Роберт Николаевич ушел, на прощание бросив испепеляющий взгляд на Виктора. После его ухода стало относительно тихо. Кроме младшего лейтенанта за дубовым парапетом еще один милиционер, сержант, пил чай и ел бутерброд с толстым куском колбасы.
— Ну, что, друг, личность свою определять не желаешь? — строго спросил младший лейтенант. — Ведь в камеру посажу и буду там держать, пока не признаешься.
Виктор молчал, глядя в окно, забранное решеткой.
— А че ты на гражданина с кулаками кинулся? Что он тебе сделал?
Виктор молчал.
— Ты раньше этого гражданина знал?
Виктор молчал. И тут розовощекий младший лейтенант с такой силой врезал кулаком по столу и так заорал, что сержант, пивший чай, испуганно покосился на него:
— А ну — отвечать, когда с тобой старший разговаривает, сопляк, мать твою!
Виктор вздрогнул, посмотрел на младшего лейтенанта. У того добродушные голубые глаза сделались черными.
— Че ты передо мной выдрючиваешься?! С тобой по-человечески разговаривают!
— А чего со мной разговаривать? — Виктор вновь отвернулся к окну. — Сажайте на пятнадцать суток — и все.
— Как зовут тебя?
— Ну Виктор…
— Фамилия?
— Ну Суханов…
— За что незнакомого человека избил? Ты что, ненормальный? Если ненормальный, щас в психдиспансер отправлю.
— Это мой отец.
— То есть, как? Не понимаю… — растерялся младший лейтенант.
— Что такое отец не понимаете? — насмешливо посмотрел на него Виктор.
— А как же? То есть, он что? Ничего про тебя не знал, что ли?
— Вот именно…
— Постой. А как же алименты? Не платил, что ли?
— Мать не брала с него никаких алиментов.
— Понятно… Это вы, значит, первый раз встретились?
— Ага… Я его нашел…
— Понятно… — Младший лейтенант задумался, глядя на Виктора. — А фамилию, адрес кто дал? Мать?
— Справочная дала.
— Понятно… — в третий раз произнес младший лейтенант. — Ладно, иди домой. — Он взял со стола протокол и порвал его, швырнул обрывки в корзину. — Иди, чего смотришь?
Такого поворота Виктор никак не ожидал и смотрел на милиционера, потом поднялся, стал торопливо застегивать дубленку.
— Спасибо… — пробормотал он и шагнул к двери.
— Постой, — окликнул его младший лейтенант. — Больше чтобы ни-ни… Обещаешь?
— Обещаю… — подумав, ответил Виктор.
— Верю. Будь здоров.
…Когда Татьяна приехала, дома никого не было. Она не стала включать свет, прошла на кухню, устало опустилась на стул и замерла. На светящемся циферблате часов без пяти десять. Она все вспоминала и думала. Как же это могло произойти? Когда? Почему?
…Вдруг почему-то вспомнилось, как они отдыхали на Черном море и принесли телеграмму. Кажется, сам Павел принес эту злосчастную телеграмму. Она каталась на водных лыжах. Шла вдоль берега, а в катере сидели трое мужчин, да еще на берегу стояли зрители, и все орали, советовали, волновались:
— Танечка, главное, не напрягайся!
— Равновесие держи, равновесие!
— На волну правь, Танюша, на волну!
Ах, какое это было прекрасное время! У нее все получалось, и все ею восхищались!
— Потрясающая баба, — сказал на берегу один из мужчин, глядя, как Таня скользит по волнам на лыжах. — Прямо — царь-баба! Царица бала!
— К сожалению, она только для бала и создана, — мрачно ответил бородач Никита.
— Вы думаете, этого мало?
— Иногда… — пожал плечами бородач. — В жизни разные случаются моменты…
И в это время Таня упала, выпустив ручку троса. Вскинулся белый бурун воды, все ахнули, и двое мужчин, не сговариваясь, кинулись в воду.
— Не валяйте дурака! — сложив ладони рупором, крикнул бородач Никита. — Она прекрасно плавает!
А муж Тани Павел шел от здания санатория, держа в руке беленький бланк телеграммы.
Когда Таня выбралась на берег, ее окружили, наперебой говорили, как она замечательно катается, совали ломти алого арбуза, стакан с вином, гроздь винограда. Таня смеялась, отказывалась от угощения, что-то отвечала, показывая на катер, который теперь вез нового лыжника.
Павел остановился, не доходя до них десяток шагов, стоял и смотрел. Как сахарно вспыхивали на солнце ее зубы, как рассыпались мокрые волосы по бронзовым плечам, груди, на руках жемчужно светились. Он смотрел на нее, стиснув зубы, и хмурился. Комкал в руке телеграмму. Вокруг Тани галдели друзья. Подошли две женщины, поздоровались сдержанно, но Таня, переполненная счастьем, великодушная от ощущения своего превосходства, кинулась к ним, обняла, расцеловала. Потом она заметила стоящего в отдалении Павла и побежала к нему, тоже обняла, поцеловала холодными губами:
— Ты чего тут в одиночестве?
— Телеграмма тебе… от няньки… — сказал Павел.
— Что-нибудь с Витей? — ахнула Таня.
— Скарлатина… Положили в больницу… В принципе, ничего страшного. Хотя тетя Настя всполошилась, просит приехать… Пишет, что он очень скучает по тебе.
Таня выхватила из его руки телеграмму, пробежала текст глазами, пробормотала:
— Бедный мальчик… Боже мой… — И подняла на него умоляющие глаза: — Что делать, Павел?
— Надо ехать… — Он развел руками.
— Да, конечно… — согласилась она, но по ее печальным глазам он понял, что ехать ей не хочется.
— Таня! Мы идем пить коктейли! — донесся до них голос бородатого художника Никиты. — Мы будем в баре! Ждем!
— Я пойду закажу билеты? — сказал Павел.
— Может быть… сначала позвоним? — неуверенно спросила она. — Узнаем, как он… Может, ему уже лучше? Опасность миновала?
Павел молча смотрел на нее и понимал, что отказать ей у него не хватит сил.
— Хорошо, давай позвоним… — И он отвел глаза в сторону.
Она вздохнула с облегчением, и вновь в улыбке сверкнули сахарные зубы. Она потянулась к нему, прильнула, поцеловала в щеку:
— Пошли пить коктейли. Нас ждут…
…А потом, когда кончился отдых, она приехала в Москву. Витя был острижен наголо, и оттого больше всего видны были большие оттопыренные уши.
— Сын! Радость моя! — Таня бросилась к нему, присела на корточки, жарко прижала к груди, и в глазах ее стояли слезы. — Сыночек… родной… Как я по тебе соскучилась!
Нянька тетя Настя и та расчувствовалась, приложила краешек фартука к глазам. А десятилетний Витя стоял истукан истуканом. Худенький, бледный, как свечка, на тонкой шее — большая стриженая голова и смешные, торчащие в стороны уши.
— Витенька, солнышко мое… — со слезами в голосе продолжала Таня. — А ты? Ты скучал по мне?
Витя молчал, сопел матери в ухо. Отчим Павел подмигнул мальчику и потащил на кухню объемистые сетки с виноградом, дынями и яблоками.
— Ты любишь меня, Витя? Ну, что ты молчишь?
Витя молчал.
— Витенька, картинка ты моя! Золотой мой! Все хорошо, мы снова вместе, ты выздоровел, все замечательно…
— Я тебя ненавижу, — вполголоса сказал Витя матери на ухо, но нянька тетя Настя услышала и даже вздрогнула, и лицо ее сделалось испуганным, настолько серьезно и непоколебимо было это сказано.
— Что, что? — переспросила Таня, сделав вид, что не расслышала.
— Что слышала… — угрюмо проговорил Витя и, мягко, но настойчиво освободившись от объятий матери, не спеша направился в свою комнату.
Мать продолжала сидеть на корточках.
— Что с ним, тетя Настя? Он еще болен?
— Слава богу, оклемался, — ответила старуха. — Больно он вас ждал. Так ждал, кажное утро, только глазки откроет, сразу спрашивает…
— Мы не могли раньше приехать. У Павла плохо со здоровьем, и ему надо было отдохнуть, — сухо проговорила Таня, и лицо ее сделалось каменным. — И хватит об этом.
Она поднялась, медленно пошла в ванную, попила холодной воды из-под крана, шумно вздохнула и вдруг встретилась со своим отражением в зеркале. Долго разглядывала легкие морщины под глазами, разглаживала их кончиками пальцев. Ей вдруг стало жалко себя, своей ускользающей красоты и молодости, и в глазах вновь появились слезы.
— Проходит… все проходит… — всхлипнула она и позвала громко: — Паша! Павел!
Через секунду в дверях ванной возникла могучая, молчаливая фигура мужа. Таня прильнула к нему, как к спасительному кругу на воде, всхлипнула снова:
— Я старею, Паша… Я совсем старая…
Павел осторожно гладил ее по плечам, голове, усмехнулся, глядя на себя в зеркало. Он был уже совсем седой и старый…
…Громкий звонок в прихожей вернул ее к действительности. Она поднялась с трудом, встряхнулась, пошла открывать.
На пороге стоял бородач Никита. В бороде блестели капли растаявшего снега, дубленка нараспашку, в руке пузатый портфель.
— Привет. Можно? — Он широко улыбался.
— Заходи.
Он стал раздеваться в прихожей, повесил дубленку, потом открыл портфель, извлек оттуда бутылку шампанского и бутылку коньяка.
— Это для тебя, а это для меня. — Он по-прежнему улыбался.
— Все это положи обратно, — сухо приказала она.
Никита некоторое время с недоумением смотрел на нее, потом пожал плечами, поставил бутылки рядом с портфелем в прихожей.
Она провела его на кухню, села у окна. Он огляделся, закурил:
— Тогда хоть кофе свари, — попросил обиженно.
Она не ответила, возилась у плиты. Помыла джезвы, налила воды в чайник.
— Я тебе сто раз звонил. Почему не берешь трубку?
— Не хочу.
— Да ведь я по делу звонил, Татьяна, а не шуры-муры разводить.
— По какому?
— Насчет памятника. Забыла?
— Почему? Помню, — ответила она.
— Насчет материала я договорился. Обещали хороший черный мрамор. Цвет жирный, глубокий. Изнутри светится. Классный мрамор. Два месяца делал эскизы. Из мастерской не вылезал.
— Спасибо за труды, но я договорилась с другим художником.
— Как? — опешил Никита. — Почему?
— Потому что кончается на «у».
— Шутки в сторону, Таня.
— Давно не шучу.
— Тогда объясни, пожалуйста. Я столько времени потерял.
— Сожалею. Я уже договорилась с другими.
— Но я был его другом!