— А ученику сколько? — спросил Богдан.
— Восемьсот рваных. На мороженое хватит, — улыбнулся Кирилл.
За наклонными столами работали шестеро таких пробистов. Трое смешивали лопаточками краски разных цветов, один резиновым валиком накатывал краску на большую свинцовую пластину. Вдоль стен на гвоздях были развешаны свежие плакаты…
— Каждый день видимся, а мне все мало, — горячо шептала Милка ему в ухо и ерошила на затылке волосы. — Ух, какая же я дуреха! Влюбила в себя малолетку, а теперь боюсь…
— Чего боишься?.. — спросил Робка.
— Тебя потерять боюсь…
— Ты меня в себя влюбила, а я, значит, ни при чем?
— Ты же бычок на веревочке… — Она тихо рассмеялась, потом спросила серьезно: — Тебе когда-нибудь важное в жизни решать приходилось? Что-нибудь очень важное?
— Не знаю… — пожал плечами Робка, обнимая Милку.
Она вздрогнула, отшатнулась:
— Ой, больно… в темноте об косяк стукнулась… — Она ладонью прикрыла припудренный синяк: — В «пенале» у себя…
Робка осторожно поцеловал синяк, пробормотал:
— Вот возьму и решу что-то очень важное.
— Что?
— Женюсь на тебе… — серьезно сказал он.
А Милка опять рассмеялась.
Стоял теплый вечер. Справа от них тянулся берег, усыпанный огнями, и музыка доносилась оттуда. Они проплывали мимо Ленинских гор, мимо Парка культуры и отдыха. На верхней палубе речного трамвая кроме них сидел еще один парень лет тридцати, курил и задумчиво смотрел на черную воду, по которой бежали, вздрагивая, желтые и красные дорожки света от фонарей. Милка и Робка целовались и забыли обо всем на свете.
— Если ты меня разлюбишь, я сразу… умру… Не веришь? Правда-правда, сразу умру…
Глухо рокотал двигатель трамвая, дрожала под ногами палуба, из-под кормы вырывались пенные буруны. Из парка отчетливо доносилась мелодия танго. Они долго молчали, потом Милка сказала:
— Это Гаврош в магазине деньги украл.
— Откуда знаешь? — вздрогнул Робка.
— Знаю, — жестко прищурилась Милка.
— Брось… — оторопело протянул Робка.
— Хоть брось, хоть подними, — ответила Милка. — Как подумаю, что он ворюга… Отец плюшевых мишек шьет… слепой… двадцать копеек за штуку. У него все пальцы иголкой исколоты… до крови… — В глазах у Милки стояли слезы.
— Да откуда ты знаешь? — повторил Робка.
— Знаю! — Она резко вскинула голову. — И скажу куда надо!
— Заложить хочешь? — испуганно посмотрел на нее Робка.
Милка пристально уставилась на него, и Робка не выдержал этого взгляда, отвел глаза.
— А что ж ты про свою соседку говорил? Двое детей у нее. Если ее посадят, детей в детский дом отдадут…
Робка молчал, опустив голову.
— Не бойся, тебе они ничего не сделают…
— Да я не об этом, Мила… — неуверенно заговорил Робка.
Она резко перебила:
— А я об этом.
Речной трамвай причалил к пристани. Милка встала, быстро сошла с палубы. Робка двинулся за ней. Она сошла с набережной, заторопилась не оглядываясь, только громко стучали каблучки. Робка держался чуть сзади.
Прошли мимо кинотеатра «Ударник», перешли через Малокаменный мост. Вошли в переулок, и Милка бросила на ходу, не обернувшись:
— Пока. Не провожай меня.
— Подожди, Мила.
— Одна дойду! — Она обернулась, сверкнула глазами: — Видеть тебя не хочу больше, понял? — И она побежала по переулку. Через несколько шагов оступилась на каблуке, чуть не упала. Сняла туфли, опять обернулась, крикнула со слезами в голосе:
— Трус! — И побежала босиком, только пятки замелькали.
А Робка медленно побрел к своему дому. Миновал переулок, вошел во двор — темный, глубокий, закрытый со всех сторон, как колодец. Над столом для игры в домино светила лампочка на длинном шнуре, и за столом сидело несколько подростков. Рубиново посвечивали огоньки сигарет.
— Робертино, ты? Двигай сюда, тут Карамор про адмирала Нельсона заливает — сила!
Робка не отозвался, направился к подъезду…
…Когда он пришел домой, на кухне сидела за своим столом кассирша Полина и беззвучно плакала, шептала что-то, а слезы ползли и ползли, и губы кривились. Перед ней на выскобленном, изрубленном ножами столе лежали пачки денег, собранных соседями. Полина перебирала пачки, перевязанные суровой ниткой, клала их обратно на стол и все плакала… Робка долго стоял на пороге кухни, а Полина его не заметила…
…Столы им отвели рядом. Мастер Кирилл объяснил, как накатывать краску на свинцовые пластины, накладывать точно бумагу, как пользоваться печатным станкомпрессом. Наблюдая за работой ребят, Кирилл иногда смеялся. Познакомил ребят с другими печатниками-пробистами. Те уважительно пожимали Робке и Богдану руки.
В обеденный перерыв они вместе стояли в очереди в рабочей столовке, потом жадно ели борщ и котлеты…
…Когда они вернулись домой, во дворе их ждала неожиданность. У подъезда, где жил Гаврош, стоял фургон без окон, с раскрытой дверцей сзади. Возле нее замер участковый Гераскин. А в нескольких шагах толпились подростки, завороженно смотрели.
Двери в подъезд распахнулись, и двое милиционеров вывели Гавроша. Он шел, заложив руки за спину, кепка сдвинута на брови. Один из милиционеров держал в руке пистолет.
Перед распахнутой дверцей Гаврош остановился, оглянулся на ребят, на пожилых женщин и старух, сидевших на скамеечках возле детской площадки. Встретился взглядом с Робкой и Богданом, усмехнулся и вдруг крикнул с надрывом:
— Не забывай, шпана замоскворецкая! — И тряхнул головой так, что кепка свалилась на землю, и запел фальцетом, визгливо:
— «Таганка-а, все ночи, полные огня!
Таганка-а, зачем сгубила ты меня-а?»
Милиционер взял Гавроша за шиворот и втолкнул в дверцу:
— Хватит, артист, отыгрался!
Гаврош споткнулся о ступеньки висячей лесенки, взялся за поручни и пропал в глубине фургона.
В это время из подъезда выбежала мать Гавроша, Антонина, растрепанная, в старом платье с сальными пятнами на животе и груди, кинулась к фургону:
— Витька-а! Витюшенька-а, сокол мой, господи-и! — Она хотела прорваться к двери фургона, но один из милиционеров не пустил, и мать Гавроша вцепилась ему в плечо, завизжала:
— Гады лягавые! Мужа забрали! Теперь сына забираете!
— Раньше об этом думать надо было, — сурово проговорил участковый Гераскин, подходя к ней. — Я тебя предупреждал, Антонина…
Милиционеры забрались в фургон и захлопнули дверцу. Шофер, тоже милиционер, завел мотор, из выхлопной трубы ударил бензиновый дым, и фургон покатил со двора.
Мать Гавроша подобрала с асфальта кепку сына и побрела к подъезду, сгорбатившись и всхлипывая. А участковый Гераскин грозным глазом окинул притихшую толпу ребят. Выражение лиц у всех было одинаковое — испуганное и растерянное.
— Так-то вот. — Гераскин подкрутил ус. — Кое-кому наука будет… которые шибко шпанистые… — Увидев Робку и Богдана, он едва кивнул им, здороваясь, спросил: — Когда на работу выходите?
— Уже работаем… — ответил Богдан.
— И чтоб работать как надо… на совесть. Гляди, Роберт, с тебя тоже спрос особый… — так же грозно заключил Гераскин и пошел к арке ворот, похлопывая ладонью по офицерской планшетке, висевшей на боку…
…Ранним утром они провожали Костю на Черное море. Он уезжал с матерью. У подъезда стоял черный ЗИМ, и шофер грузил в багажник чемоданы и многочисленные кошелки. Костя, Богдан и Робка стояли в стороне.
— Ну идите, а то опоздаете. — Костя усмехнулся: — Работяги…
— Будь здоров, курортник. — Богдан пожал ему руку: — Мой фрукты перед едой, портвейн не пей, веди себя культурно.
Из подъезда вышла мать Кости, Елена Александровна. На ней были темные очки-«консервы» и легкое крепдешиновое платье.
— Костик, быстрей, опаздываем!
— Сорок минут физиономию мазала, а теперь — опаздываем! — огрызнулся Костя.
— Прекрати хамить! У друзей научился? — Елена Александровна села в машину, захлопнула дверцу. Шофер закрыл багажник, сел за руль.
— Ладно, мужики, в сентябре увидимся. — Костя пожал Робке руку, глуповато улыбнулся: — На «Ту-104» полетим — во дела! — И он побежал к машине.
ЗИМ рванул с места, описал полукруг и вылетел в арку ворот. То и дело хлопали двери подъездов и раздавались торопливые шаги.
…Милка в этот день работала на раздаче блюд. Хлопает дверь, и она тут же смотрит — не Робка ли вошел? Но Робка не появлялся. Один раз она даже гарнир — зеленый горошек — положила мимо тарелки.
Потом в подсобке она долго красила перед зеркальцем лицо. Старательно припудривала, подмазывала тоном синяк под глазом. Долго смотрела на свое отражение, нахмуренное, обиженное, вдруг разозлилась и стерла тушь и пудру. Умылась под краном, утерла лицо полотенцем.
— Ты чего? — недоуменно спросила подруга Зина. Сняв белый халат, она надевала платье.
— Плевать, — сказала Милка. — Какая есть, такая и есть…
— Адмирал Нельсон его звали. Кличка у него была такая, — рассказывал Карамор, потягивая окурок. — Так он сейфы бомбил как орехи. Любой вскрывал. К нему аж начальник всего угрозыска Ленинграда приехал: выручай, Нельсон, у министра динары сперли. С дырками. Монеты такие старинные, греческие или персидские, черт его знает…
Ребята слушали затаив дыхание. Робка сидел в стороне и остановившимися глазами смотрел в черную пустоту.
Потом он поднялся и побрел со двора в переулок.
— Роба… — окликнул его Валька Черт. — Ларек брать не пойдешь?
— Нет….
— Что, выходишь из компании, что ли?
— Выхожу…
— И я выхожу, ребята. — Богдан тоже поднялся. — И вам советую…
— Во советчик нашелся! Вали, без вас сварганим…
Богдан двинулся следом за Робкой, позвал негромко:
— Роба… ты куда? Домой не пойдешь?
— Нет… Не ходи за мной… — Робка зашагал быстрее, потом побежал. Неодолимая сила тянула его к дому Милки…
…А Милка брела по переулку к своему дому. Шла опустив голову, никого не видя вокруг.