Ты ее выгнала.
– Нет, она просто исчезла, ушла в одиночку. Я поднялась к ней, а там пусто. У меня было такое же потрясение, как у тебя. Она исчезла. Ушла навсегда.
– Ты лжешь!
– У меня не было причин в ней сомневаться. Возможно, она решила нас оградить… – Мать пошла на уступки.
Пытаясь вырваться из моих тисков, она потеряла равновесие, отчего и у меня подогнулись ноги, хотя она, вполне возможно, решила, что я вздумал сбить ее с ног и навалиться сверху. Меня терзал стыд: я понимал, что зашел слишком далеко, но уже не мог остановиться.
– Йоханнес, если ты будешь слишком много знать, то поставишь под угрозу не только мою жизнь, но и свою. Под пытками из тебя вытянут все. И ты, и она подвергнетесь страшной опасности. Ты и сам это знаешь, правда ведь?
Неуверенно поднявшись на ноги, мать отряхнула юбку от осколков фарфора.
– Вот видишь? Я рискую жизнью сына, чтобы избежать боли. Чтобы не поцарапаться. Я. Твоя родная мать!
Стоя на коленях, я молил ее сказать правду.
– Ты готов умереть за такую глупость?
– Да.
– Это всего лишь увлечение, нарастающие муки. Любовь тут ни при чем. Напрасная затея.
– Сейчас ты сама меня пытаешь.
– Ты не знаешь, что такое пытки. Тебе будут причинять боль, боль, боль, до тех пор пока твоей единственной надеждой не останется выторговать себе менее жестокую боль – любой ценой, даже ценой жизни – матери, отца, твоей собственной.
– Я люблю ее, муттер.
Опустившись на колени, она меня обняла.
– Ты себе это внушил, я понимаю. Но ты еще жизни не знаешь. В один прекрасный день ты повзрослеешь и согласишься, что я была права. Ты встретишь настоящую любовь – любовь к девушке, созданной для тебя. Первая любовь настигает каждого, но все от нее исцеляются, уж поверь. Жизнь продолжается. Все мы клялись, что не переживем такого удара. Я знаю, о чем говорю.
– Муттер…
– Другое чувство будет не столь обжигающим, но подлинным, зрелым.
– Пощади!
С глубоким вздохом она села на стул и сложила руки на коленях.
– Она сейчас на пути в Америку. Как только мне сообщат о ее прибытии, я с тобой поделюсь. – Мать на время застыла. – Видит бог, это правда. Путь ее лежит в Нью-Йорк. Ее братья давно уже там. Один в Квинсе, другой, более преуспевающий – на Кони-Айленде.
Поскольку мама избегала встречаться со мной взглядом, я придвинул к ней лицо почти вплотную, чтобы поцеловать, прямо как пылкий влюбленный. Пытаясь загородиться рукой, она взвыла от отчаяния:
– Нечего сверлить меня глазами! Что тебе нужно? Вранье? Да?
Я не давал ей возможности отвернуться.
– Хочешь, я скажу, что она умерла? Так тебе проще будет ее забыть?
– Говори толком: где она сейчас?
– Хорошо! Ты сам напросился! Но сперва пообещай, что не бросишься следом. Отпусти ее. Поклянись. Моим здоровьем.
Мать привела меня к себе в спальню, ткнула пальцем в четыре половицы, с виду неотличимые от всех прочих, и сказала:
– Она уезжает завтра. Твой отец оборудовал этот тайник давным-давно, на случай такой истории.
Из одной половицы выступал согнутый гвоздь, за который с помощью рукоятки чугунного ковшика можно было приподнять всю конструкцию. Воздух мог поступать в это укрытие разве что через дырочки от недостающих гвоздей.