— Нет, нельзя. Ты же неудачник, тебя обязательно кто-нибудь увидит… Ты представляешь, какой будет скандал? Сколько позора и унижений! Не тебе — мне! Матери! Э-эх, избить бы тебя до полусмерти… если б только это могло чему-нибудь помочь… Ладно, одевайся. — Отец открыл дверь, шагнул в коридор.
— Зачем?
— Одевайся, я сказал!
…Они шли темными переулками и молчали. В руке у Валерия Юрьевича портфель, а в портфеле — злополучная камера. Генка держался чуть сзади, понуро опустив голову.
Скоро вышли к прудам. В этот поздний час здесь никого не было. Валерий Юрьевич огляделся, дойдя до горбатого старинного мостика — здесь не было льда, у каменных опор темнела стылая вода.
— На… — Отец достал из портфеля кинокамеру и протянул ее сыну. — Сам бросай.
— Бросай, говорю, — с жесткой властностью приказал отец. — Хоть на это имей мужество.
— Может, лучше в школу отнести? — полувопросительно произнес Генка.
— И что будет? Скандал и позор? Дай сюда! — Он почти вырвал камеру из рук сына и швырнул ее вниз, перегнувшись через низкие перильца.
Камера ударилась о край ледяной кромки, булькнула в черную воду.
— И запомни: чтобы подобное с тобой произошло в первый и последний раз в жизни, — отчеканил отец. — Первый и последний раз. И об этом никому никогда ни полслова…
…После премьеры и банкета у Аглаи Антоновны собрались ее друзья: артист Федор Семенович и две артистки — Люба и Тоня. Они сидели на кухне, смеялись, разговаривали разом, перебивая друг друга, возбужденные после спектакля и банкета.
— Люба, золотце, ты так играла, так играла! — говорила Аглая Антоновна. — Я два раза плакала, честное слово!
— Глашенька, милая, дай я тебя поцелую! Ты самый добрый человек на свете! — Люба тянулась к ней целоваться. Аглая Антоновна вежливо, чтобы ее не обидеть, уклонялась, тихо смеялась.
— Все это так, милейшая Аглая Антоновна, — вздохнул Федор Семенович и ущипнул струны гитары. — Да уж больно пьеска дерьмовенькая.
— Перестань, Федя, — низким голосом сказала артистка Тоня. — Не можешь ты без гадостей.
— А что он на банкете говорил? Глаша, Тоня! — всплеснула руками Люба. — Что ты на банкете говорил, лицемер? Автору кланялся! Обниматься лез! Поздравлял!
— То на банкете, а сейчас мы в кругу друзей, и могу сказать откровенно: пьеса — дерьмо. Фальшь и словоблудие.
— А что ж ты к главному бегал и роль выпрашивал? — спросила Тоня. — И не стыдно?
— Нисколечко.
— Лицемер ты, Федя, жуткий лицемер! — погрозила ему пальцем Люба.
— Пусть лицемер, а пьеса — пакость. Еще большее лицемерие. А к главному бегал, потому что уже полтора года в простое, ничего не играю. Не хуже меня знаешь, каково это. — Федор Семенович ущипнул струны и запел своим сочным баритоном:
— «Гори, гори, моя звезда-а. Звезда любви-и приветная, ты у меня одна, заветная, другой не будет никогда-а…»
— Давайте за Глашеньку выпьем, — перебила Тоня. — Глашенька, родная, дай тебе бог счастья и всего, всего… Ты в нашем гадюшнике — просто луч света в темном царстве!
— Ой, что ты, Тоня, перестань! — смутившись, отмахнулась Аглая Антоновна. — Винегрет попробуйте, девочки. И салат со сметаной, Федя.
— Откуда имя такое странное? — весело спросил Федор Семенович. — Аглая?
— Почему странное? Древнерусское имя. Вернее, греческое. Означает «блеск», «красота».
— Понял ты, медведь? — сказала Тоня. — Блеск и красота!
— Папа был помешан на Достоевском, а у него, помните, в «Идиоте» Аглая? Вот когда я родилась, он и произвел меня в Аглаи. Даже маму не стал спрашивать. Мечтал, что я буду артисткой, три раза в театральное училище поступать заставлял… А потом до самой смерти никак не мог смириться, что его дочь Аглая — простая гримерша в театре. Даже плакал по ночам… — Аглая Антоновна опять как-то беззаботно-покорно махнула рукой и рассмеялась. — Как я его тогда жалела, мучилась, что не оправдала его надежд…
— Ты не простой гример, Глашенька! — воскликнула Тоня. — Ты лучший в мире гример! Художник! Талант!
…Свадьба шумела в большом зале ресторана. За длинными столами, поставленными буквой «Т», сидело довольно много гостей.
Мишка суетился возле молодых, то и дело щелкал камерой. Когда они церемонно поднимались и целовались при тосте «Горько!». Когда разговаривали с родителями. Когда им подносили свадебные подарки…
— Э-э, парень! — позвала Мишку подвыпившая компания с угла стола, видимо, друзья жениха. — И нас сними!
— По уговору я снимаю только жениха с невестой и родителей, — сухо ответил Мишка, с неприязнью посмотрев на захмелевших ребят.
— Брось! Не кобенься! Снимай давай! Не обидим! Сколько тебе? Четвертной хватит? На! — И один из ребят уже совал ему скомканный четвертной, и Мишка, нахмурившись, все же взял его и сказал:
— Снимки отдам жениху.
— Когда, когда?!
— Послезавтра…
А за столом опять закричал кто-то: «Горько-о! Ох, как горько-о! Подсластить надо!», и Мишка побежал к президиуму стола, потому что смущенные жених с невестой уже встали и целовались…
— …Очень хорошие были снимки, Миша, — говорила заведующая детским садом, миловидная, средних лет женщина в белом халате. Она сидела за столом в своем кабинете. На столе — фаянсовый кувшинчик с тремя живыми гвоздиками, настольный календарь, небольшая стопка деловых бумаг.
— Я рад, — скромно сказал Мишка, стоя перед столом с сумкой через плечо и фотоаппаратом на груди.
— Вот деньги за снимки. Возьми, пожалуйста.
Мишка взял деньги, пересчитал, сказал:
— Здесь больше, чем нужно. — И положил на стол десять рублей. — Мы договаривались по три рубля за снимок. Значит тридцать рублей.
— Нина Сергеевна, мама Степы черненького, была так довольна снимком, что добавила тебе еще десять рублей.
— Нет. Передайте ей спасибо, но денег лишних не надо, — твердо ответил Мишка.
— Ну что ж… Ты молодец, Миша… Завидую твоей маме. — Заведующая смотрела на Мишку с нескрываемым удовольствием и симпатией. — Скажи, а куда ты деньги деваешь? Прости за нескромный вопрос.
— Да расходятся… — вздохнул Мишка. — Матери отдаю… на пленку, на бумагу… себе по мелочи… Ботинки вот вчера новые купил. — И он чуть выставил вперед ногу в новом ботинке…
— Ты молодец, — уже твердо сказала заведующая. — Где тебя искать, если еще раз понадобишься? Я тебя всем рекомендовать буду.
— Запишите телефон, пожалуйста…
…Мишка осторожно открыл дверь и прошмыгнул в прихожую. Снял пальто, разулся, положил на пол сумку. На кухне шумели гости. Мишка услышал громкий голос Федора Семеновича:
— А где твой сын, Глаша? Гуляет до сих пор?
— По делам своим ходит. Он у меня деловой, учится, фотографирует.
— Нас бы сфотографировал на память, а? Всех вместе! А то народных да заслуженных во всех газетах печатают, а рядовых трудяг артистов только на юбилей семидесятилетия!
Люба и Тоня рассмеялись.
— Сыграй лучше, Федя, — попросила Глаша. — А мы споем, а, девочки?
Мишка подхватил сумку и прошмыгнул в свою кладовку, зажег свет, закрыл дверь и накинул крючок…
За стеной, на кухне, слышалась гитара и негромкие голоса Тони, Любы и Аглаи Антоновны:
— «Стою на полустаночке в цветастом полушалочке,
А мимо пролетают поезда,
И рельсы, как уж водится, у горизонта сходятся,
Где ж вы, мои весенние года-а?»
Потом гитара и голоса умолкли, и артистка Тоня со вздохом сказала:
— К сожалению, девочки, половину жизни мы уже прожили — что верно, то верно.
— Лучшую, — добавила Люба, — весенние годочки…
— И ни славы, ни денег… — язвительно добавил Федор Семенович.
— Да что вы, господи, вот дурехи какие! — послышался голос матери. — Зато у вас семьи есть, дети растут, согласие в доме, мужья непьющие — разве не счастье?
Мишка на эти слова только усмехнулся и стал вытаскивать из ванночки проявившиеся свадебные фотографии, бегло посмотрел на одну, вторую, с брезгливой гримасой бросил их в ванночку с закрепителем.
— А дело мы свое делаем честно, стараемся — чего еще надо? — продолжала Аглая Антоновна и после паузы добавила: — Тоня, прекрати плакать, чего ты, в самом деле…
Потом в коридоре послышались шаги и в дверь кладовки постучали. Мишка неохотно открыл. На пороге стоял подвыпивший Федор Семенович:
— Прошу простить великодушно, Михайло Владимирович, за нахальное вторжение. Не желаете присоединиться к обществу?
— Я занят, Федор Семенович, — довольно сухо ответил Мишка.
— Фотографии детишек из детского сада? — усмехнулся Федор Семенович.
— Не одобряете?
— Даже приветствую. Честно заработанные деньги у меня всегда вызывают уважение. Я, между прочим, когда заканчивал десятый класс, грузил ящики в овощном магазине.
— И хорошо платили?
— На кино хватало. И на танцплощадку, и на прочее…
— А сейчас хватает? — усмехнулся Мишка.
— И сейчас… Да я не об этом. Не откажите в просьбе, Михайло Владимирович, — запечатлеть нашу развеселую компанию. Будем весьма признательны.
— У меня пленка малочувствительная, не получится. Извините, Федор Семенович. — И Мишка закрыл дверь, накинул крючок.
— Гм… однако, не очень вежливо… — послышалось из-за двери.
Потом послышались шаги по коридору — Федор Семенович уходил.
Мишка вздохнул, усмехнулся и снова сел за стол, под свет красноватого фонаря…
— …Может, это не школьники сделали? — спрашивала директриса Татьяна Ивановна, озабоченно глядя на молоденького лейтенанта в милицейской форме. — Может, кто-то посторонний… зашел и взял?
— Да все может быть… — уклончиво ответил лейтенант и поправил ромбик высшего учебного заведения на груди. — А с другой стороны, вы же только-только эту кинокамеру в школу принесли, не так ли? — Он повернулся к Сергею Матвеевичу, сидевшему на стуле у стены, рядом с письменным столом директрисы.
— Да, за день до этого я принес камеру в школу, показал ее ребятам, — не сразу ответил Сергей Матвеевич.