В конце концов я начал искать в разоренном городе хоть что-нибудь, что угодно, способное убедить Эльзу в правдивости моих россказней. В каждом газетном заголовке мелькали слова, которые гвоздями вбивали мне в душу поражение, и статьи под ними точно так же уличали меня во лжи. В магазины даже не хотелось заходить: повсюду громоздились безделушки, свидетельствующие об оккупации Австрии. На полках сидели грустные Пьеро, под ними – бодрячки Микки-Маусы, зубочистки были украшены британскими флажками, с плакатов смотрел Иосиф Сталин, называемый «отцом народов». Даже предметы обихода несли на себе отпечаток страны: кружки, пепельницы, брелоки для ключей с удручающим постоянством воспроизводили сочетание красного, синего и белого – на французский, британский и американский манер. И только флаг Советского Союза отличался каким-то разнообразием: сочетанием преобладающего красного с желтым. Ничто не прославляло рухнувший рейх ни в большом, ни в малом. У кого находили такие улики, тому грозило наказание от десяти лет тюрьмы до высшей меры. Так что поиски мои были обречены с самого начала, и я плелся домой с пустыми руками. Принести с собой я мог разве что свою жизнь.
В прихожей я наткнулся на постояльцев: старший начищал ботинки, а младший читал газету, на которой эти ботинки стояли, причем поляки стремились оттеснить один другого. Я невольно напряг зрение – хотел посмотреть, что же такого интересного напечатано в газете, но буквы оказались непонятными, прямо как русские.
– Где тебя носит? – вскинулась Пиммихен. – Здесь такая драма!
Я даже рта не успел открыть, как она выложила мне всю историю:
– Дверь я оставила открытой, поскольку не успела дать нашим друзьям ключ – они ушли рано. В дом мог проникнуть любой воришка, а ты меня знаешь – я, если прикорну, не услышу даже казачий полк. Вспомнила я, что у нас запасной ключ был, а найти так и не смогла. – (В скобках замечу: я его забрал, не сомневаясь, что ей придет в голову именно такая идея.) – Пошла я наверх, там поискать, хотя, Бог свидетель, ступеньки эти терпеть не могу. Смотрю – дверь в папин кабинет нараспашку, а в гостевую спальню – закрыта. Подергала, ну, думаю, рука не слушается, ан нет: заперто. Стала я спускаться, за перила держусь, на каждой ступеньке отдыхаю и вдруг слышу такой грохот, что даже оступилась.
Едва не поперхнувшись, я спросил:
– И?..
– Что «и»?
– В чем дело?
– Говорю же тебе. Оступилась.
– Ты ничего себе не повредила?
– Видел бы ты меня! Вжух! Сверху вниз на мягком месте съехала.
– А в чем драма-то?
– Да я чуть шею не сломала!
Я выдохнул с досадой, но на самом деле – с облегчением.
– Завтра увидишь, какие у меня на заду синяки будут!
– Не хотелось бы это видеть.
– А почему дверь заперта? Там кто-то есть?
– Пимми, я приоткрываю окно для проветривания. Дверь затворяется неплотно. Приходится ее запирать, а иначе от сквозняка она все время будет хлопать.
– А-а-а, ну, может, там голубь гнездо свил. Или ласка поселилась, или хорек? Нет-нет, куница! Наверняка куница! Я слыхала, они могут даже проводку перегрызть – и прощай весь дом.
– Надо проверить. Дай мне дух перевести. Я вчера туда заходил, но никакой живности не заметил.
– Не трудись. Я больше туда не полезу – с меня хватит.
– И правильно.
– И это ты мне говоришь? Эта лестница – кратчайший путь на небо! Зря твои родители чердак переоборудовали. Нам и раньше новые комнаты не требовались – мы даже в старые не заходим!
Эльза меня ждала и, когда я сдвинул в сторону щит, с невинным видом округлила глаза. Я заключил: только-только забилась в свой чулан, а иначе зажмурилась бы от яркого света. Она тут же сообщила мне отчаянным шепотом:
– Сегодня кто-то ломился в дверь! Наверно, твоя бабушка!
– Да, не иначе.
– Боюсь, она меня услышала.
– Услышала. Хотя и глухая.
– Я встала, а стул опрокинулся. Мне послышалось, она упала с лестницы.
– Ты очень проницательна.
– А что я могла поделать? Это же ужас! Я слышала, как она тебя звала: «Дай мне руку, малыш Йоханнес, помоги встать твоей усталой, измученной Пимми. Дай мне руку…»
Я выудил из вещмешка банку маслин, немного вяленой рыбы и половину хлеба.
– Она знает, что я здесь?
– «Я, я», вечно «я». А о ней ты подумала?
Эльза вспыхнула и со слезами на глазах сказала:
– Прости. Я запуталась.
– У нас с тобой много общего. Мне дороже всех ты. Тебе дороже всех ты. Мы буквально созданы друг для друга. Это судьба, воля Божия, ты согласна?
Я видел, что Эльза устыдилась, и с удовольствием нажал:
– Ты спрашиваешь, как она себя чувствует. С ней все будет в порядке, Эльза, не волнуйся. У тебя и без того достаточно поводов для волнений – тебе ведь нужно заботиться о себе. Умоляю, ни на минуту не отвлекайся на других, думай о себе, только о себе самой.
Она покаянно заломила руки, но, не удержавшись, стрельнула глазами на мой рюкзак. Мне было понятно, о чем она думает, но у нее хватило ума сразу об этом не заговаривать.
– Эльза, пока у нас гостят бабушкины знакомые, тебе лучше находиться за перегородкой. Если ты будешь сидеть тихо, я, приходя домой, смогу тебя выпускать.
Я бы охотно задержался, чтобы поболтать с нею о том о сем, как у нас повелось, но мне нужно было скрыться с глаз долой, пока она не начала задавать вопросы о том, что наверняка разъедало ее изнутри. Поэтому я вынес грязную посуду, затем тазик для умывания и в конце концов ночной горшок; еще один день прошел – и ладно.
Зато следующим вечером мне повезло куда меньше: Эльза огорошила меня своим вопросом, как только я расстегнул рюкзак и засунул туда руку.
– Скажи, Йоханнес, ты принес мне газету?
– Собирался ведь! – Я хлопнул себя по лбу. – Как чувствовал: что-то забыл.
У меня в голосе не было ни тени фальши, но на лице Эльзы я заметил скепсис.
– Впереди выходные, ну и балбес же я! Нельзя заставлять тебя ждать до понедельника. Сбегаю прямо сейчас, может, еще найду где-нибудь, а? Наш район словно вымер, а в соседнем наверняка есть газетный киоск. Думаю, дождь уже перестал.
Вспомнив, очевидно, вчерашний день, она решила дать мне поблажку. Чем дольше я настаивал, тем больше она успокаивалась, и наоборот.
– Ты уверена? – спросил я. – А то давай сбегаю, правда. Если поспешу, бабушка, думаю, потерпит. Я не заставлю ее долго ждать.
Ее взгляд смягчился; доверие было восстановлено. Но настроение у меня совсем упало: да, за счет своего блефа я выгадал еще двое суток, но такие игры не длятся вечно. И прийти на помощь могло разве что чудо. Если предстоящие выходные давали мне возможность пораскинуть мозгами, то эти же два дня грозили метаниями в лабиринте безысходности – оставалось только проломить в нем стену.
Суббота выдалась дождливой и унылой. Поляки ушли в четыре часа утра, свернув спальные мешки: из одного торчало зеленое бутылочное горлышко.
– Твоя физиономия – единственное, что требуется здесь слегка оживить, – сказала Пиммихен. – Сходи прогуляйся. Молодому парню не пристало сидеть дома и с часов пыль сметать.
– К твоему сведению, на улице дождь.
– Дон Жуана это бы не остановило – ни тысяча капель дождя, ни тысяча женских слезинок.
Наклонившись, она потянулась за моей сметкой, с точным расчетом застонала и проговорила:
– Никто не собирается отнимать у тебя работу. Мне просто нужно подвигаться, чтобы разогреть мускулы.
Я попытался от нее отделаться, но, куда бы ни пошел, она тащилась за мной по пятам, наугад размахивая перьевой сметкой. Временами бабушка не поспевала за моим шагом и начинала спотыкаться, тыча пучком перьев в воздух над мебелью. Исподтишка косясь в мою сторону, она мурлыкала мелодию, которую я никак не мог вспомнить. Не то «Половецкие пляски», не то «Венгерские танцы», а может, даже наш Vogelfänger[59] – в музыке я не силен.
– Ты забыл мне сказать, как ее зовут, – будто бы мимоходом обронила она и стала мурлыкать дальше.
– Кого?
– Твою барышню.
– Она пока что не моя барышня.
– Стало быть, это не она дожидалась тебя наверху?
– За кого ты меня принимаешь? Неужели я бы привел в дом девушку за твоей спиной? Она не какая-нибудь распутница.
По ее ошарашенному виду я понял, что она просто надо мной подтрунивала и теперь не может взять в толк, почему я так взвился.
– Боже праведный, – сказала она, покачивая головой. – В последний раз ты на моих глазах так разошелся в три года, когда отказывался купаться.
– Увидишь снова эту барышню и поймешь.
– Я ее знаю?
– Ты знаешь о ней.
– Надо думать, она из хорошей семьи?
– Смотря как понимать «из хорошей семьи». Из приличной или известной?
– У нее вообще есть имя?
– Пока нет.
– А инициалы?
– Нет-нет, Пимми.
– Сглазить боишься, что ли? Брось, пожалуйста, к чему эти предрассудки? Скажи первую букву ее имени.
После некоторых колебаний я сдался:
– «Э».
Пройдя через всю комнату, Пиммихен отперла свое бюро и бережно подняла цилиндрическую крышку. Ее кружевной рукав зацепился за инкрустацию, и, пытаясь высвободиться, Пиммихен оторвала кусочек шпона розового дерева; она надула губки, изящно положила его в верхний ящик, чтобы кто-нибудь когда-нибудь подклеил, и вытащила какую-то книжицу.
– Так, посмотрим. Двадцатое мая – Эльфрида?
– Нет, – ответил я, не зная, смеяться или досадовать.
– Двадцать третье июля – Эдельтрауд. Какое трогательное имя, правда? Эдельтрауд. «Благородная вера».
Тут я побагровел до кончиков ушей: до меня дошло, что она читает католический именослов, – вряд ли господин и госпожа Кор сверялись с этим источником перед крещением дочери… впрочем, какое там крещение… нет-нет, откуда?
– Ну хватит, Пиммихен, прекрати.
– Уже подхожу к концу. Ну-ка, помоги… шрифт мелкий, зрение никудышное. Вот здесь что написано: святая Эмилия, святая Эдита?