— Спал бы лучше, Степан Егорыч… И без тебя тошно…
— Не спится, Люба… Ты все ж прости меня… Уеду я… только щас решил… В деревню поеду, у меня там свояченица вроде живет… На земле все как-то спокойнее… Буду колхозное хозяйство подымать. — Он усмехнулся, и вновь лицо стало спокойным и серьезным. — Ты уж прости, Люба…
Люба молча подошла к нему, обняла, поцеловала в щеки, лоб, губы, проговорила со стоном:
— Уезжай поскорее… Христа ради, Степушка…
И быстро вышла из кухни. Хлопнула парадная дверь.
…На улице свистел холодный весенний ветер. Витька ежился, подняв воротник пальто. И такой пустой, черный был город, и от зеленоватого света магазинных витрин эта пустота становилась еще более ощутимой.
Три корявых, старых тополя росли возле школы. От ветра вздрагивали голые, черные ветви. Витька остановился, окинул взглядом насупленное, тяжелое здание.
Люба шла наугад. Временами она останавливалась, оглядывалась, звала негромко:
— Витька… Витенька… — И губы вздрагивали, кривились. Ей хотелось заплакать.
Она увидела Витьку возле школы и быстро пошла к нему. Она сначала и не разглядела как следует, но сердце сразу почувствовало, что это ее Витька.
Она молча подошла к нему и молча хлестнула его по щеке, раз, другой. Витькина голова мотнулась назад.
А мать так же молча повернулась и пошла, нагнув голову, укрываясь от пронизывающего ветра старым шерстяным платком.
Витька шел следом за ней на расстоянии нескольких шагов, шел как побитая собака…
…Степан Егорыч все еще смотрел телевизор. Передавали последние новости. Он сидел в сельсовете один. Главбух давно ушел. Степан Егорыч выключил телевизор и встал. Достал папиросу, загремел спичками. Маленькое пламя на мгновение выхватило из темноты профиль его лица с провалившейся щекой, крутым подбородком.
Он вышел из сельсовета, запер дверь на большой замок и зашагал по темной деревенской улице. Круглая яркая луна висела совсем низко, прямо над домами. В клубе все окна были освещены, смутно доносилась музыка. Степан Егорыч задержался на мгновение и пошел дальше.
Его дом был неподалеку от магазина. Степан Егорыч просунул руку между планок штакетника, отодвинул щеколду в калитке и пошел через палисадник к дому. В доме горел свет.
Старуха Дарья Прохоровна, свояченица Степана Егорыча, сидела за столом и вязала шерстяной носок. Клубок шерсти катался в маленьком тазике, стоявшем у ее ног. Она приподняла толстенные очки и осуждающе смотрела на вошедшего Степана Егорыча.
— И когда полуночничать кончишь? — спросила она.
— Телевизор глядел, — ответил Степан Егорыч и устало улыбнулся.
— А у нас его нету? Вона стоит! — Она кивнула головой в угол, где на низеньком комоде стоял телевизор, заботливо укрытый кружевной салфеткой, и наверху — длинный ряд белых слоников, пара резиновых калошек, коробочка, облепленная ракушками с надписью «Привет из Крыма», граненая длинная стеклянная ваза с восковой розой.
— Все-то тебя, бобыля, домой не загонишь, — недовольно говорила старуха. — Ужинать будешь ай нет?
— Нет. — Степан Егорыч сел на лавку, принялся стаскивать сапог с ноги.
— В погребе молоко парное, принесть, может? — вновь спросила старуха.
— Ну, принеси… — ответил Степан Егорыч.
Старухд отложила вязание, тяжелой походкой вышла из дома.
Степан Егорыч сидел неподвижно, опустив голову, держа в руке снятый сапог.
И вдруг он решительно принялся натягивать сапог на ногу. Поднялся, выдвинул ящик комода, достал туго свернутый рулончик с деньгами, сунул их в карман гимнастерки, достал из-под кровати маленький чемоданчик, бросил туда мыльницу, зубную щетку, поискал глазами полотенце и… вдруг передумал. Задвинул чемоданчик обратно под кровать.
Со старухой он столкнулся прямо в дверях. От удивления она чуть не выронила кубан с молоком:
— Куда это?
— Я, Прохоровна, отлучусь на пару деньков… Дело одно срочное… Ты вот что… утречком подойди к сельсовету, ключи Авдею отдай… А то я сельсовет-то запер и ключи унес… Скажи, через два дня буду…
— Далеко ли, Степан Егорыч? — Старуха вконец ошалела.
— В Москву, Прохоровна… в Москву…
Больше Дарья Прохоровна ничего спросить не успела. Степан Егорыч вышел из дома.
Он быстро и ровно шел по улице, не хромал. Никогда не подумаешь, что так может ходить человек без одной ноги. Он словно помолодел. Выпрямился. Плечи стали шире. Проходя мимо клуба, он оглянулся на освещенные окна и вдруг улыбнулся каким-то своим мыслям…
…В транспортном цехе завода грохотал конвейер. Люба стояла на бункере. Справа от нее — высокий штабель сложенных и отутюженных мешков. Люба брала мешок, встряхивала его, надевала на металлический квадратный рукав бункера и рвала на себя заслонку. С каменным перестуком в мешок сыпался сахар. Люба ловко встряхивала мешок, пиная его коленкой. Закрывала заслонку. Пузатый мешок стоя плыл по ленте транспортера, вслед за целым рядом таких же мешков. Дальше были две швейные машины. Они пропускали мешки через себя, зашивая их, и две работницы ловко управляли этими швейными машинами, валили зашитые мешки набок, и они ползли по брезентовой ленте дальше, в темную глубину склада. А Люба хватала следующий мешок, надевала его на рукав бункера, с силой дергала на себя заслонку. Сахарная пыль густым туманом висела в воздухе, оседала на руки, на халат и косынку.
Рядом по цементному полу цеха, будто зеленые жуки, сновали электрокары. Они развозили штабеля пачек с коробками рафинада. Лица у всех были покрыты слоем белой пудры.
Под потолком цеха гремел другой транспортер. По нему нескончаемым потоком сыпался в металлический бункер белый рафинад.
— Люба! — кричал один из шоферов электрокара, останавливаясь напротив бункера. — Витька небось шмоток заграничных тебе понавезет, а?
Весело смеялись работницы.
— Нужны мне его шмотки! — отмахивалась Люба, но счастливая улыбка мелькала на лице. — Теперь, слава 60- гу, самостоятельный стал. Хоть остаток дней и для себя пожить можно!
— Хорошенький остаток! — смеялись работницы.
— Люба! — кричала одна из работниц, Вера Молчанова. — Он теперь небось деньжища огребать будет!
— Да не нужны мне его деньги! — криком отвечала Люба, чтобы перекрыть грохот сахара в бункере, и хмурилась. — Хорошо, что хоть теперь ему мои не нужны!
Она хватала следующий мешок, подставляла под раструб бункера. Следующий мешок… Движения наметанные, точно рассчитанные.
Работа трудная. Все гуще и гуще ложилась сахарная пудра на руки, плечи и голо. Лицо превратилось в белую маску.
…Когда Витька выключил душ и принялся растираться махровым полотенцем, в номер ввалились тяжеловес Потепалов и Витькин новый тренер Станислав Александрович. Тренер не в меру много шутил и смеялся.
— Все газеты пишут! — Он бросил на стол пачку газет. — Ты прямо герой дня. Как космонавт!
Виктор подошел к столу, стал разворачивать газеты, и сердце сладко кольнуло.
— Специально тебе купил! Заводи архив, храни!
С газетных страниц на Виктора смотрело чужое, смертельно уставшее лицо с прилипшими ко лбу волосами.
Еще вчера все это казалось ему далекой, как звезды, мечтой, сказкой.
— Мы идем в бар или нет? — мрачно спросил Потепалов.
Он сидел в кресле. Грузно расплылись плечи, голова, стриженная под короткий бобрик, с широким раздвоенным подбородком, была наклонена вперед. Он сидел в кресле и рассматривал свои коричневые замшевые ботинки. Потепалов был зол и хотел выпить.
— Так мы идем в бар или нет? — повторил Потепалов.
Виктор прижал к груди махровое полотенце, улыбнулся:
— Я ж не пью, братцы.
— По такому случаю обязан, — еще мрачнее пробасил Потепалов. — Ты золото выиграл, пижон!
И пока Виктор одевался, напяливал хрустящую от крахмала белую сорочку, завязывал перед зеркалом галстук, Потепалов не проронил ни слова.
— Слышишь, Виктор? — Станислав Александрович все время торопился говорить. — Даже Андрей Игнатьевич телеграмму прислал. А в Москве больше всех ныл и настаивал не включать тебя в сборную… Если б не я… и наш главный…
Станислав Александрович замолчал, потому что Потепалов поднял голову и как-то тяжело, длинно посмотрел на тренера и улыбнулся.
— Сколько ты боев выиграл, Станислав Александрович? — насмешливо спросил Потепалов. — В бытность свою боксером?
— Тебе это знать необязательно, — ответил Станислав Александрович, и в его голубоватых глазах блеснул ледок.
Потепалов медленно окинул взглядом всего тренера, с головы до ног, и снова усмехнулся.
Тупорылые модные ботинки, аккуратная, благообразная голова с серебряными висками. И сахарный платочек выглядывает из нагрудного кармана темносерого твидового пиджака.
— Между прочим, Коленька, — ласково сказал Станислав Александрович, — все руководство делегации тобой недовольно. Нужно было побить итальянца… И ты мог. Упорства не хватило. Впрочем, тебе его всю жизнь не хватало… Учись у Крохина!
Потепалов вдруг резко, пружинисто встал из кресла. Встал сразу весь, не медленно поднимался, не выползал по частям, а встал. Несмотря на свое большое, грузное тело. Это был боксер.
На лице Станислава Александровича легкой тенью промелькнул испуг, и он даже отступил на шаг, но Потепалов не обратил внимания. Он тяжело хлопнул Виктора по плечу и подтолкнул к двери:
— Пошли, чемпион!
— …А от Волкова телеграммы не было, Станислав Александрович? — спросил Виктор, когда они уже сидели в баре.
— От Волкова? — Тренер с недоумением взглянул на него и тут же спохватился: — Ах от Германа Павловича! Нет, ничего не было… и заметив, как Виктор помрачнел, он заговорил успокаивающе:
— Ну что ты, чудак! Герман Павлович — хороший тренер, кто спорит. Но его дело — детишек учить… Расставаться всегда грустно, я понимаю… Но тебе теперь другой тренер нужен, с международным опытом…
— Это он на себя намекает, — в третий раз угрюмо усмехнулся Потепалов. Он выбросил соломинку и залпом выпил коктейль, подвинул бокал бармену: — Еще.