Внезапно перед фасадом нашего дома я увидел мрачный людской кружок из детей и взрослых. Мне даже не пришло в голову проверить, нет ли среди них Байера. Вместо этого я задрал голову, начал высматривать гриб – и увидел… распахнутое настежь мансардное окно нашей квартиры. Какой-то ребенок заходился плачем, а мать внушала ему, что все когда-нибудь умрут… Я сообразил, что запер дверь. Я запер дверь! Во всем виноват я один! Она это сделала… о боже, она со мной поквиталась жестоким способом, самым жестоким.
С криком «Эльза!» я бросился в центр круга.
Это была не Эльза. Это был наш кот.
XXVII
После того случая Эльза целый месяц днями напролет лежала в кровати на спине и созерцала небо. Наблюдала, как утренний свет разгоняет тьму, превращая ее в серость, а эту серость – в бледную голубизну. Ожидала всполохов розового, красного, оранжевого, следила за синевой, за мазками белого и серого. Конец дня закрывал эту палитру и оставлял только бледный эскиз женского лица на оконном стекле.
Когда я обращался к ней с вопросом, она объясняла, что творится у нее в голове, но я не улавливал смысла в ее задумчивых речах.
– Видишь ли, Йоханнес, когда я смотрю из окна на небо, кто-то по соседству смотрит на него точно так же, но в этом обрамлении каждому видится нечто свое, неповторимое. Этот кусочек голубизны – моя жизнь, моя частица небес, то, что даровано мне. Пейзаж, написанный Богом для меня одной. Понимаешь?
Нет, я не понимал.
Из нижнего квадрата оконной рамы виднелись кроны деревьев: они тоже вписывались в ее картину жизни. Эльза наблюдала, как на ветвях проклевываются разные оттенки зеленого, а потом кисть Бога расцвечивает их красным, оранжевым и желтым, после чего листва опадает. С этого момента она уже созерцала связь между деревьями и небом – и тут, и там полыхали яркие предсмертные краски, таинства жизни и смерти. Бог не забирал жизнь, нет; Он просто менял краски.
Я не знал, что и думать. Снаружи каждые две минуты с ревом проносились машины или мотоциклы; Кампены ругались с дочками по поводу длины – а точнее, кургузости – юбок, которые бесстыдно открывали колени, когда девочки садились. Но Эльза обитала не в этом современном мире. Для нее небо вело к небу, мысль – к мысли. В своем представлении она не лежала неподвижно: нет, она двигалась с той же скоростью, с какой вращался земной шар, и совершала гигантские шаги сквозь пространство… А обывателям вроде меня не дано ощутить великие перемещения.
Мне было недосуг размышлять над этим идиотизмом, поскольку мои дни заполнялись бумажной волокитой, тревогами и домашними делами. Как-то я достал из почтового ящика извещение об очередном собрании собственников жилья, но раздумал в нем участвовать, когда с неприязнью вообразил, как буду сидеть вместе со всеми за дощатым столом. Через несколько дней я вскрыл следующее послание, от которого и вовсе потерял дар речи: общее собрание решило заказать побелку фасада, потемневшего от копоти и выхлопных газов. Это была пустая затея: соседние дома уже подверглись такой процедуре, но очень скоро вернулись в прежнее состояние. Ах да, и еще: собрание проголосовало за то, чтобы после косметического ремонта фасада воспользоваться наличием строительных лесов и заказать ремонт кровли. У меня закралось подозрение, что это какой-то заговор с целью предъявить мне неподъемный счет и выжить из дома.
Больше я не мог спать вместе с Эльзой. Ее легкое, ритмичное дыхание превратилось в орудие пытки: оно меня изводило, многократно растягивая ночь. В эти ночные часы моя жизнь трепетала у меня в голове тысячей фрагментов головоломки-мозаики – это возвращались ко мне бессвязные воспоминания, и каждое, вопреки всякой логике, тянуло за собой следующее. Те годы, что прошли после смерти моих близких, камнем давили мне на сердце. Стоило мне задремать, как в голову лезла какая-нибудь давно забытая одноклассница из начальной школы. Я просыпался от неистового сердцебиения и начинал думать, что же с ней сталось. Мог часами планировать ее розыски. Задача приобретала огромную важность: не разузнав судьбы той девочки, я просто не мог жить дальше. Но наступал новый день, и она выветривалась из памяти, а отроческая драма уже виделась дуростью. Моя бессонница не подчинялась разуму. Я ворочался с боку на бок и скучал по нашему старому дому, как будто он был куском меня самого, отрезанным по живому. Я придумывал верные способы отыскать того, кто завладел скрипкой Уте, и восстановить дедов заводик, получив финансовую поддержку и извинения от правительства.
В конце концов я устроился на кондитерскую фабрику – отчасти ради заработка, отчасти для того, чтобы дышать полной грудью вдали от Эльзы. Кому-то это покажется странным: фабрика по производству выпечных изделий. Тесто замешивали машины, они же заливали его в формы, куда потом выдавливали что-то еще – получалась начинка. Эти заготовки проплывали сквозь массивные печи и через пять метров охлаждались под мощными вентиляторами, чтобы тут же украситься розовой глазурью. Для меня было личным оскорблением, что эта фабричная продукция носила то же имя, что и традиционные венские Punschkrapfen[74]. Каждая такая Punschkrapfen была точной копией предыдущей и следующей – ни больше ни меньше – и ничем не напоминала сдобу, выпеченную заботливыми руками кондитера.
Мы, рабочие, надзирали за машинами: в цехе, случалось, останавливался конвейер или сходила лавина глазури. Моей обязанностью было проверять, чтобы в каждом пластиковом контейнере до закрытия крышки оказывалось шесть целехоньких пирожных, каждое на вырезной бумажной подложке, с которой ему вскоре предстояло срастись. Другой рабочий закреплял крышку клейкой лентой, а следующий нашлепывал затейливую этикетку.
Работа была – сущий ад. Казалось, я вкалывал до седьмого пота только для того, чтобы прозябать в бедности. Не сходи я до этого в банк, чтобы заложить квартиру и расплатиться с долгами, я бы унес оттуда ноги в первый же месяц. Подчас я ловил себя на том, что завидую Эльзе, не знающей этого мрачного труда мрачных людей. Те трое, что сидели поблизости от меня, ни разу даже не кивнули в ответ на мои приветствия. Вначале я думал, что из-за фабричного шума меня просто не слышат, и однажды утром решился на рукопожатие. Моя ладонь зависла в воздухе, и только одна работница с крайней неохотой сунула мне вялые пальцы.
Теперь, проводя достаточно времени вдали от Эльзы и успевая за день соскучиться, после работы я спешил домой. К своей единственной радости. Я приносил ей книги: занудливые, с массой примечаний и сносок, но после падения Карла она утратила интерес к литературе, поскольку те же истины открывало ей созерцание, которое к тому же не утомляло глаз. Ее хроническая апатия заставляла меня таскать из фабричной комнаты отдыха старые подшивки газет, чтобы потом разбрасывать их по дому. Таким способом я надеялся переложить на них свою миссию по выводу Эльзы из депрессии и возвращению к реальности. До сих пор не могу забыть, как меня трясло на работе и как падало сердце от мысли о предстоящем обмане. Ворвавшись в дом после рабочего дня, я первым делом проверял, остались ли подшивки на прежних местах. Да, как обычно. Эльза не желала, чтобы я подменял себя газетами.
– Сколько мне лет? – ни с того ни с сего спросила она, разглядывая свое прозрачное отражение в оконном стекле.
Чтобы отделаться шуткой, я сказал:
– Ровно сто.
– Где я живу?
Я назвал наш адрес и вынужденно повторил, дважды произнеся по слогам название улицы.
– Как я здесь очутилась?
Ей потребовалось несколько раз выслушать старую историю, уже набившую оскомину.
Молчание затянулось; я выбрал наобум какую-то газету и, с гримасой пробежав глазами заголовки, ерническим голосом прочел:
– «Метафорический железный занавес превращается в пограничную реальность. Великий немецкий город по-прежнему разделен надвое высоким металлическим ограждением с колючей проволокой поверху. На отдельных участках ограждение возводилось вплотную к домам, причем буквально за одну ночь: утром жильцы выглядывали из окон, чтобы посмотреть, какая стоит погода, но вместо неба видели безобразную металлическую конструкцию, за которой чувствовали себя как в клетке. Зачастую отец с сыном оказывались на восточной стороне заграждения и спрашивали, что сегодня на завтрак, а мать с дочерью на западной стороне жарили им яичницу».
Эльза отмахнулась.
– Ладно, ладно. Вот еще статейка. Ну-ну. «Вернер фон Браун: от „Фау-два“ к мечте о космической ракете»[75].
Я отбарабанил текст слово в слово, лишь изредка выпуская строчку, а то и абзац.
– «В результате наступления Советской армии весной тысяча девятьсот сорок пятого года Вернер фон Браун со своими соратниками-учеными, спасаясь бегством, сдался войскам США. Его брат и коллега, также инженер-ракетостроитель, выкрикнул, обращаясь к американцу-рядовому: „Хелло! Я – Магнус фон Браун! Мой брат – изобретатель „Фау-два“!“ Двадцатого июня тысяча девятьсот сорок пятого года госсекретарь США одобрил перемещение фон Брауна и других специалистов в Соединенные Штаты согласно плану операции „Скрепка“, направленной на трудоустройство германских ученых, прежде считавшихся военными преступниками[76] или лицами, представляющими угрозу национальной безопасности».
Я встал и, прихрамывая, прошелся по комнате – как бы загадал шараду.
– Представляешь, говорят, что в космосе не действует сила притяжения.
Эльза рассмеялась и бросила в меня подушкой, чтобы я умолк.
– Вообрази, как мы бы с тобой там отплясывали! В кои-то веки я бы не отдавил тебе ноги. – С женскими ужимками я протанцевал по ее матрасу, отчего она совсем развеселилась. – Если тебя не устраивают наши жилищные условия, представь себе жизнь в космосе… Там каждую мелочь нужно прибивать гвоздями, даже твое мыло. Вода из душа течет не вниз, а вверх, так что готовься: до нее надо еще доплыть. Если при расчесывании лишишься пары волосков, запрокинь голову и увидишь на потолке целое гнездо – этакую подкладку зонта!