Путь мой лежал мимо дворца Шёнбрунн, вокруг которого зияли воронки. При всем их уродстве природа брала свое: из земли безоглядно пробивалась трава, и недели через три эта территория уже напоминала поле для гольфа. Какой-то старик с бородой, длинной, как шарф авиатора, читал проповедь, хотя ни один из тысячи четырехсот залов дворца не пострадал. Зато в кровле образовалась пробоина (единственная), в результате чего осколками повредило фреску под названием… каким? «Апофеоз войны»! Тем самым, говорил проповедник, Господь Бог посылает нам весть о скором конце света. Мы должны прервать все свои дела, упасть ниц и покаяться! В Штефансдом, освященный много веков назад в честь святого Стефана, небесного покровителя Вены, попала бомба. Еще один знак! Старик завладел вниманием горстки британцев, ни один из которых, впрочем, не пал ниц. Во дворце, на который имели виды русские, желавшие оставить его себе в прямом и переносном смысле, размещался штаб английской оккупационной зоны. Я невольно отдал должное англичанам: они без лишнего шума проводили реставрацию занимаемого ими здания – восстанавливали бронзовые детали, знамена и прочее. В отличие от русских, которые с помпой отливали каждый блок бетона или прикручивали на место перила моста.窗
Я проходил мимо госпиталей и казарм, в которых размещали тех, кто лишился крова. Дети – те, которые не осиротели, – приспосабливались к такому быту лучше родителей и радовались такому количеству соседей. Они гоняли мяч, связав вместе два шлема, и наливали чай в осколки снарядов. «Шпортхалле» моей школы теперь тоже стал общежитием для семейных. Там дремали в спальных мешках, завтракали, торопливо одевались, смущаясь при виде шеренги учеников, которые останавливались через каждые несколько шагов, чтобы прижаться носами к стеклянным оконцам в перегородках и поглазеть. По истечении недели они привыкали к подросткам, а те переставали обращать внимание на постояльцев.
Звонков не было; кто-нибудь из взрослых громогласно отдавал команду, шаркали ноги… а вскоре после этого нас загоняли в класс к мелюзге, которая с озадаченным видом пожирала нас глазами. Для нас это было крайне унизительно; подозреваю, что с этой целью и была задумана вся эта схема. Учительница, женщина без юмора, «с волосами на зубах», как говорится по-немецки, вызвала к доске одного из этих взрослых молодых людей ростом под метр девяносто. Он отодвинул свой стул, но передумал и только покачал головой. Это вызвало целую нотацию о том, что все мы равны, что исключений ни для кого не будет, а значит, иди к доске, раз тебя вызвали. Проблема стала очевидной, когда при его попытке высвободить ноги парта, как норовистая лошаденка, запрыгала вверх-вниз и над незадачливым учеником захохотали младшие одноклассники.
В какой-то момент настала и моя очередь: учительница ткнула пальцем в меня, а я, к счастью, заранее сумел удобно оседлать парту и спрятать руку в карман, но все равно стушевался. Я взял у нее из рук мел, но, как ни старался, у буквы «p» колечко никак не смыкалось, а у буквы «c» – наоборот; потом, когда я хотел поставить точку над «i», у меня соскользнула рука и мел заскрежетал по доске. Я чувствовал, что все глаза прикованы к неразборчивым каракулям, и буквально слышал, что думают остальные. На бумаге я успешно справлялся с заданиями, а на вертикальной поверхности как будто начинал с нуля. Учительнице даже в голову не приходило, что я – не правша, и она перед всеми начала допытываться, учился ли я когда-нибудь грамоте.
У меня гора с плеч свалилась: наш дом стоял на своем месте, но, поднявшись выше по склону, я ужасом обнаружил, что входная дверь распахнута настежь. Я замер, понаблюдал, но не увидел, чтобы кто-нибудь входил или выходил, а когда прислушался, все было тихо; быть может, Пиммихен просто захотела проветрить?
– Пимми? – окликнул я, но бабушка не отзывалась.
Угол ковра в гостиной был загнут, диванные подушки разбросаны как попало, а на столе почему-то стояли три чашки, неиспользованные.
На полпути наверх я просвистел мелодию для Эльзы – пусть знает, что это я, – и вдруг из библиотеки раздался бабушкин голос:
– Это ты, Йоханнес? Мы здесь!
Я оцепенел от страха: кого она называет «мы»? Неужели я застану там ее и Эльзу – сидят болтают, как лучшие подружки?
Но нет: Пиммихен сидела в антикварном кресле, расставив колени, насколько позволяли хлипкие деревянные боковины. С ней были двое незнакомцев: один такой мощный и тучный, что я побоялся, как бы под ним не подломились конусовидные ножки. Его налитое кровью лицо, возможно, свидетельствовало о крепком здоровье, но столь же возможно, что об эмоциях или о пристрастии к алкоголю. Второй годился ему в сыновья, только сходства между ними не было, несмотря на один и тот же грязновато-светлый цвет волос, и у меня в голове вдруг мелькнуло: мистер Кор и Натан!
Заметив мое отчаяние, Пиммихен сделала мне знак садиться.
– Йоханнес, нам предписано разместить у себя этих людей. Они сражались в рядах союзников за освобождение нашей страны. Им… Вот… У них есть официальное предписание. Чиновник, который их сопровождал, не мог задерживаться – у него была назначена ответственная встреча в другом месте. – Кашлянув, она добавила: – Выбора нам не оставили.
Дрожащими пальцами я взял документ. Он был составлен на французском языке, но я увидел официальную печать и штамп, а чуть выше имена: Кшиштоф Повжечны и Януш Квасьневски. Первым моим чувством было недоверие: я поднес этот листок к свету, покрутил так и этак, усомнившись, что ерзали эти двое из-за неудобства кресел. Я смерил взглядом того, что помоложе. Выглядел он грубее и взрослее Натана, но ведь на нем сейчас не было очков, да и годы не могли пройти бесследно, тем более если он воевал на стороне русских.
– Здравствуйте. Как ваши дела? – обратился я с едва заметным поклоном к старшему, надеясь, невзирая на эти дикие обстоятельства, произвести благоприятное впечатление; но он еще больше налился кровью и затеребил багровое ухо.
– Они – поляки, нашим языком не владеют, – объяснила Пиммихен, – а я венгерский напрочь забыла, хотя, думаю, он бы тут вряд ли пригодился.
Непрошеные гости склонились друг к другу и приглушенно заговорили; по мне, это вполне мог быть иврит.
При первой же возможности я предупредил Эльзу, что бабушка принимает посетителей и должна подчиняться строгим требованиям. К моей досаде, во время каждой паузы, думая, что я уже закончил, она снова и снова припоминала Мадагаскар. Например, откуда у меня те сведения, которыми я с ней поделился? Есть ли у меня какие-нибудь статьи – можно ей с ними ознакомиться? А нельзя ли ей для связи с внешним миром как-нибудь послушать радио? У меня не было иного выхода, кроме как сказать: да, Эльза, с легкостью, Эльза, конечно, не глупи. Я не мог рисковать еще больше. Вообще говоря, уже четыре-пять лет она ни о чем не просила, а теперь вдруг захотела получить доказательства.
Позже у меня вышел отвратительный конфликт с Пиммихен о необходимости защиты нашей частной жизни – взгляды на практические, насущные вопросы у нас с ней не совпадали. Она призывала себе в помощь Иисуса и Его сонм, накормленный парой хлебов, и в конце концов мне пришлось пойти на уступку: накрыть ужин на четверых. Но когда она жестом пригласила постояльцев присоединиться к нам, те отказались благодарным взмахом руки. Такая скромность подкупала; я и сам позвал их раз-другой, чтобы этой тактикой успокоить Пиммихен, ничем не рискуя. Те двое обосновались в прихожей и не претендовали ни на какую мебель, поскольку каждый пришел со своим спальным мешком, низкой табуреткой и ведерком – перевернутое вверх дном, оно использовалось ими как стол. Поужинали они хлебом, яблоками и сыром; карманный нож служил каждому и ножом, и вилкой. Поляки держались обособленно и не совались в наши дела.
Я уложил Пиммихен пораньше, чтобы сориентироваться, но ей захотелось поболтать.
– Нет, ты заметил? Они нам не сказали ни слова. Да и промеж собой помалкивают.
– По сравнению с тобой, Пимми, все люди – молчуны.
– И принципиально не пользуются никакими нашими вещами. Неужели трудно было посидеть с нами за столом? Мы для них – враги. Я привыкла судить о людях не по словам, а по делам.
– Мне казалось, они вообще не болтливы.
– Ну не подозрительные ли типы?
– Ты о чем?
– Прямо не знаю, Йоханнес, может, они… – Пиммихен собралась с духом, – шпионы?
– А что шпионам у нас в доме выслеживать? Уж не природный ли цвет твоих ногтей на ногах?
– Как знать, что натворил твой отец? У них определенно есть интерес к нашему дому. Я всеми косточками это чую, а они меня никогда не подводят, особенно вот эта пястная кость. – Она подняла перед собой скрюченный артритом указательный палец и постучала им по воздуху.
Разговоры с Пиммихен и поздний час сделали свое дело – я убедился, что мои первые впечатления были верными: господин Кор с Натаном пришли, чтобы вонзить нож мне в сердце, когда я усну, и умыкнуть Эльзу.
Тогда я принял меры предосторожности: сам расположился под дверью Эльзы. С балюстрады третьего этажа открывался нижний коридор. Для маскировки я завесил ее одеялами и при этом оставил в коридоре свет, чтобы заметить убийц, когда те поднимутся на один пролет. Потом надел свой старый шлем, вооружился отцовским охотничьим ружьем, занял сторожевую позицию и при каждом скрипе половиц просовывал ствол между балясинами и прицеливался.
Наверное, время от времени я все же задремывал, но это не играло роли, потому что к пяти часам утра, когда я вскочил, их уже в доме не было. Свернутые спальные мешки были засунуты в ведра и увенчаны скамеечками. На двух ножках сушились носки, подобные ушам, а с третьей флагами свисали ветхие подштанники. На кухонном столе для нас был оставлен пакет грецких орехов. Это ничем не напоминало шпионское логово. То, что считаные часы назад казалось непреложной истиной, предстало обыкновенной глупостью в бледном и мирном рассветном мареве.