– В смысле?
– Ну, сегодня вечером, на выходных.
– Не знаю. А ты? – аккуратно спрашивает он, словно ребенок, который только учит вежливые слова, вроде «пожалуйста» и «спасибо».
– Иду на концерт. Тебе нравятся концерты?
– Мы никогда не ходили на концерты. – Джулиан почти не упоминает о родителях, но, если уж заговаривает, получается вот так. Будто если что-то не происходило при их жизни, то уже и не случится. – Моя…
Я жду, потом понимаю, что он не собирается заканчивать фразу, и подталкиваю его:
– Да?
– Моя мама любила музыку.
– Я знаю.
– Она могла играть на любом инструменте. И спеть что угодно. Но мы не ходили на концерты. Не знаю почему.
– Хочешь пойти со мной?
– То есть?
– На концерт?
– У меня нет билета.
– Я тебе раздобуду. – Как-нибудь. – Как только достану, скину тебе сообщение.
– У меня нет сотового.
– Серьезно? У всех есть. – Джулиану неловко. – Да неважно. Можешь просто прийти ко мне домой в шесть.
Надо сперва подготовить маму. Джулиан прожил у нас восемь месяцев, когда из ниоткуда явилась социальная работница и забрала его. Оказалось, родственник у Джулиана все-таки нашелся – ну вроде как. Крестный или дядя. Мы с мамой думали, нам разрешат хотя бы видеться с Джулианом, но потом пришло уведомление от дамы, которая занималась делом. Дядя заявил, мол, Джулиану нужно привыкнуть к новому дому, а встречи с нами как-то повредят процессу. Помню, мама аккуратно сложила письмо и осторожно уложила его в ящик, словно это был сам Джулиан. Потерять его – для мамы, для меня – было словно потерять часть души.
– Так что, придешь? – спрашиваю я.
Он улыбается, широко и счастливо, будто ребенок, которому сказали задуть свечи на именинном торте.
– Да.
18
Впервые за четыре года я стою на крыльце Адама.
Но не могу заставить себя постучать.
Какое-то странное чувство, кружится голова, как тогда, когда мы с мамой отправились в поход и надо было перейти подвесной мост. Помню, как стоял на краю обрыва и смотрел вниз – одновременно ужасное и завораживающее зрелище.
Глубоко вздыхаю и стучу.
Минуту спустя Адам открывает дверь и говорит:
– Привет, заходи.
Дом именно такой, каким я его запомнил: желтый, сумбурный и искрящийся, как поток энергии.
– Я почти готов. – Он кидается в сторону нашей прежней комнаты.
Повсюду сотни фотографий Адама. Вот голый младенец в ванной с бородой из пены. Вот Адам гордо держит криво вырезанный фонарь из тыквы. Адам на роликовой вечеринке с другими ребятами, здесь ему лет пять или шесть.
Я подхожу ближе, заметив фото в черной рамке. Это я. Мне девять, я улыбаюсь и стою на деревянном ящике, который использовал в качестве сцены. Оглядываю множество снимков на стене и снова нахожу себя. На одном Адам несет меня на спине. На другом я держу его за руку.
– Эй, – окликает Адам, появляясь сзади. – Готов?
Я киваю и пытаюсь улыбнуться, но выходит что-то вроде гримасы.
Кажется, Адам не замечает и приглашает меня пройти. Я иду за ним сквозь распашные двери. Катерина, мама Адама, стоит по центру желтой кухни и раскатывает тесто. Она все такая же красивая, как я помню, и мне становится больно – вот так же сжимается сердце каждый раз, как открываю чемодан. Внезапно мне приходит в голову, что надо было одеться получше, как перед походом в церковь. А на мне короткие джинсы и слишком тесная футболка с дырками под мышками и вдоль ворота.
Катерина обходит стол, разводит руки, словно хочет меня обнять, но затем смотрит на Адама и опускает их.
– Как ты, Джулиан? – Она произносит мое имя так, как некоторые говорят «милый» или «любимый».
– Хорошо. – Неприятно выдавать ей такой формальный ответ, но на большее я не способен. Молчание затягивается, становится неловким, и тут снаружи доносится грохот ударных, такой громкий, что гремят медные кастрюли и сковородки на стенах.
– Похоже, Камила приехала, – говорит Адам. Катерина дарит ему искреннюю улыбку, будто каждое его слово для нее важно. – Мне пора, мам. – Он целует ее в щеку.
– Джулиан? – Катерина протягивает руку, почти касаясь моего плеча. – Тебе всегда здесь рады.
Я киваю и выхожу вслед за Адамом. Вижу в окно гостиной, как старшие ребята выгружаются и разбегаются по лужайке… и только теперь понимаю: на концерт мы идем не вдвоем.
Пока Адам сражается со своей курткой, я захлопываю заднюю дверь. Датчик реагирует на движение, и включается свет.
– Эй. – Адам подталкивает меня во двор. – Ты чего?
– Прости, но я не могу пойти. Спасибо, что пригласил. – Делаю еще шаг, но Адам загораживает мне путь.
– Почему? – Он поворачивается за моим взглядом и видит эту кучу чужих людей. – Мои друзья клевые.
В этом-то и дело. Они клевые, а я… это я. Вечно не знаю, что сказать. Скоро Адам и сам в этом убедится.
– Пошли, я тебя представлю.
Какой кошмар. Зачем я вообще сюда пришел?
Мне так неловко, что сложно описать словами. Нет, они приятные ребята, но я не знаю, что сказать. Ну почему у меня не получается то, что другие делают, вовсе не задумываясь?
После долгой и не совсем удобной поездки в машине девушки по имени Камила все хватают одеяла и присоединяются к огромной толпе на поле. Меня еще слегка мутит, а от громкой музыки начинает болеть голова. Адам с друзьями болтают, смеются и пихаются, точно дети или стайка щенков. Неловко наблюдать за теми, кто так хорошо знает друг друга, сидишь, словно чужак, заявившийся на День благодарения.
Адам исчезает в толпе, и становится еще хуже.
Несколько минут спустя кто-то спрашивает, где он. Высокий светлый парень по имени Чарли говорит:
– Сам как думаешь? Да носится по полю как белка чокнутая.
Все кивают, будто прекрасно его поняли. Чарли замечает мой взгляд и хмурится. Я ему не нравлюсь – неудивительно, но все равно неприятно.
Я сижу на траве, подтянув колени к подбородку, и пытаюсь согреться, пока остальные сидят на одеялах и болтают. Наконец, Адам возвращается, подходит ко мне, но вскоре снова убегает, улыбается, болтает и подпрыгивает на ходу.
Темнеет, и температура падает. Вскоре я так замерзаю, что начинаю трястись.
Внезапно рядом садится фигура, завернутая в одеяло. Небо уже черное, наверное, она не заметила меня. Сейчас увидит и сразу отсядет.
Ничего подобного. Она смотрит прямо на меня и говорит:
– Сто лет тебя не видела.
– Не видела? То есть… ты меня помнишь?
Когда я жил у Адама, Эмеральд иногда к нам приходила. Носила только платья и была красивой, как ангел или чья-то мама. Помню, как мы гуляли вдоль сине-зеленого озера и Эмеральд что-то говорила про мои сине-зеленые глаза. Каждый раз, когда я уставал, Адам присаживался, чтобы я мог залезть ему на спину, а когда уже снова мог идти, то шел между ними, держа их за руки.
– Конечно, я тебя помню, – отвечает Эмеральд. – Ты же был как младший братишка Адама. – По ее лицу пробегает какая-то тень. Наверное, я что-то не так сделал или сказал. Мы сидим, молчим. Вот сейчас она встанет и уйдет… Но Эмеральд улыбается и говорит: – Я рада, что ты пришел.
19
После концерта суббота и воскресенье проходят в тишине.
Понедельник похож на все прочие понедельники. Словно я сижу на дне бассейна и слушаю сквозь толщу воды, как наверху живут люди.
Во вторник я вижу Адама, и наконец тишина нарушается, я могу дышать. Но несколько кругов по школе, пара минут во дворе – и все кончено.
Затем следует долгая невидимая среда и еще более утомительный четверг.
В ночь с четверга на пятницу я просыпаюсь и вижу в дверях темный силуэт. Иногда, когда я пугаюсь, кажется, будто мне что-то мерещится.
Я нахожу фонарик, зажигаю его и говорю:
– Рассел?
Тишина.
Но это точно Рассел. Его глаза полны непонятных эмоций. Мы молча смотрим друг на друга, потом он разворачивается и уходит.
И вот приходит пятница, и мы с Адамом снова бродим по коридорам. Он бурлит энергией, улыбается измученным учителям, а у меня с каждым шагом все больше сжимается желудок. Хоть бы это не заканчивалось! Хоть бы мы так и кружили по школе. Я так боюсь расстаться с ним, что самому неловко.
Адам смотрит на меня и забирает из моей руки смятый лист бумаги. Мы оба кривимся при виде оценки. Я предпринимаю слабую попытку забрать эссе, но Адам читает на ходу – не лучшая затея, он и без того часто спотыкается.
– Вы пишете эссе по естественным наукам?
Я киваю.
– Странно. – Он переворачивает лист и вздрагивает. – А вот это уже просто зло. – Так понимаю, увидел приписку мисс Уэст в конце. – Я думал, они не могут снимать баллы за правописание.
– Почему?
– У тебя дислексия. Тебе разве не полагаются… как их там… послабления?
– Нет. Не думаю. У меня больше нет дислексии.
Он с подозрением рассматривает мою работу.
– И у тебя больше нет дополнительных занятий по чтению?
– Нет.
– Может, доктор Уитлок тебя проверит.
– У меня нет предписаний. – Я просто глупый, вот и все.
– Так это дело поправимое. Есть же упражнения, гомеопатические драже…
– Драже?
– Ну да, у них для всего есть свои лекарства. Так я отделался от таблеток для СДВ.
Мы с Адамом выходим во двор. Снаружи он как пес, которого наконец спустили с поводка. Я сижу на скамейке, а Адам сначала пинками сгоняет листья в кучу, а потом в них ныряет. Он снимает свою красную толстовку, подкладывает под голову и снова принимается читать эссе.
– Знаешь, а неплохо, – говорит Адам пару минут спустя. – Ты всегда здорово сочинял, и не качай головой, я правду говорю. Просто иногда людям не хватает терпения. Учительница не может разобрать твой почерк, а ты не можешь прочесть работу вслух, вот она и сдалась. Но это не значит, что ты плохой.
Я внимательно всматриваюсь в его лицо. Кажется, Адам говорит серьезно. Я вспоминаю о своем полном историй чемодане, и сердце бьется чаще. Может, кто-то сумеет их прочесть. Может, они кому-то понравятся.