Воскресенье, днем
Дорогой Тео,
только что я получил хорошее письмо из дому, которое по-настоящему меня порадовало, из него стало ясно, что твой визит и твои рассказы обо мне и моей работе произвели на них правильное впечатление и успокоили их.
Полагаю, это не повлечет иных последствий, кроме положительных, и я особенно благодарен тебе за то, как именно ты обо мне говорил. Хотя, по-моему, порой твоя похвала была более щедрой, чем я пока заслуживаю. Кажется, дома все очень довольны своим новым окружением и до сих пор переполнены впечатлениями от твоего визита.
Как, впрочем, и я сам, потому что после твоих слов, сказанных мне, я начал думать о тебе еще чаще, чем прежде, и с неменьшей теплотой. Я частенько вспоминаю о тебе в особенности из-за того, что ты поведал мне о своем здоровье.
У меня все в порядке: чувствую себя хорошо, ничего не приходится откладывать на потом, и я продолжаю работать. Но все же, как ты понимаешь, болезнь не прошла бесследно: временами, обычно по вечерам, когда я устал, я плохо себя чувствую, но, к счастью, не настолько, чтобы из-за этого отложить работу.
На этой неделе я написал несколько довольно крупных этюдов в роще, которые старался проработать более тщательно и детально, чем предыдущие. Самый, на мой взгляд, удачный изображает просто перекопанный участок земли: белый, черный и коричневый песок после ливня. Разбросанные там и сям земляные комочки притягивают свет и выглядят выразительнее. Пока я сидел и рисовал этот кусок грунта, началась гроза с проливным дождем, которая продлилась целый час. Однако я был так увлечен, что остался на своем посту, постаравшись как можно лучше укрыться под большим деревом. Когда гроза наконец стихла и вороны вновь начали летать, я не пожалел, что переждал дождь, потому что почва в лесу приобрела великолепный глубокий тон.
Так как перед грозой я начал рисовать низкий горизонт, стоя на коленях, то мне пришлось опять встать на колени в грязь и продолжить работу; именно из-за подобных приключений, которые случаются довольно часто и принимают различные формы, я считаю нелишним носить простую рабочую одежду, которую не так легко испортить.
В итоге на этот раз я вернулся в мастерскую с клочком земли, хотя Мауве, когда мы с ним однажды обсуждали его собственный этюд, справедливо утверждал, что нарисовать комки земли и сделать их объемными – очень сложная работа.
На другом этюде, нарисованном в роще, изображены большие зеленые стволы бука, земля, покрытая сухими листьями, и фигурка девушки в белом.
Самым сложным было сохранить прозрачность и передать пространство между стволами, стоящими на различном расстоянии друг от друга, а также определить их место и относительную толщину, меняющуюся в зависимости от перспективы. Иными словами, заставить всех почувствовать, что там можно дышать, гулять и что там пахнет лесом.
Я с большим удовольствием работал над этими двумя этюдами. Как и над тем сюжетом, который наблюдал в Схевенингене.
Большое пространство в дюнах утром после дождя: трава, можно сказать, ярко-зеленая, на ней – черные сети, разложенные огромными кругами, из-за чего на земле возникли глубокие красновато-черные, зеленые, серые тона. На этой мрачной земле сидели, стояли или бродили, словно диковинные темные призраки, женщины в белых чепцах и мужчины: все они растягивали или чинили сети.
Природа была такой волнующей, необычной, мрачной и суровой, как на самых прекрасных картинах Милле, Израэльса или де Гру, какие только можно себе представить. Над пейзажем простиралось невзрачное серое небо со светлой полоской над горизонтом. Несмотря на проливной дождь, я выполнил там этюд на промасленном листе торшона.
Немало всего произойдет, прежде чем я по-настоящему научусь делать подобные вещи, но именно они больше всего привлекают меня в природе.
Как же красиво снаружи до, во время и после дождя, когда все становится мокрым. Пожалуй, не стоит пропускать ни одной грозы. Этим утром я уже развесил написанные этюды в мастерской, мне бы хотелось однажды обсудить их с тобой.
Кстати, как я и предполагал, делая расчеты в процессе работы, пришлось многое докупить, и из-за этого деньги почти закончились. Я писал 2 недели напролет, с раннего утра до позднего вечера, и если бы продолжил в том же духе, расходы были бы слишком высокими, учитывая, что сейчас у меня ничего не продается.
Возможно, увидев работы, ты скажешь, чтобы я занимался этим не только время от времени, когда у меня возникает непреодолимое желание, но регулярно, и сделал это своей главной задачей, даже если придется пойти на дополнительные расходы.
И хотя живопись приносит мне неописуемое удовольствие, я, чтобы избежать больших расходов, вероятно, не буду пока заниматься ею так часто, как того требуют мое честолюбие и мои желания, и полагаю, что ничего не потеряю, если продолжу уделять много времени рисованию, делая это с неменьшей охотой. Однако меня терзают сомнения: мне понравилось писать, может, следует направить все свои усилия туда и работать в основном кистью? Не пойму, как лучше.
Как бы то ни было, уверен, что я должен уделить больше внимания рисованию углем, чем раньше. В любом случае мне есть чем заняться и я могу продвигаться вперед, и даже если придется ограничивать себя в живописи, я продолжу трудиться с тем же усердием. Если сейчас, за такое короткое время, я сумел сделать столько этюдов, это еще и потому, что я непрерывно работал над ними, трудился буквально дни напролет, почти не тратя времени даже на еду или питье.
В нескольких этюдах присутствуют маленькие фигурки – я работал и над большой и уже дважды полностью стирал ее, что ты, вероятно, посчитал бы опрометчивым, если бы увидел получившийся эффект, но это не оплошность с моей стороны: причина в том, что я чувствую себя способным сделать еще лучше, если постараюсь. Я всерьез намерен добиться наилучшего результата, и не важно, сколько времени и труда на это уйдет. Пейзажу в том виде, в каком я его сейчас ухватил, непременно требуется фигура: это этюды ради фона, который следует досконально проработать, потому что от него зависит оттенок фигуры и общий эффект.
В живописи меня привлекает то, что, затратив на картину столько же усилий, сколько на рисунок, ты возвращаешься домой с чем-то гораздо более выразительным и более приятным глазу. И при этом с чем-то более достоверным.
Одним словом, это более благодарное занятие, чем рисование. Однако непременным условием является умение строить пропорции и располагать на рисунке предметы.
Ошибешься в этом, и ничего не получится.
Я с нетерпением жду осени: к этому времени нужно непременно запастись красками и некоторыми прочими вещами. В особенности мне по душе тот эффект с желтыми листьями, на фоне которых очень красиво выделяются как зеленые стволы буков, так и фигуры.
На днях я читал в отрывках довольно грустную книгу – «Письма и дневник Герарда Бильдерса». Он умер в том возрасте, в котором я едва приступил к рисованию; читая о нем, я не жалел, что начал так поздно. Он действительно был несчастлив, и часто его недооценивали, но одновременно я отчетливо увидел, что он был чрезвычайно слабым человеком и в его характере было нечто болезненное. Его жизнь напоминает мне историю о слишком рано проросшем, неспособном противостоять морозу саженце, который увял, когда суровой ночью холод пробрал его до самых корней. Поначалу дела Бильдерса идут хорошо: он работает почти в тепличных условиях, стремительно развивается, но, попав в Амстердам, остается почти в полном одиночестве и, несмотря на свои способности, не может с этим справиться и наконец возвращается домой к отцу, совершенно подавленный, неудовлетворенный, потерявший интерес ко всему; там он еще немного пишет и в итоге умирает на двадцать восьмом году жизни от чахотки или иного недуга.
Мне не нравится в нем то, что, занимаясь живописью, он жалуется на невыносимую скуку и лень, словно это нечто непреодолимое для него, при этом он остается в том же самом, слишком тесном для него, кругу друзей, предается тем же развлечениям и ведет тот же образ жизни, который ему до смерти надоел. Иными словами, он мне симпатичен, но я с бо́льшим удовольствием почитал бы о жизни папаши Милле, Т. Руссо или Добиньи. Читая книгу Сансье о Милле, ты наполняешься бодростью духа, а от книги Бильдерса чувствуешь себя паршиво.
В письмах Милле всегда есть перечень трудностей, но он сопровождается словами: «J’ai tout de même fait ceci of cela»[122], и дальше следует описание чего-то другого, что он непременно собирается сделать и сделает. А у Бильдерса я слишком часто встречаю: «На этой неделе я пребывал в унынии и занимался мазней; ходил на такой-то или такой-то концерт или комедию, откуда вернулся в еще более отвратительном настроении, чем раньше».
У Милле меня поражает простота его слов: «Il faut tout de même que je fasse çeci ou ça»[123]. Бильдерс очень остроумен и забавно причитает о Manillas pointus[124], которых ему хочется и которые он не может себе позволить, о счетах от портного, которые он не видит возможности оплатить, он с таким юмором описывает свои переживания по поводу денежных вопросов, что ни он сам, ни читатель не могут удержаться от смеха.
Но с каким бы юмором ни описывалось все это, оно все равно приводит меня в уныние, и я испытываю больше уважения к бытовым трудностям Милле, который говорит: «Il faut tout de même de la soupe pour les enfants»[125], не упоминая Manilla’s pointus или развлечения.
Я хочу сказать следующее: в своих взглядах на жизнь Г. Бильдерс был романтиком и не смог справиться с утратой иллюзий, а я считаю определенным преимуществом то, что начал лишь тогда, когда все мои романтические иллюзии остались в прошлом. Теперь я должен наверстывать упущенное и усердно работать, а работа остается единственной потребностью и одним из немногих удовольствий, когда время иллюзий осталось позади. И благодаря этому ты испытываешь полное умиротворение и покой.